1917 год и Серебряный век – кто кого погубил?

Программа Марины Лобановой

«Встреча»

Гость: доктор исторических наук, профессор Игорь Юрьевич Шауб

Тема: 1917 год и русская культура «Серебряного века»

Дата эфира: 9 января 2017 г., 19:10

Встреча-лекция 13 января, 19 часов

АУДИО

«За победу зла в мире в первую очередь отвечают не его слепые исполнители, а духовно зрячие служители добра». Ф.Степун

Марина Лобанова:

Кажется, что осмысление 1917 года как культурного события – странный поворот темы. Но, как мне кажется, у нас существуют здесь два основных подхода, которые друг с другом борются: одни говорят, что 1917 год убил русскую культуру, а другие говорят, что сами деятели Серебряного века и подготовили 1917 год и все дальнейшие события.

Игорь Шауб:

Оба подхода правомерны. Недаром Мережковский говорил о новом чувствовании. То, что в эпоху Золотого века русской культуры, в эпоху Пушкина было на интуитивном уровне, то стало осознанной проблематикой в эпоху Серебряного века.

Марина Лобанова:

Многие люди задаются вопросом: как такое вообще могло произойти, откуда это озверение, остервенение после 1917 года? Как такое могло случиться? Мы не способны понять без понимания – а что произошло с русской культурой?

Игорь Шауб:

Крупнейшие русские философы, которые оказались в большинстве своем в эмиграции… эти люди проделали путь от марксизма к идеализму, ярчайший пример – Бердяев…

Темы передачи:

В чем виноваты деятели Серебряного века перед русской историей?

В чем принципиальные отличия Серебряного века от Золотого века русской культуры?

Сопоставимы ли Золотой и Серебряный век Античности и России Нового времени?

Чем вредно «народолюбие» для деятелей культуры?

Произошла ли долгожданная встреча светской культуры и Церкви в эпоху Серебряного века?

Каковы плоды Серебряного века? Утеряны ли они в годы лихолетья после 1917 года?

Что дал Серебряный век советскому человеку?

Как Серебряный век изменил пути развития православного богословия?

Продолжился ли Серебряный век в эмиграции?

«Сегодня, как и тогда, культурного человека отличает его отношение к трагедии 1917 года».

Игорь Юрьевич Шауб в студии радио «Град Петров»

Фрагменты статьи:

И. Ю. Шауб

Русская литература и революционная катастрофа 1917 года

Шауб Игорь Юрьевич — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник ИИМК РАН, доцент кафедры истории русской и западноевропейской культуры исторического факультета Санкт-Петербургского государственного университета (Санкт-Петербург).

«Русская литература развращена за последние десятилетия необыкновенно. Улица, толпа начала играть очень большую роль. Все — и литература особенно — выходит на улицу, связывается с нею и подпадает под ее влияние. И улица развращает, нервирует уже хотя бы по одному тому, что она страшно неумеренна в своих хвалах, если ей угождают», — констатировал И. А. Бунин в «Окаянных днях». А еще 27 марта 1916 года он записал: «А как влияет литература! Сколько теперь людей, у которых уже как бы две души — одна своя, другая книжная! Многие так и живут всю жизнь начитанной жизнью». И в то же время «никогда прежде русская публика не смотрела на литературу такими равнодушными глазами. Совершенно одинаково она восхищается и Фра Беато Анджелико, и Барыбой Городецкого» (запись от 8 апреля 1916) . «Не литература должна приветствовать торжество революции, а революция должна, наоборот, сказать спасибо литературе, которая все время, целых полвека и более, призывала революцию», — писал В. В. Розанов, повторяя слова литературоведа С. А. Венгерова, сказанные им при встрече с возвратившимися эмигрантами. «Что же в сущности произошло? — спрашивал Розанов. — Мы все шалили. Мы шалили под солнцем и на земле, не думая, что солнце видит и земля слушает. Серьезен никто не был. Мы, в сущности, играли в литературе. “Так хорошо написал”. И все дело было в том, что “хорошо написал”, а что “написал” — до этого никому дела не было. По содержанию литература русская есть такая мерзость — такая мерзость бесстыдства и наглости, как ни единая литература. В большом царстве, с большою силою, при народе трудолюбивом, смышленом, покорном — что она сделала? Народ рос совершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только, “как они любили” и “о чем разговаривали”».

…

Знаменательны дневниковые записи за 1917 год, сделанные Блоком. Они наглядно демонстрируют его растерянность («я ничего не понимаю»), доходящую до мыслей о самоубийстве. Это психологическое состояние, а вернее, желание Блока из него выйти, несомненно, стало одним из немаловажных факторов, обусловивших приятие великим поэтом большевистского переворота.

…

Имея реальную возможность остаться в Париже или Лондоне, Гумилёв в конце апреля 1918 года вернулся в революционный Петроград, думается, с желанием и надеждой в нужный момент способствовать свержению большевиков. Важнейшие подробности так называемого «Таганцевского заговора», за участие в котором Гумилёв был расстрелян в конце августа 1921 года, до сих пор неясны.

В последний год его жизни разочарования Блока достигли крайних пределов. В разговорах со мной он не боялся своей искренности: “Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! — повторял он. — И не я один: вы тоже! Мы задыхаемся, мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!” Или: “Опротивела марксистская вонь…”

…

Свою позицию «над схваткой» Волошин уточнил в письме к Б. В. Савинкову: «Не будучи ни с одной из борющихся сторон, я живу только Россией и в ней совершающимся… но стремлюсь занять ту синтетическую точку зрения, с которой борьба всех, в настоящую минуту противопоставленных сил, представляется истинным единством России и русского духа». Уже в 1922 году на прямой вопрос победителей, с кем он идет — с ними или против них? — Волошин отвечает: «Не все ли равно, с кем он? Не все ли равно, кто победит?.. Человек остается человеком — и есть другой, более важный вопрос: победит ли человек самого себя? Он тоже за революцию, но это революция духа, бунт человека против своей собственной природы». Таким образом, позиция Волошина оказывается близкой той, которую занимал Блок до тех пор, пока не усомнился в ней под конец своей жизни.

…

Литературовед А. М. Эткинд, суммируя результаты своего исследования о литературе и революции в контексте русского сектантства (и, заметим, роль его сильно преувеличивая), полагает: «Сакрализуя народ, проблематизируя социальные и гендерные отношения, приглашая читателя к Апокалипсису, русский символизм создал образцы для перехода от народнической утопии 19 века к идеологической утопии 20‑го. Неонароднический мистицизм эволюционировал в разных направлениях. У одних он развился в 1920-х годах в направлении к принятию католицизма; у других воплотился в антропософский. Третьи — крупнейшие философы, но не писатели — вернулись к каноническому православию. Самые упорные продолжали ждать Преображения от большевистской революции, видя в ней давно предсказанное восстание сектантского народа против ненавистного государства Литература и революция соединены отношениями родственными и, более того, кровосмесительными. Реальность, конструируемая письмом, и есть та, в которой и над которой производятся революции».

Под каким бы углом зрения ни рассматривать вопрос об отношении русских писателей к революционной катастрофе 1917 года, несомненно, что «в русской революции порыв к свободе с самого начала таил в себе и волю к разрушению. Во всяком случае нам надо помнить, что за победу зла в мире в первую очередь отвечают не его слепые исполнители, а духовно зрячие служители добра» (Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. СПб., 1995. С. 311).

Источник текста статьи