АВГУСТ 1921-го (часть 1)

Марина Михайлова

АВГУСТ 1921-го

1.
Август – это месяц, который для литературного Петербурга отмечен двумя траурными памятными датами. Это годовщина смерти Александра Блока, который умер 7 августа 1921 года, и годовщина расстрела Николая Гумилева, который был арестован в ночь с 3 на 4 августа 1921 года и расстрелян на рассвете 25 августа. Эти две смерти знаменовали некоторый перелом в русской истории, не только в русской культуре, но и в русской истории, мне хотелось бы это подчеркнуть. Произошла русская революция 1917 года, и когда она совершилась, многие люди еще не понимали, с чем они имеют дело. У многих деятелей культуры были иллюзии, связанные с тем, что мы стоим на пороге нового этапа в истории страны. Лишь немногие сразу поняли, что это не новый этап, а конец, конец той России, которую мы знаем и любим, России Пушкина, Достоевского, России православной, России, которая была очень значительной европейской страной, – все это кончилось именно тогда. Смерть Блока и Гумилева для их современников была трагическим рубежом. Когда умер Блок и расстреляли Гумилева, вместе с ними погибла огромная культура. Я думаю, что мы с вами сегодня, через 90 лет после этих событий, можем вспомнить о том, что это было, кого мы потеряли в лице Александра Блока, который умер в возрасте сорока одного года, то есть очень молодым человеком, и Николая Гумилева, который был расстрелян тридцатипятилетним, достигнув только середины жизни. Мы можем осмыслить событие, которое произошло тогда, 90 лет назад, в августе 1921 года.
Мне хотелось бы начать разговор об этом со слов замечательного историка литературы Владимира Вейдле, эмигранта, который преподавал в Свято-Сергиевском институте в Париже. Он оказал огромное влияние на формирование многих замечательных людей, которые продолжили традицию русской культуры в эмиграции. В частности, отец Александр Шмеман очень много говорит о Владимире Вейдле как о человеке, которому он многим обязан. Шмеман считал, что Вейдле – это один из его учителей, причем не только в литературе, в поэзии, но и в жизни, потому что сама значительность этой личности, сам масштаб этого человека был поразительным. Владимир Вейдле написал замечательную книгу «О поэтах и поэзии». Книжечка эта небольшая, она очень проста, она состоит и из личных воспоминаний, и из размышлений о поэзии, прежде всего о петербургской традиции, но Вейдле пишет, скажем, и о Пастернаке в этой книге, и о Цветаевой. Главу о петербургской поэтике, написанную в 1968 году, когда после смерти Блока и Гумилева прошло уже больше сорока лет, В. Вейдле заканчивает такими словами: «Петербургская поэтика жива. Убеждает нас в этом то, что многие остаются верны тому, что до них было создано в Петербурге, и тот из них, кого мы узнали лучше других, всего сильнее нас в этом убеждает. Иосиф Бродский, большого дарования поэт и, как о том свидетельствует целый ряд его стихотворений, необыкновенно рано достигший зрелости. У него есть своя поэтика, непохожая ни на какую другую, и все-таки петербургская она, не сказать о ней этого нельзя. Знаю, он родился в 40 году, он помнить не может, и все таки, читая его, каждый раз думаю: нет, он помнит, он сквозь мглу смертей и рождений помнит Петербург 21 года, 1921 года Господня, тот Петербург, где мы Блока хоронили, где мы Гумилева не могли похоронить». Это свидетельство современника о том, что вершиной и трагическим концом петербургской поэтики является август 1921 года, тот город, где хоронили Блока и где Гумилева не могли похоронить по той простой причине, что даже место его расстрела долгое время было неизвестно и, как я понимаю, до сих пор твердой уверенности в том, что он погиб в каком-то определенном месте, нет.
Так вот, что же это было за событие и что за поэты ушли от нас 90 лет назад? Конечно же, главной фигурой в русской литературе, русской поэзии начала ХХ века был Александр Блок. Тот же В. Вейдле говорит следующее: «Не было поэта после Пушкина, которого любили бы у нас так, как Блока. Но надгробное рыдание наше за всю страну и отозвавшееся во всей стране значило все же не одно это, не одним этим было вызвано. Провожая его к могиле, мы прощались не с ним одним. С его уходом уходило все, ему и нам самое дорогое, все, что сделало его тем, чем он был, и нас вместе с ним, то, чем и мы были живы. Мы хоронили Россию, не Россию российского государства, хоть и была она тогда разгромлена и унижена, и не Россию русских людей, а другую, невидимую Россию, ту, что становится ощутимой в слове и сквозь слово. Неся его гроб, мы не думали, что русской земле угрожает гибель. Невидимая Россия – нечто как будто и неуязвимое, но вместе с тем, как стало теперь ясно, и более хрупкое, чем видимая. Пусть и не вполне это сознавая, мы скорбели именно о ней».
Что такое эта невидимая Россия, которую для современников символизировал Блок? Это не русское государство, говорит Вейдле, и даже не русская земля. Это русская культура, которая живет в слове, прежде всего в поэзии, в русском языке. Единство народа – это прежде всего единство языка, речи, которая дана нам от Бога, и до тех пор, пока мы ответственно и чисто говорим по-русски, мы остаемся носителями той невидимой России. Как только начинает разрушаться язык, разрушаться поэзия, разрушается и народ вместе с ней. Для Вейдле, как и для многих людей, живших тогда, и для нас, живущих теперь, смерть Блока – это невероятно трагический рубеж. Александр Блок – поэт, с одной стороны, очень знаменитый, доступный (нет людей, которые бы не знали его стихов), а с другой стороны, это поэт исключительного таинственного мистического дарования, это автор для немногих. Это как раз признак самой истинной и высокой поэзии: соединение народности в самом лучшем, самом высоком смысле этого слова, и исключительности духовного пути – это признак великого автора, великого поэта.
Александр Блок очень рано становится знаменитым, и ранняя его известность связана прежде всего с его книгой стихов о Прекрасной Даме. Это стихи глубоко религиозные, глубоко мистические, в которых таинственным образом соединяется его личный человеческий опыт и опыт христианский. Думаю, в данном случае это слово употребить можно, потому что это опыт восхождения человека от обыденности к божественным тайнам. Понятно, что безоговорочно называть Блока православным или даже христианским поэтом, наверное, не нужно, невозможно это сделать. Тем не менее, его дарование и его внутренняя логика пути остается глубоко соответствующей христианскому поиску, вопрошанию и упованию. Блок входит в литературу как символист, и свою глубокую внутреннюю связь с этим течением в русской поэзии он сохраняет до конца. Символизм, русский в особенности – это литературное направление, которое ставило перед собой великие задачи, а именно: увидеть таинственное, духовное, небесное в том мире, в той жизни, которая нас окружает. Главный постулат русского символизма, младшего его поколения, к которому принадлежал Блок, состоит именно в том, что тайна находится не за какой-то невероятно далекой небесной гранью. Тайна находится здесь и сейчас, и задача поэта состоит в том, чтобы эту тайну увидеть, чтобы услышать музыку бытия и сделать эту музыку внятной для других.
Александр Блок одной из самых важных характеристик своего творчества считал тему, мифологему пути. Он считал, что поэт – это вовсе не тот, кто забирается на высокую кафедру и начинает всех поучать, как делали иногда наши русские демократы в XIX веке, и не тот, кто растворяется в красоте и наслаждается тонкими и нежными материями этого мира. Поэт – это человек, который берет на себя труд и ответственность давать себе отчет в каждом событии своей жизни, и в этом смысле путь, логика пути, логика постижения этого мира является одновременно и глубоко исповедальной, искренней, но в то же время имеет и общечеловеческое значение, потому что поэт переживает все те события, которые и с каждым из нас могут происходить. Но, в отличие от нас, он умеет их назвать, о них рассказать, и таким образом он помогает нам понять самих себя. Анна Ахматова однажды говорила о том, что настоящие стихи – это поэзия, которая позволяет читателю сказать: «Я тоже это знаю, если бы я мог, я бы написал так же, я сказал бы то же самое». Это действительно очень верно. Блок при всей своей исключительности, при том, что это была очень яркая неповторимая личность, оказался невероятно близок многим своим современникам и потомкам. Я очень хорошо помню 80-е годы прошлого века, когда я училась в университете, и для нас, для людей, которые рождены были уже через много лет после торжества исторического материализма в нашей стране, Блок был значим. Он говорил о мире, о жизни, о Боге, то, чего нельзя было сказать и нигде нельзя было прочитать. Тогда не было ни Евангелия, ни Библии, ничего не было, была только наша великая русская литература. Мы, студенты, которые были и комсомольцами, и пионерами, вычитывали высокие смыслы из хороших настоящих русских стихов. В то время, когда все было под запретом, именно русская поэзия, и Пушкин в первую очередь, и Блок не в последнюю, давала нам представление о том, каким должен быть человек, и как он может жить в мире по-настоящему, по-Божьи, и что такое правда.
Блок, именно потому, что он всегда был невероятно честным, остается значительным и уникальным явлением в духовной жизни. Он никогда не скрывал ничего ни от себя, ни от своих читателей. Его три тома лирики – это дневник, из которого мы узнаем историю удивительного жизненного пути. Человек от невероятного сияния мистических откровений юности опускается в тяжесть и тьму страшного мира, обступающего его, соприкасается с жизнью во всех ее тяжелых и темных проявлениях, и он не растворяется в этой тяжести и темноте, а находит в себе силы вернуться к своей первой любви, к высоким религиозным мистическим откровениям. Вернувшись на эту высоту, он, тем не менее, сохраняет чувство глубокой человеческой солидарности с тем страшным миром, в который он был низвергнут и который он не покинул. Блок являет пример настоящего жизненного христианского пути, когда человек, зная о небе, не отвергает землю, потому что Господь наш для того и пришел в этот мир, чтобы оправдать и спасти его, не испепелить, не разрушить, не погубить, а дать ему настоящую жизнь, настоящую любовь и настоящую радость.
Тем более трагическим и ужасным является тот факт, что Блок уходит из жизни таким молодым человеком, в таком удивительном творческом расцвете находясь. Все мы знаем со школьных лет, что Блок с открытым сердцем встретил русскую революцию. Он написал поэму «Двенадцать», которую все мы в школе изучали, и мы знаем, что это был его гимн революции. Там действительно есть ощущение радости и правды, связанное с русской революцией. Тем не менее, всего лишь через три года после того, как он написал «Двенадцать», Блок умирает. Его смерть не случайна. В жизни человеческой и вовсе не бывает случайностей, когда же речь идет о жизни поэта, там каждый шаг имеет высшее символическое значение. Я читала много воспоминаний о последних годах жизни Блока, читала его дневники, те, что сохранились: Блок за несколько дней до смерти уничтожал свои дневники и записные книжки. Об этом есть воспоминания Самуила Алянского. Это был издатель Блока и его друг, человек, который с невероятным уважением и любовью к нему относился, очень много ему помогал. Алянский говорит о том, что однажды он пришел к Блоку. Тот был очень болен и уже не вставал (это было летом 1921 года). Он увидел, что Блок сидит в постели: «Он казался бодрым, весело улыбнулся и, передавая корректуру, сделал какое-то указание. Я обратил внимание, что вокруг на одеяле были аккуратно разложены записные книжечки. Их было много. Я спросил А. А., чем это он занимается. Блок ответил, что просматривает свои записные книжки и дневники, а когда я заметил несколько книжек, разорванных надвое, а в другой стопке отдельно выдранные странички, я спросил о них. Блок совершенно спокойно объяснил, что некоторые книжки он уничтожает, чтобы облегчить труд будущих литературоведов, и, улыбнувшись, добавил, что незачем им здесь копаться». А дальше очень интересно говорит Самуил Миронович Алянский: «Не знаю, был ли это у Блока приступ болезни, или, наоборот, это был разумный акт поэта, уходящего навсегда и заглянувшего в будущее. В тот момент, несмотря на спокойное улыбающееся лицо, Блок показался мне безумцем. Встревоженный, я вышел из комнаты и рассказал все, что видел, Любови Дмитриевне, попросив ее немедленно отнять эти книжки, спасти их. Л. Д. испуганно сказала: “Что вы, разве это возможно? Второй день он занимается дневниками и записными книжками, какие-то рвет на мелкие части целиком, а из некоторых вырывает листки и требует, чтобы я тут же при нем сжигала все, что он приготовил к уничтожению, в печке, возле которой стояла кровать”». Алянский говорит о том, что его потрясло безумие Блока, которое совершалось со спокойным и веселым лицом. Но если мы задумаемся об этом, мы не увидим в этом никакого безумия. Блок сам, как известно, учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета, он был профессионалом в области литературы и прекрасно знал, что бывает с архивами поэтов после их смерти: тут же слетается огромная стая исследователей, литературоведов. Как вороны клюют труп умершего воина, так же и мы, исследователи, начинаем все растаскивать на кусочки, что-то выискивать, строить на этом какие-то свои концепции… Он этого не хотел. Он хотел оставить своим потомкам только то, что считал возможным и нужным оставить.
К чему я об этом говорю? К тому, что уход Блока представляется вовсе не случайным. Он знал, что умирает, и он к смерти готовился очень серьезно, оставляя только то, что хотел оставить нам. Он уничтожал часть своего личного архива, и он имел на это полное право. Это вовсе не является безумием. Более того, безумием, как мне кажется, выглядит реакция Алянского, который говорит: «Какой ужас, его надо остановить, все надо спасти». Почему? Ведь посмотрите, когда мы говорим о живом человеке, то мы понимаем, что наши письма, наши дневники, да попросту даже содержимое наших карманов, женской сумочки – это личная территория, на которую нельзя вторгаться. Все, что лежит у меня в кармане – это мое дело, и я вовсе не обязана никому давать в этом отчет. Так почему же мы считаем, что после смерти поэта мы обладаем правом вторгаться в его личную историю, в его интимные дневники, в его переписку, в его записи, которые, может быть, сделаны только для себя, и больше ни для кого? Это парадокс: почему-то мы стремимся присвоить не только опубликованную поэзию, но и всего поэта целиком. Блок этого страшно не хотел, потому что он знал, что отношение к нему разных людей обладает невероятным напряжением, оно электризуется личной любовью, ненавистью, глубоким интересом. Он все-таки хотел остаться автором своих стихов прежде всего и не допускал нас в свою внутреннюю жизнь. Тем не менее, многое из его личных записей осталось доступно. Я очень благодарна Блоку за то, что он изъял из этого материала то, что он не хотел показывать другим людям, потому что теперь мы можем с чистой совестью и с сознанием нравственной дозволенности прочесть то, что он все-таки оставил нам, своим потомкам. В том, что осталось, много разного и много интересного. Прежде всего, надо сказать, что Блок вовсе не был, несмотря на то, что он автор «Двенадцати», желательной фигурой для коммунистических властей, которые овладели страной после Октябрьского переворота 1917 года. Блок был слишком профессорский сын, слишком дворянин, слишком поэт для того, чтобы устраивать большевиков, которые пришли к власти. Известно, что Блок был арестован в феврале 1919 года, правда, продержали его на Гороховой в ЧК всего несколько дней, потом отпустили домой и оказалось, что за него хлопотали очень влиятельные высокопоставленные коммунистические деятели культуры. Это Луначарский, нарком просвещения, это актриса, жена Горького Мария Андреева. Они добились освобождения Блока. Если бы за него не вступились эти люди, вполне могло случиться, что он бы не вернулся с Гороховой к себе домой на Офицерскую улицу.
Блок в последние годы своей жизни переживает очень глубокое раздвоение. Он обдумывает две темы, и эти темы противоречат друг другу. Мне нелегко это формулировать, но, тем не менее, я попробую, потому что это очень важно и для нас, живущих сегодня. С одной стороны, для Блока было очевидно, что в революции есть правда, и эта правда очень глубокая. Правда эта прежде всего связана с тем, что действительно, в России не было единой для всех жизни. Дворянство жило своей жизнью, а народ – своей, и совершенно очевидно было для Блока, как для человека совестливого и очень честного по отношению к жизни и к самому себе, что благоденствие, тонкая культура дворянская строились действительно на слезах народных и на крови, и это понятно. Он испытывал глубокие нравственные мучения по этому поводу. Если мы откроем его письма и дневники, мы увидим важные высказывания об этом. Скажем, Блок думает о своем имении, которое было варварски разграблено и сожжено. Это имение находилось в Подмосковье, называлось оно Шахматово, и это было действительно прекрасное место, где был барский дом, вокруг – леса дивной красоты, луга… Вся природа, конечно, осталась, хотя дом был сожжен, была сожжена библиотека, и это родительское, дедовское гнездо было разорено. При этом больше всего Блока расстраивало и огорчало то, что жгли и разоряли именно те люди, к которым его дед, профессор Петербургского университета, знаменитый химик Андрей Николаевич Бекетов относился с большой добротой и мягкостью. Он не был самодуром-крепостником, это был интеллигентный человек демократических убеждений, который, как Блок вспоминает, если видел, что мужик тащит березку на плече, подходил и говорил: «Давай-ка, братец, я тебе помогу». Он действительно помогал мужичку донести березку, при этом, как пишет Блок, деду не приходило в голову, что березка-то украдена в его лесу, что она вырублена только что. Но он помогал вору нести украденное и совершенно даже не задумывался об этом. Так вот, Блок говорит о том, что горько, невыносимо думать о разоренном Шахматове. Он видел во сне эти места, где провел детство и юность, лучшие дни своей жизни. Но в то же время, говорит он, я не могу испытывать чувство мести по отношению к тем людям, которые это сделали, потому что они видели меня, спокойного, красивого, сытого, холеного, а сами они в это время занимались тяжелым черным крестьянским трудом, и если они испытывают ненависть ко мне, то в этом нет ничего удивительного. Блок был человеком очень честным и он понимал, что в революции есть настоящая внутренняя правда, и даже когда это его лично касалось, он способен был эту правду увидеть.
С другой стороны, для него все больше и больше становится очевидным другое, а именно то, что революция сделана не народом и не для народа. Это результат какого-то заговора, плутовства, высвобождения темных сил, практически сатанинских. Он понимал, что народ от революции ничего не выиграет в результате. Оказывается, что некая бесформенная темная страшная сила берет власть в России и начинает ее разрушать. У Блока есть статья под названием «Ни сны, ни явь». Он написал ее за несколько месяцев, за несколько недель до смерти. Я хотела бы ее процитировать, потому что становится очень ясно, что он думал, что он чувствовал в это время: «Мы сидели на закате всем семейством под липами и пили чай. За сиренями из оврага уже поднимался туман. Стало слышно, как точат косы. Соседние мужики вышли косить купеческий луг. Не орут, не ругаются, как всегда. Косы зашаркали по траве, слышно – штук двадцать. Вдруг один из них завел песню. Без усилия полился и сразу наполнил и овраг, и рощу, и сад сильный серебряный тенор. За сиренью, за туманом ничего не разглядеть, по голосу узнаю, что поет Григорий Хрипунов; но я никогда не думал, что у маленького фабричного, гнилого Григория, такой сильный голос. Мужики подхватили песню. А мы все страшно смутились. Я не знаю, не разбираю слов; а песня все растет. Соседние мужики никогда еще так не пели. Мне неловко сидеть, щекочет в горле, хочется плакать. Я вскочил и убежал в далекий угол сада. После этого все и пошло прахом». Он говорит о вещах необыкновенной красоты: люди сидят на закате, пьют чай и слышно, как другие люди поют. Они работают и поют. Это же настоящее счастье: труд, когда петь можно и хочется. «После этого все и пошло прахом. Мужики, которые пели, принесли из Москвы сифилис и разнесли по всем деревням. Купец, чей луг косили, вовсе спился и с пьяных глаз сам поджег сенные сараи в своей усадьбе. Дьякон нарожал незаконных детей. У Федота в избе потолок совсем провалился, а Федот его не чинит. У нас старые стали умирать, а молодые стариться. Дядюшка мой стал говорить глупости, каких никогда еще не говорил. Я тоже на следующее утро пошел рубить старую сирень».
Помните начало фрагмента: «Мы сидели на закате… За сиренями поднимался туман…» Сирени – непременная и драгоценная часть деревенского подмосковного пейзажа. И вдруг герой тоже сошел с ума – пошел рубить сирень: «Сирень была столетняя, дворянская: кисти цветов негустые и голубоватые, а ствол такой, что топор еле берет. Я ее всю вырубил, а за ней – березовая роща. Я срубил и рощу, а за рощей – овраг. Из оврага мне уж ничего и не видно, кроме собственного дома над головой: он теперь стоит открытый всем ветрам и бурям. Если подкопаться под него, он упадет и накроет меня собой».
Мы понимаем, что это картина не документальная уже, а символическая, потому что сходят с ума: дьякон нарожал незаконных детей, купец сжег собственное имение, у мужиков потолок развалился, а они его не чинят и вообще неизвестно чем заняты. Все стали умирать, стариться, все пошло прахом, и человек разрушил самое драгоценное: он срубил сирень, а за ней вырубил березовую рощу. Оказывается, что дом его теперь стоит голый, незащищенный на краю оврага.
«Все вообще возмутились. Невозмутимым остался один только «политический», который все время тут путался по дорогам на велосипеде, нелегально <…> Итак, все мы кончили довольно плохо: «изменились скоро, во мгновение ока, по последней трубе», как и предупреждал дьякон». Мы с вами понимаем, что это не дьякон предупреждал, а апостол Павел в своем послании. Тем не менее, вот она, последняя труба, конец света: разрушается мир, где люди жили, и пели, и были счастливы, рушится старая Россия.
Далее Блок говорит: «Но ведь «политический», что бы ни произошло, всегда останется «политическим» и «нелегальным». Такая его порода. Впрочем, я ведь всегда считал основой жизни мир, который, однако, вольно и невольно, сам же и нарушал». Для меня в этой статье блоковской, в этом созерцании, видении мистическом самая загадочная фигура – это тот самый «политический». Все вокруг страдают, все гибнет, а он чешет себе на велосипеде по дороге, и ему хорошо. Почему хорошо? Да потому, что он этого хотел, он к этому стремился. Как только он завелся, этот «политический», революционер наш российский, он только ради этого и жил и работал – чтобы все рухнуло. «Давайте, – говорил, – мы все разрушим, и кто был ничем, тот станет всем?» Вот он и едет радостно на велосипеде.
«Всю жизнь мы прождали счастия, как люди в сумерки долгие часы ждут поезда на открытой, занесенной снегом платформе. Ослепли от снега, а все ждут, когда появятся на повороте три огня. Вот наконец высокий узкий паровоз; но уже не на радость: все так устали, так холодно, что нельзя согреться даже в теплом вагоне». Это тоже картинка русской жизни. Ведь железная дорога для русской культуры, для русской поэзии – символ, начиная с Некрасова. Мы все должны помнить из школьной программы это пронзительно грустное прекрасное стихотворение. Сколько народу полегло на строительстве этой железной дороги. Мы надеемся, что дорога построена, все жертвы принесены, и мы ждем поезда, а поезд все не приходит, и мы всей страной дрогнем на этой платформе, замерзаем. Поезд пришел – и уже не в радость. Все так замерзли, так устали, что нельзя согреться.
«Усталая душа присела у порога могилы. Опять весна, опять на крутизнах цветет миндаль. Мимо проходят Магдалина с сосудом, Петр с ключами; Саломея несет голову на блюде; ее лиловое с золотом платье такое широкое и тяжелое, что ей приходится откидывать его ногой. – Душа моя, где же твое тело? – Тело мое все еще бродит по земле, стараясь не потерять душу, но давно уже ее потеряв. Окончательно разозлившийся черт придумал самую жестокую муку и посылает бедную душу в Россию. Душа смиренно соглашается на это. Остальные черти рукоплещут старшему за его чудовищную изобретательность. Душа мытарствует по России в двадцатом столетии…» Здесь, если отвлекаться на комментарий, мы видим картину библейскую. Мы узнаем Петра, Магдалину, Саломею, миндаль цветущий – это, конечно же, Экклезиаст, где царь Соломон говорит о цветении миндаля, и это цветение включено в картину смерти, и здесь у Блока это тоже так: «Усталая душа присела у порога могилы…» Самое страшное в этом фрагменте – это констатация жуткого состояния, в котором многие из нас с вами сейчас находятся, а именно: разлучились душа и тело. Тело бродит по земле, давно уже потеряв свою душу, и черти торжествуют, посылают бедную душу в Россию.
Почему в этом есть великая и жестокая правда? Один мой знакомый батюшка, человек мудрый, сказал однажды в проповеди, что слово «душа» перестало употребляться в разговорном языке. Все люди понимают, что такое тело, что такое здоровье, уход за своим телом, удовольствия для тела, а кто помнит про душу? Редко только, может быть, женщина какая-нибудь скажет: «Душа болит», да и то неизвестно, где там психика, а где душа. Душу мы теряем с легкостью, потому что сама русская цивилизация ХХ столетия такова, что нас все время на это провоцируют, а уж про XXI столетие и говорить нечего. Не только в России – на всем белом свете нам все время предлагают душу потерять, забыть про нее, заниматься исключительно телом, и умом иногда. Но ведь ум – это не душа, и тело – не душа.
Блок продолжает: «Весенние лесные проталины. Снег почти сошел; только под старыми елями сереет ледяная корка. Душистый воздух. Среди елей образовалась огромная заводь; в ней отражается утро. За лесом – необъятная равнина. На равнине необъятная толпа мужиков. Один подвязывает лапоть; другой умывает лицо талым снегом; третий засучивает рукав рубахи; собрались куда-то. Из большой, наскоро сложенной кузни валит дым. Мужики тащат плуги и бороны в переплав. А за деревней на холмах остановились богатыри: сияние кольчуг, больше ничего не разобрать. Один выехал вперед, конь крепко уперся ногами в землю, всадник протянул руку, показывает далеко – за лес. Вдруг толпа двинулась по направлению, указанному рукой богатыря. На плечи взмахиваются вилы; у других – странные старинные мечи. Мужики идут, по колена утопают в озерах тали, и весь лес наполнился шелестом лаптей». Этот фрагмент – тоже видение, страшное и пророческое одновременно. Блок этого знать не мог, но была песенка социалистических времен: «Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи…» И дальше всякие звенящие оптимистические слова. Так что это за кузня таинственная у Блока? Это место, куда люди тащат плуги, другие орудия труда, потому что хлеб сеять мы больше не будем, работать мы больше не хотим. Мужики складывают все в страшную бесовскую кузницу, наскоро сложенную, жуткую, откуда дым валит, как из преисподней, и вместо того, чтобы любить свою землю, работать на ней и хлеб растить, они берут вилы и странные страшные мечи и идут куда-то. Куда они идут? Что делать они будут? Мы знаем: гражданская война идет, и они сейчас на эти вилы – всех, кто не нравится по каким-то причинам, и этими мечами сейчас старый мир мы разрушим… Удивительно, что эти вещи смутные, сновиденные, ни сны, ни явь, Блок пишет в марте 1921 года. Все это так и будет, так и есть. Русская деревня погибнет. Мы знаем, как прошли все страшные процессы, раскулачивание, уничтожение. Сегодня деревни пустеют, умирают, и никому в голову не приходит, что можно жить в деревне и работать на земле. Сейчас, к счастью, что-то начинает немножечко разворачиваться в другую сторону. Иногда я говорю со случайными людьми на улице, в разных местах, и слышу иногда замечательные слова. Вот недавно мне один молодой человек сказал: «Я в Петербурге живу только для того, чтобы заработать денег и построить себе дом. А у нас в деревне можно такой дом прекрасный построить, и за такие деньги маленькие, за какие у вас и комнату жалкую в коммунальной квартире не купишь». Я у него спрашиваю: «А что вы там будете делать?» – «Как – что? Работать буду. У моего отца корова есть, овцы. И у меня будут». Люди начинают понимать, что жить на земле хорошо. Эта работа тяжелая, конечно, кто бы сказал, что работать в деревне легко? Конечно, это трудно, но эта работа и благодарная, и благодатная, и это жизнь настоящая, это не то же самое, что таскаться по грязному городу и какие-то вещи покупать, а потом перепродавать кому-нибудь.
Блок в 1921 году еще не видит того, что мы с вами видим сейчас, что Россия обещает воскреснуть, он видит, как она умирает – на глазах, стремительно. Еще совсем недавно в 1913 году всем казалось, что это великая европейская держава – и так быстро ничего не осталось. Говорит он не только о крушении традиционной культуры, но и о трагедии, которая настигает каждого отдельно взятого человека: «Однажды, стараясь уйти от своей души, он прогуливался по самым тихим и самым чистым улицам. Однако душа упорно следовала за ним, как ни трудно было ей, потрепанной, поспевать за его молодой походкой. Вдруг над крышей высокого дома, в серых сумерках зимнего дня, появилось лицо. Она протягивала к нему руки и говорила: – Я давно тянусь к тебе из чистых и тихих стран неба. Едкий городской дым кутает меня в грязную шубу. Руки мне режут телeгpaфныe провода. Перестань называть меня разными именами – у меня одно имя. Перестань искать меня там и тут – я здесь».
Это разговор человека с его собственной душой. Он скрывается от нее, причем скрывается на самых тихих и чистых улицах, потому что цивилизация – враг культуры, враг души, потому что цивилизация хочет сделать так, чтобы мы все стали одинаковыми, включились в систему конформирования и униформирования, а душа у каждого из нас своя, единственная, и она тянется к нему из тихих чистых стран и говорит: «Перестань искать меня там и тут – я здесь». Это тоже пророчество о том, какими путями пойдет культура в ХХ веке: культура перестанет искать душу там, где она находится – в глубине человеческого сердца.