АВГУСТ 1921-го (часть 2)

Марина Михайлова

АВГУСТ 1921-го

Часть 2.

Цивилизация, как известно, это враг культуры, враг души, потому что цивилизация хочет сделать так, чтобы мы все стали одинаковыми, включились в систему конформирования и униформирования, а душа у каждого из нас своя, единственная, и она тянется к нему из тихих чистых стран и говорит: «Перестань искать меня там и тут – я здесь». Это тоже пророчество о том, какими путями пойдет культура в ХХ веке: она перестанет искать душу там, где она находится – в глубине человеческого сердца, там, где живет Бог. Культура и Церковь будут жить в разрыве друг с другом в ХХ веке, не только в нашей стране, но и на всем белом свете это произойдет. Это трагично, это ужасно, потому что от этого страдают все: и Церковь, и народ, и культура. Как преодолеть этот разрыв– большой вопрос, на который, наверное, ни у кого нет ответа.
Цитата из этой удивительной блоковской статьи, «Ни сны, ни явь»: «По вечерам я всегда обхожу сад. У заднего забора есть такое место между рябиной и боярышником, где днем особенно греет солнце. Но по вечерам я уже несколько раз видел на этом месте? – Что? – Там копается в земле какой-то человек, стоя на коленях, спиной ко мне. Покопавшись, он складывает руки рупором и говорит глухим голосом в открытую яму: «Эй, вы, торопитесь». – Так что же? – Дальше я уже не смотрю и не слушаю: так невыносимо страшно, что я бегу без оглядки, зажимая уши. – Да ведь это – садовник. – Раз ему даже ответили; многие голоса сказали из ямы: «Всегда поспеем». Тогда он встал, не торопясь, и, не оборачиваясь ко мне, уполз за угол. – Что же тут необыкновенного? Садовник говорил с рабочими. Тебе все мерещится. – Эх, не знаете вы, не знаете».
Этим странным, страшным, удивительным диалогом заканчивается блоковская статья, написанная 19 марта 1921 года. Это, конечно, не садовник. Всякому человеку понятно, что садовник, не торопясь, за угол не поползет. Он встанет, возьмет лопату и спокойно уйдет ножками. Это, конечно же, жуткие видения смерти, это могила раскрытая, в которую провалится уже очень скоро вся Россия и в которую уйдет автор этих пророческих слов. «Эх, не знаете вы, не знаете», – говорит Блок, но мы-то теперь уже знаем, что за этим последовало, какого масштаба бедствия претерпела наша страна, какого уничтожения удостоен был наш народ многострадальный. Поэтому для нас в этих его пророчествах есть удивительный смысл, потому что все они сбылись, все они оказались не просто тонкими созерцаниями мистика-интеллигента, а это то, что было, то, что есть в нашей истории.
Блок умирает не от болезней, хотя, конечно, он был очень болен, врачи говорили, что его сердечная болезнь быстро прогрессировала. Есть люди, которые уверены, что Блок умер от голода. Если мы прочтем внимательно его дневники, записи, переписку, то мы увидим, что вопрос просто каждодневной еды, хлеба насущного, для него стоял очень остро, потому что поэт – это тот, кто зарабатывает литературой. Пушкин, как известно, в конце жизни испытывал невероятные денежные трудности, и это одна из причин его гибели, ему было тяжело. Что касается Блока, то он тоже существовал на гонорары от издания своих книг, от литературных вечеров и постановок своих пьес в театрах. Денег у него было очень мало. Эти деньги превратились тогда в невероятные миллионы – мы с вами тоже такое помним в один из периодов перестройки, когда хлеб стоил сотни тысяч рублей и так далее – так вот, эти миллионы были эфемерными, мизерными, и у Блока их не было. Когда доктор Пекелис, последний лечащий врач Блока, выписывал ему рецепты, там были не лекарства, а сахар, белая мука, рис, в последнем – лимоны. Блок не в последнюю очередь умер от истощения, от голода. Он просил, чтобы его отпустили в Финляндию в санаторий. С этим делом наши власти тянули столько, сколько это было возможно и, как говорят многие биографы, это разрешение пришло после его смерти. Это тоже хороший ход: человека уморили, но в то же время сами не при чем, мы все разрешили и не виноваты, что он сам не дотерпел, не дожил.
Но главная причина смерти даже не в этом, не в том, что он испытывал двойственное тяжелое переживание, с одной стороны, вины перед народом, а с другой стороны, ненависти к той темной, страшной, нечеловеческой, сатанинской власти, которая установилась в стране. Главная причина в том, что у него отнимали внутреннюю свободу. Здесь мы вынуждены еще об одной вещи сказать: о том, что многие люди тогда уезжали из России для того, чтобы спасти себя, своих детей и возможность быть писателем. Блок этого не сделал, потому что он считал, что русский человек должен быть со своей страной и со своим народом во все периоды ее жизни, и тогда, когда Россия умирает, достойно умереть вместе с ней. Известно, что Ахматова в это время пишет свои великие стихи:

Мне голос был. Он звал утешно.
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.

Блок очень любил эти стихи, он их выучил наизусть и говорил своим друзьям: «Ахматова права. Это недостойная речь. Убежать от русской революции – позор». Иногда в советских интерпретациях эти слова понимались как солидарность с революцией. Но я понимаю это иначе: убежать от революции – позор, как позор бежать капитану с тонущего корабля. Нас убивают и убьют скоро всех, но бежать от этого – позор, потому что не все могут убежать, а значит, надо оставаться. Он вовсе не был солидарен с революцией тогда, но понимал, что со своей страной надо быть до самого конца.
В последние дни жизни Блок говорит близким людям: «Я уже ничего не слышу». Что это означает? Если говорить о слухе физическом, медицинском, то слышал он прекрасно и все понимал, что ему говорили. Речь идет о том, что музыка мира, которую он слышал, оказалась от него скрытой. У него отняли возможность жить, дышать, слышать музыку бытия. Блок пишет в дневнике: «В начале была музыка. Музыка есть сущность мира. Мир растет в упругих ритмах. Рост задерживается, чтобы потом хлынуть. Таков закон всякой органической жизни на земле, и жизни человека и человечества – волевые напоры. Рост мира есть культура, культура есть музыкальный ритм». Именно в этом смысле он говорит о глухоте: он потерял силы, он потерял возможность дышать, и он больше не слышит музыку мира, которая есть культура: «Культура – это музыкальный ритм». Это тоже очень важные слова, которые сейчас, сегодня немногие могут понять. К сожалению, мы с вами живем в такие времена, когда культура считается необязательной роскошью. Что человеку нужно, чтобы жить? Хлеб, деньги, кров – это да. А нужна человеку культура? Уверяю вас, что многие наши современники скажут: «Нет. Хорошо, если она есть. Если мы можем отправить своих детей в музыкальную школу, мы это сделаем, но если мы нам надо будет выбирать между полноценным питанием своих детей и музыкальной школой, мы выберем еду». Блок выбрал бы музыку, культуру, потому что культура есть то, что строит человека. Хлеб, еда – то, что нас соединяет с природой, с животными. Я не против животных, но тем не менее, должна быть иерархия ценностей. Культура вовсе не является приятным украшением жизни и факультативным довеском к ней, это то, что строит человеческую жизнь. Как только разрушается культура, как только отнимается культура, мы погружаемся в хаос и становимся намного хуже животных, потому что мы добровольно отказываемся от образа Божия в себе. Один из аспектов богоподобия, как известно, – это способность к любви, диалогу и творчеству. Это и есть основания культуры: любовь, диалог с другим человеком и творчество, сотворение нового. Как только цивилизация начинает убеждать нас, что это не обязательно – а современная цивилизация именно в этом нас всячески убеждает – наступает гибель, та самая гибель, которую предвидел Блок, а мы с вами находимся в моменте продолжения кризиса, который наступил в 1921 году.
Тема музыки встает в последней статье Блока, которая называется «О назначении поэта». Это была речь, произнесенная в Доме литераторов, где собрались люди для того, чтобы почтить память Пушкина. Была 84 годовщина смерти Пушкина, было это соответственно в начале февраля 1921 года. Речь свою Блок произнес 10 февраля 1921 года.
«Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это легкое имя: Пушкин.
Пушкин так легко и весело умел нести свое творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта – не легкая и не веселая; она трагическая; Пушкин вел свою роль широким, уверенным и вольным движением, как большой мастер; и, однако, у нас часто сжимается сердце при мысли о Пушкине: праздничное и триумфальное шествие поэта <…> слишком часто нарушалось мрачным вмешательством людей, для которых печной горшок дороже бога.
Мы знаем Пушкина–человека, Пушкина–друга монархии, Пушкина–друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: Пушкин–поэт».
С этого места Блок начинает говорить уже не только о Пушкине, а о поэте и поэзии вообще, потому что понятно, что для всякого русского человека, когда мы говорим «поэт», мы думаем «Пушкин», и когда мы говорим «Пушкин», мы имеем в виду, что это и есть настоящий, единственный, первый, незабвенный, «наше все».
«Поэт – величина неизменная. Могут устареть его язык, его приемы; но сущность его дела не устареет.
Люди могут отворачиваться от поэта и от его дела. Сегодня они ставят ему памятники; завтра хотят «сбросить его с корабля современности». То и другое определяет только этих людей, но не поэта; сущность поэзии, как всякого искусства, неизменна; то или иное отношение людей к поэзии в конце концов безразлично.
Сегодня мы чтим память величайшего русского поэта. Мне кажется уместным сказать по этому поводу о назначении поэта и подкрепить свои слова мыслями Пушкина.
Что такое поэт? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он – сын гармонии, поэт.
Что такое гармония? Гармония есть согласие мировых сил, порядок мировой жизни. Порядок – космос, в противоположность беспорядку – хаосу. Из хаоса рождается космос, мир, учили древние. Космос – родной хаосу, как упругие волны моря – родные грудам океанских валов. Сын может быть не похож на отца ни в чем, кроме одной тайной черты; но она-то и делает похожими отца и сына.
Хаос есть первобытное, стихийное безначалие; космос – устроенная гармония, культура; из хаоса рождается космос; стихия таит в себе семена культуры; из безначалия создается гармония».
Блок начал говорить о Пушкине по весьма конкретному поводу (годовщина его смерти), но он приходит к вещам, которые являются ни чем иным, как философией: он объясняет, что такое мир. Мир – это порядок, а порядок рождается из хаоса так же, как из стихии языка возникает поэзия. Получается, что поэт – это не просто деятель культуры, которую можно задвинуть в угол и никогда о ней не вспоминать, но поэт – это тот, кто творит мир, делает божье дело, делает человека человеком и народ – народом. Это и есть назначение поэта.
Блок продолжает:
«Мировая жизнь состоит в непрестанном созидании новых видов, новых пород. Их баюкает безначальный хаос; их взращивает, между ними производит отбор культура; гармония дает им образы и формы, которые вновь расплываются в безначальный туман. Смысл этого нам непонятен; сущность темна; мы утешаемся мыслью, что новая порода лучше старой; но ветер гасит эту маленькую свечку, которой мы стараемся осветить мировую ночь. Порядок мира тревожен, он – родное дитя беспорядка и может не совпадать с нашими мыслями о том, что хорошо и что плохо.
Мы знаем одно: что порода, идущая на смену другой, нова; та, которую она сменяет, стара; мы наблюдаем в мире вечные перемены; мы сами принимаем участие в сменах пород; участие наше большей частью бездеятельно: вырождаемся, стареем, умираем; изредка оно деятельно: мы занимаем какое-то место в мировой культуре и сами способствуем образованию новых пород».
Получается, что поэт в широком смысле – человек культуры, человек, который творит культуру, то есть участвует в сотворении нового человечества вместе с Богом.
«Поэт – сын гармонии; и ему дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых – освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых – привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих – внести эту гармонию во внешний мир.
Похищенные у стихии и приведенные в гармонию звуки, внесенные в мир, сами начинают творить свое дело. «Слова поэта суть уже его дела». Они проявляют неожиданное могущество: они испытывают человеческие сердца и производят какой-то отбор в грудах человеческого шлака; может быть, они собирают какие-то части старой породы, носящей название «человек»; части, годные для создания новых пород; ибо старая, по-видимому, быстро идет на убыль, вырождается и умирает.
Нельзя сопротивляться могуществу гармонии, внесенной в мир поэтом; борьба с нею превышает и личные и соединенные человеческие силы. «Когда бы все так чувствовали силу гармонии!» – томится одинокий Сальери. Но ее чувствуют все, только смертные – иначе, чем бог – Моцарт. От знака, которым поэзия отмечает на лету, от имени, которое она дает, когда это нужно, – никто не может уклониться, так же как от смерти. Это имя дается безошибочно.
Так, например, никогда не заслужат от поэта дурного имени те, кто представляют из себя простой осколок стихии, те, кому нельзя и не дано понимать. Не называются чернью люди, похожие на землю, которую они пашут, на клочок тумана, из которого они вышли, на зверя, за которым охотятся. Напротив, те, которые не желают понять, хотя им должно многое понять, ибо и они служат культуре, – те клеймятся позорной кличкой: чернь; от этой клички не спасает и смерть; кличка остается и после смерти, как осталась она за графом Бенкендорфом, за Тимковским, за Булгариным – за всеми, кто мешал поэту выполнять его миссию».
Это очень важное место в статье. Понятно, что мы с вами имеем дело с завещанием Блока. Самое серьезное, что он сказал в последний год своей жизни, – это статья «О назначении поэта». В этой статье слышны те самые его мучительные размышления о народе, интеллигенции и большевистской власти, которые так глубоко владели им в последние годы, потому что это была жизнь, в которой он находился. Он говорит: «Никогда не заслужат от поэта дурного имени те, кто представляют из себя простой осколок стихии», то есть те самые мужики, которые жгли в помрачении, в исступлении его книги в Шахматово, крушили там все, что могли разрушить. Они не заслуживают дурного слова, не называются чернью, потому что в этих людях еще не произошел внутренний рост, в них есть потенциал. Между прочим, великий замысел русской революции 1917 года, который остался невоплощенным, и сами большевики пресекли исполнение этого замысла, – это был замысел «Культуру – в массы». Если бы культура действительно могла быть принесена в народ, этот народ никогда не потерпел бы то правительство, которое мы терпели много десятилетий, никакое сталинское беснование не было бы возможно в стране, в которой люди читали Пушкина и Блока. Поэтому культуру всячески старались уничтожить, задвинуть в угол. Блок говорит о том, что чернь (понятно, это аллюзия к пушкинскому стихотворению «Поэт и толпа», где он говорит о врагах поэзии) – это функционеры, это политики, тот самый «политический», который чешет на велосипеде и чувствует себя счастливым, потому что Россия рушится, а он об этом мечтал, этого хотел. Это и есть чернь. Мы с вами прекрасно помним, кто постарше, чудовищное искусство социалистического реализма, это жуткое насилие над умами и сердцами людей. Это и есть чернь – псевдопоэзия про всякие березки и васильки, которой нас просто перекармливали, невероятные отвратительные производственные романы, где герои то отливают чугунные болванки, то целуются при луне. Это же чудовищно, это и есть попытка уничтожить культуру, изъять из жизни ее живой творческий божественный смысл. Блок говорит о том, что позора и проклятия потомков заслуживают именно те, кто сознательно уничтожает культуру, кто не дает поэту жить его особенной жизнью и дышать вселенским воздухом.
Дальше Блок говорит о том, из каких глубин вырастает настоящая поэзия:
«На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир.
Эта глубина духа заслонена явлениями внешнего мира. Пушкин говорит, что она заслонена от поэта, может быть, более, чем от других людей: «средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он».
Первое дело, которого требует от поэта его служение, – бросить «заботы суетного света» для того, чтобы поднять внешние покровы, чтобы открыть глубину. Это требование выводит поэта из ряда «детей ничтожных мира».

Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы.

Дикий, суровый, полный смятенья, потому что вскрытие духовной глубины так же трудно, как акт рождения. К морю и в лес потому, что только там можно в одиночестве собрать все силы и приобщиться к «родимому хаосу», к безначальной стихии, катящей звуковые волны.
Таинственное дело совершилось: покров снят, глубина открыта, звук принят в душу. Второе требование Аполлона заключается в том, чтобы поднятый из глубины и чужеродный внешнему миру звук был заключен в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармонию. Это – область мастерства. Мастерство требует вдохновения так же, как приобщение к «родимому хаосу»; «вдохновение, – сказал Пушкин, – есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объяснению оных»; поэтому никаких точных границ между первым и вторым делом поэта провести нельзя: одно совершенно связано с другим; чем больше поднято покровов, чем напряженнее приобщение к хаосу, чем труднее рождение звука, – тем более ясную форму стремится он принять, тем он протяжней и гармоничней, тем неотступней преследует он человеческий слух.
Наступает очередь для третьего дела поэта: принятые в душу и приведенные в гармонию звуки надлежит внести в мир. Здесь происходит знаменитое столкновение поэта с чернью.
Вряд ли когда бы то ни было чернью называлось простонародье. Разве только те, кто сам был достоин этой клички, применяли ее к простому народу. Пушкин собирал народные песни, писал простонародным складом; близким существом для него была деревенская няня. Поэтому нужно быть тупым или злым человеком, чтобы думать, что под чернью Пушкин мог разуметь простой народ. Пушкинский словарь выяснит это дело – если русская культура возродится».
Это очень значимая оговорка. Блок говорит в 1921 году о русской культуре как о культуре погибшей: если русская культура возродится, у нас будет пушкинский словарь и мы установим значения слов в поэзии Пушкина. Возродилась ли русская культура – это большой вопрос, который остается открытым до сих пор.
Блок продолжает:
«Пушкин разумел под именем черни приблизительно то же, что и мы. Он часто присоединял к этому существительному эпитет «светский», давая собирательное имя той родовой придворной знати, у которой не осталось за душой ничего, кроме дворянских званий; но уже на глазах Пушкина место родовой знати быстро занимала бюрократия. Эти чиновники и суть наша чернь; чернь вчерашнего и сегодняшнего дня: [добавим от себя – и завтрашнего: сегодня наша чернь – это наши чиновники, уже не советские, а постсоветские, но от этого они внутреннего своего содержания не изменили. – М. М.] не знать и не простонародье; не звери, не комья земли, не обрывки тумана, не осколки планет, не демоны и не ангелы. Без прибавления частицы «не» о них можно сказать только одно: они люди; это – не особенно лестно; люди – дельцы и пошляки, духовная глубина которых безнадежно и прочно заслонена «заботами суетного света»».
Дельцы и пошляки – кто это такие? Те самые персонажи, которых мы видим вокруг себя сегодня, в начале ХХI века. Прошло 90 лет – ничего не утратило актуальности в блоковских словах. Настало время дельцов и пошляков: это не знать, не народ, это чиновники, которые держат в своих руках много власти и много денег, при этом они обладают еще священным качеством пошлости, которая делает их непроницаемыми ни для какой религии и ни для какой культуры.
Блок продолжает:
«Чернь требует от поэта служения тому же, чему служит она: служения внешнему миру; она требует от него «пользы», как просто говорит Пушкин; требует, чтобы поэт «сметал сор с улиц», «просвещал сердца собратьев» и пр. (1)
Со своей точки зрения, чернь в своих требованиях права. Во-первых, она никогда не сумеет воспользоваться плодами того несколько большего, чем сметение сора с улиц, дела, которое требуется от поэта. Во-вторых, она инстинктивно чувствует, что это дело так или иначе, быстро или медленно, ведет к ее ущербу. Испытание сердец гармонией не есть занятие спокойное и обеспечивающее ровное и желательное для черни течение событий внешнего мира».
Здесь тоже у Блока пророчество, потому что новая власть во времена, которые Блок, к счастью для себя, уже не застал, потребует от поэта верности идеалам социалистического строительства и моральному кодексу строителя коммунизма. Уже не важно, способен ли ты слушать эти тайные музыкальные ритмы, которые строят мир. Важно, насколько ты усвоил манифест коммунистической партии и сборник решений последнего съезда КПСС. Тогда получается, что Бродский, тот самый, которого В.Вейдле называет первым по праву наследником, продолжателем петербургской поэтики, советской властью был объявлен тунеядцем. Действительно, разве это дело: «Он там что – стишки пишет? А работать, молодой человек, не хотите?» – спрашивают у него и отправляют его в ссылку. Он пытается что-то сказать: «Но я перевожу, я печататься пытался», – и все смеются над ним, потому что разве ж это дело? Когда человек с лопатой или с метелкой, понятно, что он работает. А кто такой поэт? Он что – стишки пишет? Общество, в котором мы с вами жили многие годы, смотрело на вещи именно так: поэт – это не занятие, не профессия, это не дело, это не нужно. Лучше дать им лучше лопаты, метелки, пусть сор с улиц подметают.
Блок продолжает:
«Сословие черни, как, впрочем, и другие человеческие сословия, прогрессирует весьма медленно. Так, например, несмотря на то, что в течение последних столетий человеческие мозги разбухли в ущерб всем остальным функциям организма, люди догадались выделить из государства один только орган – цензуру, для охраны порядка своего мира, выражающегося в государственных формах. Этим способом они поставили преграду лишь на третьем пути поэта: на пути внесения гармонии в мир; казалось бы, они могли догадаться поставить преграды и на первом и на втором пути: они могли бы изыскать средства для замутнения самых источников гармонии; что их удерживает – недогадливость, робость или совесть, – неизвестно. А может быть, такие средства уже изыскиваются?»
Блок задает вопрос, а мы с вами знаем, что эти средства уже изысканы, потому что сделано все для того, чтобы человек перестал смотреть на мир. Человек, наш современник, теперь смотрит в телевизор, и телевизор дает ему образ мира. Этот образ ценится гораздо выше и доверие к нему гораздо больше, чем к собственному опыту. Эти средства замутнения источников гармонии уже найдены. Мы об этом знаем. Блок не знал об этом, но подозревал, что их будут искать и, возможно, даже найдут.
«Однако дело поэта, как мы видели, совершенно несоизмеримо с порядком внешнего мира. Задачи поэта, как принято у нас говорить, общекультурные; его дело – историческое. Поэтому поэт имеет право повторить вслед за Пушкиным:

И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.

Говоря так, Пушкин закреплял за чернью право устанавливать цензуру, ибо полагал, что число олухов не убавится».
Опять же это пророчество. Мы жили в стране тотальной цензуры. Не так давно, когда я училась в университете, 30 лет назад, существовал так называемый спецхран, то есть не только писать нельзя было все то, что ты хочешь, но и читать нельзя было все то, что ты хочешь. Читать можно было только то, что разрешено, что прочитано Главлитом и завизировано для всеобщего пользования, а если человек хотел Бердяева какого-нибудь почитать или Мережковского, упаси Бог, то надо было долго доказывать, что у тебя для этого есть профессиональная необходимость. Владычество черни – это царство цензуры, причем эта цензура никуда не делась сегодня. Мы пережили крах коммунистического режима, но приемы действий той власти не исчезли, они просто приобрели более тонкие изощренные формы. Ровно так же, как тогда была цензура, она существует и сегодня, и способ фильтрации – это не в последнюю очередь средства массовой информации и прежде всего телевидение. Для современного человека есть только то, что он видел по телевизору. Если какого-нибудь политика или кинематографиста по телевизору показывают, значит, он настоящий, а если это просто талантливый человек, то – как же, про него же передачу не сделали, значит, это ерунда какая-то. Мы не замечаем, как цензура пронизывает всю нашу жизнь, она мешает нам жить. Хорошо, если мы это видим и начинаем от нее отгораживаться, но, к сожалению, число олухов не убавляется, как говорят Блок и Пушкин.
«Дело поэта вовсе не в том, чтобы достучаться непременно до всех олухов; скорее добытая им гармония производит отбор между ними, с целью добыть нечто более интересное, чем среднечеловеческое».

(1)

Несносен мне твой ропот дерзкий,
Ты червь земли, не сын небес;
Тебе бы пользы всё — на вес
Кумир ты ценишь Бельведерский.
Ты пользы, пользы в нём не зришь.
<…>
Нет, если ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй:
Сердца собратьев исправляй.
<…>
Во градах ваших с улиц шумных
Сметают сор, — полезный труд! —
Но, позабыв своё служенье,
Алтарь и жертвоприношенье,
Жрецы ль у вас метлу берут?

(Пушкин. «Поэт и толпа»)