АВГУСТ 1921 (часть 3)

Марина Михайлова

АВГУСТ 1921

Часть 3.
Итак, в своей статье «О назначении поэта», в пушкинской речи, Блок говорит:
«Дело поэта вовсе не в том, чтобы достучаться непременно до всех олухов; скорее добытая им гармония производит отбор между ними, с целью добыть нечто более интересное, чем среднечеловеческое, из груды человеческого шлака. Этой цели, конечно, рано или поздно достигнет истинная гармония; никакая цензура в мире не может помешать этому основному делу поэзии».
Здесь нам с вами снова придется остановиться, потому что в этих блоковских словах может почудиться снобизм: поэзия добывает «нечто более интересное, чем среднечеловеческое, из груды человеческого шлака». Можно заподозрить Блока в том, что он высокомерен по отношению к человечеству и людей считает не более, чем «человеческим шлаком». Для того, чтобы понять эти слова, нам придется вспомнить некоторые мотивы поэзии Блока и Вячеслава Иванова. Вячеслав Иванов – один из самых знаменитых поэтов русского символизма, с которым Блока связывали весьма сложные и неоднозначные отношения. Так вот, у Вячеслава Иванова, а потом и у Блока, одним из очень важных образов, который стоит в ряду символов, рассказывающих о предназначении человека, является образ угля и алмаза. Что такое этот шлак, из которого можно добыть нечто драгоценное, интересное и прекрасное? Вячеслав Иванов в одном из своих стихотворений говорит:

Когда, сердца пронзив, Прозрачность
Исполнит солнцем, темных, нас,
Мы возблестим, как угля мрачность,
Преображенная в алмаз.

Все мы учили химию в школе и знаем, что уголь и алмаз – разные формы существования углерода, это практически одно и то же вещество, которое проявляет себя абсолютно по-разному. Равным образом человек, оставаясь всегда человеком, может быть очень разным. Человек – это и бесформенная, темная, непрозрачная для духа, для божественного присутствия масса, и в то же время прекрасный алмаз. Он может быть и тем, и другим, и от чего это зависит? Иванов говорит о прозрачности. Это богословское понятие, этот образ есть и у Григория Паламы, и владыка Антоний Сурожский, комментируя этот образ, говорит, что если человек проницаем, прозрачен для божественного света, он может наполниться им и изливать его в окружающий мир, на других людей, он может сиять солнечной божественной радостью и красотой. Христос, Бог наш – это Солнце Правды, так говорит о нем церковная поэзия, и мы понимаем, что Бог – это Свет и Источник Света. Это Свет истинный, который просвещает мир. Добыча чего-то интересного и драгоценного из груды человеческого шлака – это и есть преображение человека темного, угольного, черного, непроницаемого для божественного света, в человека алмазного, прозрачного, который способен свет в себя вбирать и затем его отдавать. У Блока в поэме «Возмездие» есть слова, которые говорят именно об этом, та же самая идея поэтическая и богословская в них заключена:

Созрела новая порода:
Угль превращается в алмаз.

Новая порода людей, новое поколение, новое предназначение человека выявляется через это превращение угля в алмаз. В этом великом богочеловеческом деле выращивания, культивирования нового человека, культура и поэзия имеют решающее значение. Блок пытается нас убедить в значимости поэзии, он отстаивает право поэта заниматься только своим делом, и не обязательно ему при этом мести улицы или штамповать какие-нибудь детали. Настаивая на том, что поэт может пригодиться для другого, высшего и более важного, Блок пытается оправдать роль культуры в нашей жизни. Эта роль сегодня вовсе не очевидна. Блоковское завещание, статья «О назначении поэта» обращена не столько к людям, профессионально занимающимся литературой, сколько ко всем нам. Поэзия существует для народа, для людей, для каждого из нас, это вовсе не цеховое занятие поэтов, но то, что имеет общенациональное значение. Русская литература – фундамент, на котором строится единство нашего народа. До тех пор, пока мы все помним Пушкина, Грибоедова, Гоголя, мы говорим на одном языке, нам не придется много объяснять друг другу? иногда достаточно краткой цитаты, чтобы произошло соединение сознаний и состоялся самый глубокий человеческий контакт. Если мы потеряем этот общий язык, это великое достояние русской поэзии, русской литературы, наше единство рассыплется. Никакими внешними лозунгами, никакими политическими авантюрами невозможно собрать и соединить народ. Великое дело собирания и создания народа осуществляет культура, и Блок это очень хорошо понимал.
Продолжим чтение его статьи:
«Не будем сегодня, в день, отданный памяти Пушкина, спорить о том, верно или неверно отделял Пушкин свободу, которую мы называем личной, от свободы, которую мы называем политической. Мы знаем, что он требовал «иной», «тайной» свободы. По-нашему, она «личная»; но для поэта это не только личная свобода:

…Никому
Отчета не давать; себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Безмолвно утопать в восторгах умиленья –
Вот счастье! Вот права!..»

Это слова из одного из последних стихотворений Пушкина, которое мы все знаем из школьной программы. Важно, что эти стихи Пушкин пишет в последний год жизни. Они принадлежат к знаменитому каменноостровскому циклу, в который входит и знаменитое «православное» стихотворение Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны», представляющее собой перевод великопостной молитвы св. Ефрема Сирина. Современным читателям может показаться странным, что в это время, с одной стороны, Пушкин очень отчетливо определяет себя как поэта христианского, он говорит открыто, необыкновенно ясно, убедительно и просто о ценностях христианских, православных, и в то же время появляются удивительные слова о личной свободе, о красоте частной жизни. Никому не давать отчета, путешествовать там, где ты хочешь, и наслаждаться красотами природы и созданиями искусств – это счастье, по мнению Пушкина. Для нас это может показаться удивительным, потому что у нас почему-то православие отдельно, культура отдельно, и частная домашняя жизнь тоже отдельно. Все эти вещи никак не пересекаются, и возникает раздвоенность, растроенность личности. Для Пушкина это все одно.
Блок продолжает:
«Это сказано перед смертью. В юности Пушкин говорил о том же:

Любовь и тайная свобода
Внушили сердцу гимн простой.

Эта тайная свобода, эта прихоть – слово, которое потом всех громче повторил Фет («Безумной прихоти певца!»), – вовсе не личная только свобода, а гораздо большая: она тесно связана с двумя первыми делами, которых требует от поэта Аполлон. Все перечисленное в стихах Пушкина есть необходимое условие для освобождения гармонии. Позволяя мешать себе в деле испытания гармонией людей – в третьем деле, Пушкин не мог позволить мешать себе в первых двух делах; и эти дела – не личные».
Здесь мы с вами остановимся и вспомним, что это за три важных дела, которых требует от поэта Аполлон, и снова мне хочется подчеркнуть, что речь идет не только о профессии поэта, но и о развитости, зрелости любой человеческой души. Поэзия есть сотворчество двух людей: того, кто написал стихотворение, и того, кто его читает. Поэзия невозможна без читателя, и это знали все поэты. Так вот, три дела предписывает нам задача рождения нового человека, совершенствования человеческой природы. Первое дело заключается в том, по мнению Блока и многих его современников, что необходимо погрузиться в глубину вещей, достигнуть той первоосновы мира, где катятся музыкальные волны. На этой невероятной глубине человек может встретить Бога. Не побоимся этого, потому что в блоковской статье речь идет именно о божественных основаниях сущего, о том, что за каждым явлением природы и культуры сокрыта божественная воля, которая эти предметы призывает к жизни. Человек, который погружается в глубину, совершает трудное, но необходимое усилие отказа от банальных очевидностей и проникновения в священную драгоценность и красоту всего сущего.
Второе дело поэта, говорят Пушкин и Блок, – воплотить этот звук в некой форме. Поэт ищет слово, художник – краску и линию, архитектор – правильное соотношение форм, поверхностей и фактур, каждый художник имеет дело со своим материалом, но идея всегда одна и та же. Она заключается в том, чтобы эту постигнутую красоту, значительность, нравственную качественность мира сделать воплощенной в произведении искусства. Все искусство об одном и том же – о том мире, в котором мы с вами живем, но мы его не видим. Не видим, так как мы постоянно заняты «делом»: добываем пищу, суетимся, решая всевозможные задачи, которые не приближают нас к жизни, а удаляют от нее. Только искусство позволяет человеку бескорыстно и свободно взглянуть на мир Божий и на самого себя и прикоснуться к тайне божественного присутствия в сотворенном Господом мире. Поэт свои тайные вдохновения воплощает в форму. Музыкальный напор, музыку небесных сфер, песню божественного присутствия он делает явленной нам, дает ей очевидность.
Наконец, третье дело поэта, по Блоку и Пушкину, – это внесение гармонии в мир. До тех пор, пока произведение находится в мастерской художника или на письменном столе поэта, оно пока еще ничего не меняет в других людях. Когда мы будем соучаствовать в произведении искусства, видеть картину или читать книгу, начнется внесение гармонии в мир, преображение, претворение человеческой природы. По мнению Александра Блока, для того, чтобы это великое дело усовершения, устроения, гармонизации мира можно было сделать, необходима тайная свобода, или личная свобода. Что это за ценность? Об этом тоже стоит немного поразмыслить, потому что в ХХ веке мы претерпели такие времена, когда даже сама мысль о личной свободе была крамольной. Если вспомнить наши пионерские годы (кто был пионером, тот меня поймет), нам все время говорили: «Не отрывайся от коллектива», «Не уклоняйся от участия в общественных делах», «Будь всегда вместе с другими», и слово «единоличник» – это было страшное ругательство. Если человек дерзал иметь свою маленькую тайную личную свободу, это порицалось. Надо было идти строем, с песней, под барабанный бой, в красных галстуках, и это считалось настоящей жизнью, а если человек тихонечко ковырялся в своих книгах, что-то писал, что-то рисовал, чем-то увлекался особенным, отдельным от других, это, мягко говоря, не приветствовалось. Это могло быть терпимо, но всегда было подозрительно для того самого коллектива. Возвращаясь к судьбам русской поэзии в конце ХХ века: за что, собственно говоря, преследовали Иосифа Бродского, которого так твердо многие критики называли продолжателем петербургской поэзии, которая умирала вместе с Блоком и Гумилевым? За что судили Бродского? За то, что он был поэтом, и это было приравнено к тунеядству. Он не был политическим борцом, не был в ряду диссидентов, но просто позволял себе тайную свободу, и этого было достаточно, чтобы начать преследование и травлю человека. Личная свобода, частная жизнь – то, что больше всего было ненавидимо всеми тоталитарными режимами.
Частная жизнь и личная свобода – одно из самых великих и мощных средств преобразования мира, которые нам даны. Мы получаем в ответственность от Господа совсем немного, мы получаем в ответственность нашу семью, наших детей, наших друзей, нашу профессиональную деятельность, но люди думают, что этого мало. Они стремятся властвовать, хотят быть политиками, издавать законы, судить кого-то, придумывать какие-то проекты, которые должны будут изменить мир к лучшему. Но это пустые занятия, потому что мир может возродиться только из зерна. Невозможно обрабатывать поле, на котором ничто не посеяно. Этим зерном является наша маленькая личная жизнь. Представьте себе утопическую и чудесную, невероятную ситуацию: все люди в пределах нашего города, нашей страны стали вдруг любить своих близких, качественно воспитывать своих детей: вместо того, чтобы упираться в телевизор, с детьми разговаривать, с ними гулять, с ними играть, чему-то их учить… Это изменит нашу жизнь за десять лет, потому что тем детям, которым сегодня семь, через десять лет будет семнадцать, они станут взрослыми, будут получать профессию и вскоре станут тем творческим активным поколением, которое будет менять картину жизни в стране. Это так просто, казалось бы: дать любовь, присутствие и заинтересованность своим детям, но это то, на что ни у кого не хватает времени, потому что, к сожалению, мы все заняты какими-то великими проектами. В результате у нас все разрушается и покрывается бурьяном на глазах, и остановить этот процесс невозможно Какие бы законы ни принимались, какие бы социальные программы ни разрабатывались, если нет этого здорового зерна, ребенка, который растет в любви и глубоком духовном контакте с родителями, то все будет пустое и впустую, никому и никак не нужно. Получается, что та самая тайная личная свобода, о которой говорит Пушкин и которую так понимает Александр Блок, – это и есть самое драгоценное достояние человека, потому что преобразование жизни, изменение мира, корень достоинства и самостояния каждого из нас находится именно здесь, в простой сфере личной свободы. На нашу личную свободу всегда посягали и посягают самыми разнообразными средствами, но ведь мы можем этому противостоять. Для того, чтобы этому противостоять, не нужны революции, баррикады, политические дебаты, не нужно быть хозяином телевизионного канала. Надо просто любить и видеть евангельскую правду и жить по этой правде в своей маленькой жизни. Это очень возможно, но это оказывается для нас трудным, потому что все наше общество, традиции образования и воспитания ориентируют нас на другое. Нас все время призывают быть в коллективе, в стае, в сообществе, а это сообщество в наши дни, в начале XXI века превращается в гонку за призами, которые оказываются весьма сомнительного качества. Когда Блок пишет о драгоценности личной свободы, тайной свободы, он смотрит вперед и говорит о том, чем мы можем и должны дорожить более всего.
Хочу обратить ваше внимание на то, что это тайная свобода. Много раз мне приходилось видеть людей, которые рассуждают о свободе, и я убедилась в том, что чем больше человек кричит: «Я свободный человек!», тем больше в нем рабства. Истинная свобода вовсе не является декларацией, претензией, внешней манифестацией. Свободный человек даже не понимает, что он свободен, он просто живет свободно, ему в голову не приходит это декларировать. Точно так же, как мы дышим, не замечая этого, мы не можем рассказать рецептов ходьбы, а просто ходим по земле, и свобода либо есть как глубокое органическое состояние, либо ее нет. Восточные мудрецы, даосы, говорили о том, что мастер жизни – это тот, кого никто не знает. Получается, что истинная глубинная человеческая свобода, человеческое совершенство совершаются в большой простоте и незаметности. Нам кажется иногда, что свободный человек – это богатый человек, у которого есть много-много денег и он все может купить, но на самом деле это совсем не так, потому что мастер жизни, который является ключевой фигурой для даосского, дзэнского, буддистского опыта – это может быть тихий старик, который плетет корзины на берегу реки, или путешественник, нищий странник, или незаметный учитель поэзии, который служит и подчиняется всем требованиям своей службы. Внешне в нем нет никакой яркости, никакой привлекательности, как говорят сейчас молодые люди, крутизны. Он прост, и именно поэтому он велик, глубинно свободен и совершенно счастлив. Счастлив именно в этой простоте, смирении, кротости, незаметности. Вот она, тайная свобода. «Пушкин! Тайную свободу // Пели мы вослед тебе», – говорит Блок, и в своей статье «О назначении поэта» он все время говорит именно об этой тайной свободе, которая есть наше самое драгоценное достояние. Мы можем ее хранить и возделывать, и это тот фундамент, на котором совершается преображение человека.
Давайте продолжим чтение блоковской статьи:
«Между тем жизнь Пушкина, склоняясь к закату, все больше наполнялась преградами, которые ставились на его путях. Слабел Пушкин – слабела с ним вместе и культура его поры: единственной культурной эпохи в России прошлого века. Приближались роковые сороковые годы. Над смертным одром Пушкина раздавался младенческий лепет Белинского. Этот лепет казался нам совершенно противоположным, совершенно враждебным вежливому голосу графа Бенкендорфа. Он кажется нам таковым и до сих пор. Было бы слишком больно всем нам, если бы оказалось, что это – не так.
И, если это даже не совсем так, будем все-таки думать, что это совсем не так. Пока еще ведь –

Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман.

Во второй половине века то, что слышалось в младенческом лепете Белинского, Писарев орал уже во всю глотку.
От дальнейших сопоставлений я воздержусь, ибо довести картину до ясности пока невозможно; может быть, за паутиной времени откроется совсем не то, что мелькает в моих разлетающихся мыслях, и не то, что прочно хранится в мыслях, противоположных моим: надо пережить еще какие-то события; приговор по этому делу – в руках будущего историка России».
Смысл этого пассажа довольно понятен нам. Если мы и не будущие историки России, то во всяком случае мы люди, живущие через десятилетия после смерти Блока, и понимаем, что правы были именно его разлетающиеся мысли и та страшная истина, которая в его мыслях мелькала. Что это за истина? Сам Блок во многом был кающимся интеллигентом. Мы уже говорили о том, что он постоянно испытывает чувство вины перед народом и чувство солидарности даже с теми двенадцатью, о которых он написал свою загадочную поэму. Пушкин для Блока поэтому– некая тайна и загадка, потому что над смертным одром Пушкина раздается младенческий лепет Белинского. Пушкин – апофеоз и расцвет дворянской культуры, и претензии революционно-демократической критики к Пушкину, в частности, Писарева, но начиналось это уже и у Белинского, в том и состоят, что Пушкин – дворянский поэт, вовсе не озабочен нуждами народа, не думает о народных страданиях и слезах. Мы знаем, что о народных слезах лучше всех писал Николай Алексеевич Некрасов, что не мешало ему, впрочем, быть помещиком, проигрывать в карты огромные суммы и т. д. Чем ужасна линия Белинского–Писарева–Чернышевского и прочих революционных демократов? Во-первых, это были критики. Не то чтобы я была против всякой критики, но критика в литературном процессе всегда немного сомнительна. Кто такой поэт или писатель – это понятно. Это человек, который может написать поэму, роман, рассказ. Он же может выступать в роли критика, когда он размышляет о том, что он сделал или о том, что сделал кто-то другой. А кто такой критик? Что они написали? От Белинского никакой качественной литературы не осталось. Были туманные стихотворения, но назвать это графоманство поэзией, по-моему, никто не решался. Что касается Чернышевского, мы в школе проходили роман «Что делать?», были у него и другие романы, «Пролог», еще кое-что, но это все крайне беспомощно, ужасно, с точки зрения литературы ничтожно. Таким образом, критик – это, оказывается, человек, который сам ничего не пишет и не может написать, но мнение высказать по любому поводу готов. И критик – тот же Писарев, который орет, Белинский, который лепечет младенческим лепетом – но этот крик и лепет нам навязывали многие годы, я помню это занудство про луч света в темном царстве, статьи Белинского о Пушкине, этот бесконечно гадкий довесок к родной классике. Мне кажется, не в последнюю очередь отвращение к русской классической литературе воспитывалось необходимостью читать эти отвратительно бездарные статьи. Критик бездарен, но он обладает возможностью судить. Как мне кажется, Блок пишет именно об этом, о том, как из этой демократической критики вырастает чернь, чиновники от искусства, чиновники от литературы, абсолютно пустые, творчески бессильные и обладающие неизвестно откуда им данной властью всех гонять, шпынять, судить, осуждать, высказывать свои мнения… Это очень плохо, потому что зараза критики сидит в каждом из нас. Нам почему-то кажется, что мы имеем право любому сделать замечание и потребовать у него отчета: «А какая у вас художественная система?», «А что у вас за богословие?», «А что это вы здесь в модернизм впадаете?», «А почему у вас здесь какие-то непонятные образы и мотивы?» При этом возникает удивительная ситуация, которая ставит посредственность выше гения, и оказывается, что Пушкина, наше все, всякий может пнуть и плюнуть, и сказать: «Это непонятно мне, а поэтому это гадость, это плохо». В нас эта чернь заключена внутри. Мы не обладаем смирением перед искусством, в нас нет уважения к творцу, уважения, которое существовало в древние времена, а есть гаденькая мысль: «Мы народ, а значит, мы всех этих творцов, деятелей культуры, имеем право судить, ставить им задачи и всячески поучать». Блок понимал, что эта позиция судящей, критикующей черни зарождается в младенческом лепете Белинского, а во времена комиссаров от литературы становится просто чумой, заразой, которая искореняет русское слово. Если вспомнить сейчас советскую литературу, что было, скажем, в нашем университетском курсе (а я училась на русском отделении нашего Петербургского университета)? Что входило в курс советской литературы? Это были страшные вещи: производственные романы, графоманские бездарные стихи, и надо было это читать. А кто такой Бродский, кто такой Набоков, об этом мы не знали, не слышали (предполагалось, что никто не слышал), потому что это были запрещенные, изъятые из русской литературы авторы. То, что мы живем сейчас в эпоху полнейшего упадка вкуса, неудивительно: этот упадок и вырос на почве воинствующей черни, которая обладает правом универсального критика.
Давайте продолжим чтение блоковской статьи «О назначении поэта»:
«Пушкин умер <…> И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура.

Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит.

Это – предсмертные вздохи Пушкина, и также – вздохи культуры пушкинской поры.

На свете счастья нет, а есть покой и воля.

Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл.
Любезные чиновники, которые мешали поэту испытывать гармонией сердца, навсегда сохранили за собой кличку черни. Но они мешали поэту лишь в третьем его деле. Испытание сердец поэзией Пушкина во всем ее объеме уже произведено без них.
Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение.
Мы умираем, а искусство остается. Его конечные цели нам неизвестны и не могут быть известны. Оно единосущно и нераздельно».
Здесь нельзя не сделать остановку, потому что Блок, говоря об искусстве, употребляет термины богословские: единосущный, нераздельный – это слова, которые являются определениями божественной природы, не больше и не меньше. Эти слова появляются в Символе веры, когда речь идет о втором лице Пресвятой Троицы, о Боге-Сыне, в догмате, говорится о том, что человеческая и божественная природа в Сыне Божием нераздельны и неслиянны. Блок прекрасно это знает, и когда он применяет эти слова к искусству, это вовсе не означает, что он кощунствует, это означает совсем другое. Блок думает о том, что высшие задачи искусства могут быть осуществлены исключительно в плане богочеловеческом. Если мы почитаем работы русских философов, современных Блоку, его старших современников, Владимира Соловьева, того же Вячеслава Иванова, то мы увидим, что они размышляли об искусстве, о поэзии как о деле ответственном и важном, они говорили об ответственности художника и о том, что настоящий художник не может находиться вне христианства. Я не говорю «вне Церкви», потому что это достаточно сложный вопрос, каким образом интеллигенция и Церковь относились друг к другу в те времена, но во всяком случае истинность христианского вероучения была для художников и философов того круга была абсолютна, очевидна, они ее признавали. Они понимали, что искусство – это не побрякушки, это не развлечение, не услада чувств, не приятное времяпрепровождение. С другой стороны, они понимали, что это не безответственное морализаторство, не назидание, не средство воспитания. Это возможность сделать человека достаточно восприимчивым.
Блок продолжает: «Я хотел бы, ради забавы, провозгласить три простых истины:
Никаких особенных искусств не имеется;
не следует давать имя искусства тому, что называется не так;
для того чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать.
В этих веселых истинах здравого смысла, перед которым мы так грешны, можно поклясться веселым именем Пушкина».
Этими дивными словами о веселом имени Пушкина заканчивается блоковская статья «О назначении поэта», которая была произнесена им в качестве речи на торжественном собрании в 84 годовщину смерти Пушкина, и это последнее значительное высказывание Блока.