АВГУСТ 1921-го (часть 4)

Марина Михайлова

АВГУСТ 1921-го

Часть 4.

 

Блок продолжает:

«Я хотел бы, ради забавы, провозгласить три простых истины:
Никаких особенных искусств не имеется;
не следует давать имя искусства тому, что называется не так;
для того чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать.
В этих веселых истинах здравого смысла, перед которым мы так грешны, можно поклясться веселым именем Пушкина».

Этими дивными словами о веселом имени Пушкина заканчивается блоковская статья «О назначении поэта», которая была произнесена им в качестве речи на торжественном собрании в 84 годовщину смерти Пушкина, и это последнее значительное высказывание Блока.
Что сказать остается о последних неделях, днях его жизни? Блоку жилось в это время крайне трудно, очень тяжело, и одно из последних его писем к Корнею Ивановичу Чуковскому содержит в себе горестные страшные слова. Блок пишет:

«Дорогой Корней Иванович! На Ваше необыкновенно доброе письмо я хотел ответить как следует, но сейчас у меня ни души, ни тела нет. Я болен, как не был никогда еще. Жар не прекращается и все всегда болит. Итак, «здравствуем и посейчас» сказать уже нельзя. Слопала-таки поганая гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка. В Вас еще очень много сил, но есть и в голосе, и в манере, и в отношении к внешнему миру, и даже в последнем письме надорванная струна. Объективно говоря, может, еще поправимся. Ваш Александр Блок».

Понятно, что эти последние слова, выражающие надежду на то, что может быть, еще поправимся, скорее жест вежливости по отношению к адресату письма, который только что услышал, прочел эти страшные слова: «Слопала-таки поганая гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка». Эти слова очень перекликаются с пушкинскими: «Догадал же меня чорт родиться в России с умом и талантом». Действительно, наша страна обладает удивительным свойством – губить лучших людей. Потом, конечно, их оплакивают, всячески вспоминают, но умирают поэты рано и страшно. Блок действительно сожран этой самой матушкой Россией, которая оказывается ему не родной матерью, а хуже, чем мачехой. Блок умирает – мы уже об этом говорили – и от голода, и от травли. Ему приходилось невероятно тяжело. Были вещи, которые мы с вами, может быть, и не очень воспринимаем как страшные, мы уже привыкли, в этой стране уже сколько живем, и в самые что ни на есть советские времена жили, а для них, для нормальных людей, которые жили еще в нормальные времена, это было очень тяжело. Чего стоит, например, уплотнение квартир, когда просто взяли и вселили в квартиру Блока еще каких-то людей. Коммунальные квартиры – это тоже изобретение советской власти, которое было направлено на то, чтобы отнять у людей частную жизнь. Человек уже не может в своей ванной спокойно принять душ, за дверью ванной стоит сосед, и он дуболомит в дверь и говорит: «Вы задерживаете, задерживаете, очередь!» «Они в последний раз предупреждают, чтоб свет гасили». Десять примусов на коммунальной кухне… Все это направлено на то, чтоб частной жизни у человека не было, чтоб он с работы пришел не в свою родную домашнюю тихую атмосферу, а пришел туда, где вечный бой, и покой нам только снится, где стояли бы три соседки, и у всех настроение боевое. Так вот, Блока слопала эта самая матушка Россия, которая в этот момент сорвалась со всех ограничителей и пошла писать губерния, как говорил Николай Васильевич Гоголь.
Другие слова, не менее страшные, хотя, может быть, не такие жесткие – это слова, которые Блок записывает в своем дневнике. Письмо к Корнею Чуковскому помечено 26 мая 1921 года, а 18 июня в дневнике Блок записывает очень коротко: «Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди». Мы сразу вспоминаем те слова, о которых недавно вели речь, из статьи «О назначении поэта»: «Не пуля Дантеса убила Пушкина – его убило отсутствие воздуха». Пушкина убило отсутствие воздуха, полицейская травля, в которой и Бенкендорф, и революционно-демократическая критика сыграли примерно одинаковую роль. И Блок тоже говорит: «Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди». Врач, может быть, скажет, что это симптомы стенокардии, грудной жабы, но все, что Блок говорит, имеет значение не только физическое, но и метафизическое, это не только симптомы сердечного заболевания, но еще и симптомы культурной ситуации. Блок испытывает недостаток воздуха. Другой русский поэт скажет: «Отравлен хлеб, и воздух выпит». Это состояние духовного вакуума, гибели культуры, невозможности нормально по-человечески дышать.
Наконец, Самуил Миронович Алянский, издатель Блока, создатель издательства «Алконост», в своих воспоминаниях приводит слова Блока: «Я почти ничего уже не слышу». Алянский подчеркивает, что речь идет опять же не о состоянии физическом, а об отторгнутости от музыкального напора, который находится в глубине бытия. Блок настолько измучен, настолько затравлен, что он ничего уже не слышит, потому что поэту для того, чтобы погрузиться в божественную тайную глубину вещей, все-таки нужны силы, а если ему нечего есть и негде жить, и все время его травят, то этим силам взяться уже неоткуда.
Завершая наш разговор о смерти Блока, нужно сказать, что все знали в Петербурге, что он тяжело болен, и в Москве тоже знали, и все его друзья и просто люди, которые любили его стихи, тревожились за него. И все равно, когда Блок умер, это было ударом. Мне хотелось бы предложить вам две цитаты из воспоминаний современников о том, как это было.

«Александр Александрович скончался в воскресенье 7 августа, и только во вторник 9 августа стало известно, что похороны могут состояться утром 10 августа. Объявление о смерти и похоронах Блока поместить в газеты было уже поздно, оно в лучшем случае появилось бы в день похорон. Организации, взявшие на себя похороны поэта (Дом искусств, Дом ученых, Дом литераторов, Государственный Большой драматический театр и издательства «Всемирная литература», Гржебина и «Алконост»), решили попытаться срочно отпечатать и расклеить по городу афишу с извещением о времени похорон Блока. Тысячу экземпляров афиши удалось напечатать в театральной типографии на Моховой за четыре часа, и к семи часам вечера 9 августа афиша была расклеена на главных улицах Петербурга. Расклейщикам помогала большая группа студентов Петербургского университета. Вечер был светлый. Небольшая афиша на голубой бумаге, напечатанная жирным черным шрифтом, привлекала внимание прохожих. Люди останавливались, группами обсуждали горестное сообщение, а некоторые, прочитав, молча поспешно расходились. Примерно с девяти часов вечера в канун похорон на Офицерской, где жил Блок, уже собирался народ. Всем хотелось попрощаться, отдать последний долг, поклониться поэту. Очередь к гробу растянулась далеко по Офицерской. Люди медленно со двора поднимались по узкой лестнице, взволнованные, кланялись праху поэта, укладывали цветы и, роняя слезы, выходили, уступая дорогу другим. Лицо покойного за болезнь так изменилось, что в гробу его невозможно было узнать».

Это пишет Самуил Алянский, создатель издательства «Алконост». А вот отрывок из воспоминаний Константина Федина:

«И вот последний день Блока, последний земной день, очень синий, ослепительный, до предела тихий, словно замерший от удивления, что в мире возможна такая тишина. Гроб не на руках, а на плечах людей, которые несут без устали и не хотят сменяться, невзирая на усталь. Народу не так много, но и очень, очень много для того времени, довольно безлюдного. И так до кладбища какими-то ущербными линиями Васильевского острова, по которым, вероятно, недавно гулял любивший помногу ходить Блок».

Действительно, из последней квартиры поэта на Офицерской улице, которая недавно в советское время называлась улицей Декабристов, гроб с телом поэта люди несут на руках на Васильевский остров, на Смоленское кладбище. На похоронах Блока особенно отмечали скорбную Ахматову, которая стоит с неподвижным лицом. Ахматова, так же как и многие другие люди, близкие к кругу петербургских поэтов, скорбит не только о смерти Блока. Ее бывший муж, Николай Степанович Гумилев, по мнению многих современников, равновеликий Блоку поэт, в эти скорбные дни находится в тюремном заключении. Николай Гумилев был арестован в ночь с 3 на 4 августа 1921 года. Это вторая смерть, которая отмечает август 1921. Прежде чем мы с вами об этом начнем говорить, мне хотелось бы прочесть вам несколько стихотворений Блока, чтобы мы поразмышляли не только о его философии, но и напомнили себе его поэзию, чтобы мы поняли, кого мы потеряли тогда, в августе 1921 года, кого именно матушка Россия слопала, как шелудивого поросенка.
Александр Блок в сознании многих людей – это прежде всего лирический поэт, и многие помнят его прекрасные, таинственные, очень сильные стихи о любви. Но для Блока любовь, любовь к женщине, никогда не существует просто так, сама по себе. Блок, так же как и все великие поэты во все времена, прекрасно понимал, что смысл любви – это вовсе не наслаждение и не ублажение человеческого тела, это необходимо для рождения духа. Как говорил Владимир Соловьев в своей статье «Смысл любви», тот, кто научился любить одного человека, скажем, любимую женщину, будет способен любить и других и будет открыт для любви высшей, любви к Богу, любви к человеку. Мы с вами начнем с одного из любовных стихотворений Блока, которое входит в цикл «Кармен», написанный в 1914 году. Он посвящен оперной певице Любови Александровне Дельмас, которую Блок сначала увидел на сцене. Она исполняла роль Кармен в опере Бизе, и он был покорен ее голосом, ее пением и всем ее образом, а потом оказалось, что она живет на той же улице, что и он, и между ними возникли некие отношения, очень значительные. Цикл «Кармен» закрывает такое стихотворение:

Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь,
Так вот что так влекло сквозь бездну грустных лет,
Сквозь бездну дней пустых, чье бремя не избудешь.
Вот почему я – твой поклонник и поэт!

Здесь – страшная печать отверженности женской
За прелесть дивную – постичь ее нет сил.
Там – дикий сплав миров, где часть души вселенской
Рыдает, исходя гармонией светил.

Вот – мой восторг, мой страх в тот вечер в темном зале!
Вот, бедная, зачем тревожусь за тебя!
Вот чьи глаза меня так странно провожали,
Еще не угадав, не зная… не любя!

Сама себе закон – летишь, летишь ты мимо,
К созвездиям иным, не ведая орбит,
И этот мир тебе – лишь красный облак дыма,
Где что-то жжет, поет, тревожит и горит!

И в зареве его – твоя безумна младость…
Всё – музыка и свет: нет счастья, нет измен…
Мелодией одной звучат печаль и радость…
Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.

Мы видим с вами, что в этих стихах – не только любовь к человеку, к женщине, но переживание причастности к той тайной гармонии мира, где все – музыка и свет. Блок очень чувствителен был к тайным музыкальным ритмам бытия. Вторая очень важная грань его позднего творчества – стихи, написанные о России. Блок создает цикл стихов «Родина». Это пронзительные стихи, где очень сильны христианские мотивы, что не удивительно, потому что Россия – страна, где вопрос веры всегда был центральным вопросом. В самом начале этого цикла находятся стихи под общим заглавием «На поле Куликовом». Понятно, что речь идет о Куликовской битве. Это событие уже мифологическое для блоковских времен. Для Блока размышления о противостоянии России и татаро-монгольского мира оказываются очень современными, потому что у Владимира Соловьева, старшего современника Блока, есть множество размышлений о «желтой опасности». Эта опасность идет из Азии, причем речь идет не столько о военном противостоянии, сколько о том, что другие принципы жизни надвигаются на старую европейскую культуру и грозят ее смыть и уничтожить. Для Блока противостояние татарам на поле Куликовом имеет символическое культурное значение. Мне хотелось бы напомнить два стихотворения из этого цикла.

В ночь, когда Мамай залег с ордою
Степи и мосты,
В темном поле были мы с Тобою, –
Разве знала Ты?

Перед Доном темным и зловещим,
Средь ночных полей,
Слышал я Твой голос сердцем вещим
В криках лебедей.

С полуночи тучей возносилась
Княжеская рать,
И вдали, вдали о стремя билась,
Голосила мать.

И, чертя круги, ночные птицы
Реяли вдали.
А над Русью тихие зарницы
Князя стерегли.

Орлий клёкот над татарским станом
Угрожал бедой,
А Непрядва убралась туманом,
Что княжна фатой.

И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.

Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.

И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.

Эпиграф к этому стихотворению – из Владимира Соловьева: «И мглою бед неотразимых Грядущий день заволокло».

Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.

За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой.

Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.

Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. – Молись!

Это стихотворение называется «Россия».

Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи…

Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые, –
Как слезы первые любви!

Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет, –
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…

Ну что ж? Одной заботой боле –
Одной слезой река шумней
А ты все та же – лес, да поле,
Да плат узорный до бровей…

И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..

Удивительно, что Блока упрекали в изощренном культурном поиске, в символистском отрыве от народной культуры, но в этом стихотворении Россия – такая, какой она была и какая она есть. Если мы отъедем на две-три сотни километров от Москвы и Петербурга, мы увидим эти серые избы и услышим песни ветровые. Все как было, так и есть, и все мотивы русской поэзии в этом стихотворении собраны: и взор из-под платка, и песня ямщика, который летит по простору. Блоку это было очень внятно. Это еще раз говорит о том, что настоящий поэт, при том что он идет глубоко личным путем и хранит свою личную тайную свободу, – это голос народа, голос для народа.

Из того же цикла – стихотворение «Осенний день».

Идем по жнивью, не спеша,
С тобою, друг мой скромный,
И изливается душа,
Как в сельской церкви темной.

Осенний день высок и тих,
Лишь слышно – ворон глухо
Зовет товарищей своих,
Да кашляет старуха.

Овин расстелет низкий дым,
И долго под овином
Мы взором пристальным следим
За лётом журавлиным…

Летят, летят косым углом,
Вожак звенит и плачет…
О чем звенит, о чем, о чем?
Что плач осенний значит?

И низких нищих деревень
Не счесть, не смерить оком,
И светит в потемневший день
Костер в лугу далеком…

О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?

Другое очень известное стихотворение из цикла «Родина» – «Новая Америка». Для нас оно особенно актуально. В блоковские времена только-только начавшийся экономический подъем был прекращен, оборван первой мировой войной, а мы, люди, жившие в советские годы, помним, что действительно наша держава – это была новая Америка, это была страна огромной технической, промышленной, военной, технологической мощи. Не знаю, насколько это сейчас так, думаю, что, к сожалению, уже нет, но это так было, и Блок это тоже провидит.

Праздник радостный, праздник великий,
Да звезда из-за туч не видна…
Ты стоишь под метелицей дикой,
Роковая, родная страна.

За снегами, лесами, степями
Твоего мне не видно лица.
Только ль страшный простор пред очами,
Непонятная ширь без конца?

Утопая в глубоком сугробе,
Я на утлые санки сажусь.
Не в богатом покоишься гробе
Ты, убогая финская Русь!

Там прикинешься ты богомольной,
Там старушкой прикинешься ты,
Глас молитвенный, звон колокольный,
За крестами – кресты, да кресты…

Только ладан твой синий и росный
Просквозит мне порою иным…
Нет, не старческий лик и не постный
Под московским платочком цветным!

Сквозь земные поклоны, да свечи,
Ектеньи, ектеньи, ектеньи –
Шепотливые, тихие речи,
Запылавшие щеки твои…

Дальше, дальше… И ветер рванулся,
Черноземным летя пустырем…
Куст дорожный по ветру метнулся,
Словно дьякон взмахнул орарем…

А уж там, за рекой полноводной,
Где пригнулись к земле ковыли,
Тянет гарью горючей, свободной,
Слышны гуды в далекой дали…

Иль опять это – стан половецкий
И татарская буйная крепь?
Не пожаром ли фески турецкой
Забуянила дикая степь?

Нет, не видно там княжьего стяга,
Не шеломами черпают Дон,
И прекрасная внучка варяга
Не клянет половецкий полон…

Нет, не вьются там по ветру чубы,
Не пестреют в степях бунчуки…
Там чернеют фабричные трубы,
Там заводские стонут гудки.

Путь степной – без конца, без исхода,
Степь, да ветер, да ветер, – и вдруг
Многоярусный корпус завода,
Города из рабочих лачуг…

На пустынном просторе, на диком
Ты всё та, что была, и не та,
Новым ты обернулась мне ликом,
И другая волнует мечта…

Черный уголь – подземный мессия,
Черный уголь – здесь царь и жених,
Но не страшен, невеста, Россия,
Голос каменных песен твоих!

Уголь стонет, и соль забелелась,
И железная воет руда…
То над степью пустой загорелась
Мне Америки новой звезда!

Эти стихи Блока тоже удивительны. В них есть вся русская литература от «Слова о полку Игореве», и все образы народной поэзии, и церковная струя: мощное знание богослужения, как оно происходит, и это богослужение как будто охватывает всю русскую землю: «Куст дорожный по ветру метнулся, Словно дьякон взмахнул орарем». Вместе с тем здесь рождается что-то новое. Вот он, черный уголь, песня руды в земных недрах, загорелась новая звезда. Это тоже мы должны осмыслить и вспомнить. Сейчас я как-то не знаю больших предприятий, которые бы работали, и рабочий класс куда-то делся, растворился. Раньше рабочие люди, квалифицированные рабочие – это были такие прекрасные люди. Они умели, они творили, и на них действительно многое держалось. Настоящий рабочий человек не меньше, чем крестьянин, который работает на земле. Он создает прочный фундамент, на котором может строиться здание национальной культуры, и государственности, и церковности, и отношений между людьми… Где он сейчас, этот рабочий – и где он был тогда, в 1913 году? Для Блока фигура рабочего, корпус завода, который стоит в степи – это новая надежда, Блок понимал, что за этим может многое стоять. Это тоже стихи о родине, которая уже не крестьянская есенинская деревенская Русь, а новая Америка, «загорелась Америки новой звезда».
Стихотворение, которое стоит последним во всех собраниях Блока – это стихи, написанные в феврале 1921 года, связанные с пушкинской темой, которая оказывается для Блока завещательной, последней. Стихотворение называется «Пушкинскому Дому».

Имя Пушкинского Дома
В Академии Наук!
Звук понятый и знакомый,
Не пустой для сердца звук!

Это – звоны ледохода
На торжественной реке,
Перекличка парохода
С пароходом вдалеке.

Это – древний Сфинкс, глядящий
Вслед медлительной волне,
Всадник бронзовый, летящий
На недвижном скакуне.

Наши страстные печали
Над таинственной Невой,
Как мы черный день встречали
Белой ночью огневой.

Что за пламенные дали
Открывала нам река!
Но не эти дни мы звали,
А грядущие века.

Пропуская дней гнетущих
Кратковременный обман,
Прозревали дней грядущих
Сине-розовый туман.

Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!

Не твоих ли звуков сладость
Вдохновляла в те года?
Не твоя ли, Пушкин, радость
Окрыляла нас тогда?

Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук
Имя Пушкинского Дома
В Академии Наук.

Вот зачем, в часы заката,
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.

Наконец, мне хотелось бы напомнить вам два фрагмента из поэмы «Возмездие». Это незаконченная поэма Блока, в которой он собирался рассказать о своей жизни, о своем отце, и поэма эта глубинно, корневым образом связана с пушкинской традицией, несомненно. Мы прочтем вступление ко второй главе и финал.

I

В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла,
И не было ни дня, ни ночи
А только – тень огромных крыл;
Он дивным кругом очертил
Россию, заглянув ей в очи
Стеклянным взором колдуна;
Под умный говор сказки чудной
Уснуть красавице не трудно, –
И затуманилась она,
Заспав надежды, думы, страсти…
Но и под игом темных чар
Ланиты красил ей загар:
И у волшебника во власти
Она казалась полной сил,
Которые рукой железной
Зажаты в узел бесполезный…
Колдун одной рукой кадил,
И струйкой синей и кудрявой
Курился росный ладан… Но –
Он клал другой рукой костлявой
Живые души под сукно.

II

В те незапамятные годы
Был Петербург еще грозней,
Хоть не тяжеле, не серей
Под крепостью катила воды
Необозримая Нева…
Штык светил, плакали куранты,
И те же барыни и франты
Летели здесь на острова,
И так же конь чуть слышным смехом
Коню навстречу отвечал,
И черный ус, мешаясь с мехом,
Глаза и губы щекотал…
Я помню, так и я, бывало,
Летал с тобой, забыв весь свет,
Но… право, проку в этом нет,
Мой друг, и счастья в этом мало…

III

Востока страшная заря
В те годы чуть еще алела…
Чернь петербургская глазела
Подобострастно на царя…
Народ толпился в самом деле,
В медалях кучер у дверей
Тяжелых горячил коней,
Городовые на панели
Сгоняли публику… «Ура»
Заводит кто-то голосистый,
И царь – огромный, водянистый –
С семейством едет со двора…
Весна, но солнце светит глупо,
До Пасхи – целых семь недель,
А с крыш холодная капель
Уже за воротник мой тупо
Сползает, спину холодя…
Куда ни повернись, всё ветер…
«Как тошно жить на белом свете», –
Бормочешь, лужу обходя;
Собака под ноги суется,
Калоши сыщика блестят,
Вонь кислая с дворов несется,
И «князь» орет: «Халат, халат!»
И встретившись лицом с прохожим,
Ему бы в рожу наплевал,
Когда б желания того же
В его глазах не прочитал…

IV

Но перед майскими ночами
Весь город погружался в сон,
И расширялся небосклон;
Огромный месяц за плечами
Таинственно румянил лик
Перед зарей необозримой…
О, город мой неуловимый,
Зачем над бездной ты возник?..
Ты помнишь: выйдя ночью белой
Туда, где в море сфинкс глядит,
И на обтесанный гранит
Склонясь главой отяжелелой,
Ты слышать мог: вдали, вдали,
Как будто с моря, звук тревожный,
Для божьей тверди невозможный
И необычный для земли…
Провидел ты всю даль, как ангел
На шпиле крепостном; и вот –
(Сон, или явь): чудесный флот,
Широко развернувший фланги,
Внезапно заградил Неву…
И Сам Державный Основатель
Стоит на головном фрегате…
Так снилось многим наяву…
Какие ж сны тебе, Россия,
Какие бури суждены?..
Но в эти времена глухие
Не всем, конечно, снились сны…
Да и народу не бывало
На площади в сей дивный миг
(Один любовник запоздалый
Спешил, поднявши воротник…)
Но в алых струйках за кормами
Уже грядущий день сиял,
И дремлющими вымпелами
Уж ветер утренний играл,
Раскинулась необозримо
Уже кровавая заря,
Грозя Артуром и Цусимой,
Грозя Девятым января…

И финал:

Когда ты загнан и забит
Людьми, заботой, иль тоскою;
Когда под гробовой доскою
Всё, что тебя пленяло, спит;
Когда по городской пустыне,
Отчаявшийся и больной,
Ты возвращаешься домой,
И тяжелит ресницы иней,
Тогда – остановись на миг
Послушать тишину ночную:
Постигнешь слухом жизнь иную,
Которой днем ты не постиг;
По-новому окинешь взглядом
Даль снежных улиц, дым костра,
Ночь, тихо ждущую утра
Над белым запушённым садом,
И небо – книгу между книг;
Найдешь в душе опустошенной
Вновь образ матери склоненный,
И в этот несравненный миг –
Узоры на стекле фонарном,
Мороз, оледенивший кровь,
Твоя холодная любовь –
Всё вспыхнет в сердце благодарном,
Ты всё благословишь тогда,
Поняв, что жизнь – безмерно боле,
Чем quantum satis Бранда воли,
А мир – прекрасен, как всегда.

Эти слова о благодарности, любви к Богу, любви к этому миру – тоже завещание Блока, потому что всякая истинная поэзия учит любви, смирению и благодарности. В этом смысле, вне зависимости от того, насколько часто церковная лексика встречается в словаре поэта, любой истинный поэт – это воин Христов, тем более в России, где вся наша культура строится на прочном христианском основании. Этим мы закончим наш разговор о смерти Блока, о его завещании, о том, какие темы для размышления он нам предлагает до сих пор, поскольку классики – это наши собеседники, наши современники.