«Честь им и слава, они не сидели без дела»

«Встреча»

Программу ведут Марина Лобанова и Владимир Черняев

Гость: Ренэ Герра

Программа записана 20 мая 2015 г.

Часть 1     Часть 2    Часть 3

 

М.Л. Здравствуйте, дорогие друзья. В студии Марина Лобанова, и мы вместе с Владимиром Юрьевичем Черняевым, ведущим научным сотрудником Санкт-Петербургского института истории РАН, продолжаем нашу беседу с Ренэ Герра, гостем из Франции.

В эфире — вторая часть беседы.

 

Р.Г. Стукачи были не только в Советском Союзе, были и во Франции; особенно, во время оккупации, но я тогда еще не родился. Тема непростая. Часто не любят, когда говоришь всю правду. А я считаю, что всегда надо говорить всю правду.

 

М.Л. Всю правду?

 

Р.Г. Всю правду. Я – за правду. Иначе молчи. Я себе позволяю, а те не могли себе позволить такую роскошь. Я не молчал тогда, тем более сейчас не буду молчать. Понимаете, есть другой показатель удивительный: я не поменялся. Сколько диссертаций защищено о вчерашних «врагах народа»! Сотни докторских и кандидатских диссертаций. А кто мог бы, скажем, написать о Георгии Иванове 25 лет назад? Даже о Борисе Зайцеве, который считался врагом, по разным причинам: да еще православный, еще и Афон, еще и замечательная книга «Сергий Радонежский», и так далее. Я знал всех буниноведов, которые там отмечали и что-то вычеркивали карандашом в пятитомнике. Я их не упрекаю, они старались для пользы дела, чтобы это прошло. А я не играю в эти игры. Когда я написал для Сорбонны в 1982-м году книгу о Борисе Зайцеве, они хотели, чтобы я там убрал «Летопись жизни и творчества».

 

М.Л. По-французски?

 

Р.Г. Да, я писал по-французски, но она вышла и по-русски. Это было в 1982-м году: еще застойные годы, «брежневщина». И меня вызывает декан славистики: Вы написали, что в 1972-м году  (это было, когда Борису Константиновичу было 90 лет) во Францию с официальным визитом прибыл генеральный секретарь Леонид Ильич Брежнев. Зайцева арестовали, хотели сослать, как многих тогда сослали.

 

В.Ч. Выслать на три дня из Парижа.

 

Р.Г. Выслать не просто из Парижа, а на Корсику. Ну почему бы и нет? Бесплатно самолетом на Корсику и жить в гостинице. Я заступился: «Вы что, обалдели?!» Я уже тогда был госслужащим. И тогда я добился, чтобы он был под домашним арестом. Каждый день приходил инспектор полиции. Я написал об этом. Потом, 20 лет спустя, стали писать об этом здесь. Но возвратимся к моей книге. В ответ на предложение сократить ее я говорю: «Простите, я отказываюсь. Если так, я издам свою книгу в Квебеке, в Монреале». — «А, Вы что не патриот?». Я говорю: «Вы как советские люди говорите, что я не патриот. Я что хочу, то и делаю. Я цензуры не принимаю. Что здесь, Главлит что-ли?! Нет, я родился в относительно свободной стране». Я этого человека обругал, он успокоился, понял. И я потребовал, чтобы в моей книге были там, где полагалось, фотографии – Борис Зайцев и так далее. Иначе книги не будет. Это был не шантаж, просто я настаивал на своем. Но они не хотели, чтобы я написал, как тогда французские власти. (это позор министра иностранных дел) по просьбе или по приказу из Москвы решили обезвредить Бориса Константиновича Зайцева. А тогда его это позабавило: что я бомбометатель, террорист? Что он, выйдет на улицу в 90 лет? Это факты, это не я придумал, это трудно придумать. Это омерзительно, к сожалению. Это говорит вам француз. Так что, из песни слова не выкинешь.

 

 

В.Ч. Ренэ, из того, что Вы говорите, создается впечатление, что французская культура не была восприимчива к культуре Зарубежной России.

 

Р.Г. Абсолютно нет. Я скажу, почему. Вначале хорошо принимали, в начале 1920-х годов. Нужны были рабочие руки после Первой мировой войны, на которой погибло много молодых французов. Но ситуация обострилась, когда Народный фронт пришел к власти, и потом был мировой экономический кризис. Простой пример, очень хороший вопрос. Вызвали великого Ивана Билибина. Они не понимали до конца, кто такой Билибин и сказали: «Вы прекрасный иллюстратор. Делаете прекрасные иллюстрации. Но, понимаете, нам неудобно – безработица. Мы не даем работы французским художникам, мы Вам даем. Вы не могли бы переменить свою фамилию?» Он отказался. А Юрий Анненков – человек слабый, любил жизнь, женщин (в этом ничего плохого нет), он сказал: «Пожалуйста». И у меня есть его произведения подписанные им именем Жорж Аннет, французская фамилия. Жить-то надо. Каждый день надо, да еще желательно три раза поесть, платить за газ, электричество. Но я не осуждаю.

 

В.Ч. Ну да, вот и Лев Тарасов тоже поменял имя и фамилию, даже записал в паспорте –Анри Труайя.

 

Р.Г. Да, Анри Труайя, который прекрасно говорил по-русски. Я его знал. Да, он родился в России, потом уехал. На самом деле он не Тарасов, а Тарасян. Многие фамилии стали как бы русскими еще до революции.

 

В.Ч. Как считать Анри Труайя, русским писателем или французским?

 

Р.Г. Французским.

 

В.Ч. От многих эмигрантов слышал, что они очень увлекались его биографиями русских писателей и исторических деятелей…

 

Р.Г. Но он был французским писателем.

 

В.Ч. Тем не менее, он был внутри русской культуры, получается.

 

Р.Г. Да, он написал, например, очень хорошо об Иване Шмелёве.

 

В.Ч. У нас сейчас издана интересная книга Труайя о Марине Цветаевой…

 

Р.Г. Это не самая хорошая его книга, лучшие его книги – о Пушкине и о Толстом, а о Цветаевой –  хуже, он написал ее в конце жизни…

 

В.Ч. Но все-таки в этой книге он писал о том времени, в котором жил, и лично знал некоторых людей, которых там упоминает.

 

Р.Г. Безусловно. Но я могу сказать как живой свидетель: когда я с ним встречался, мы только по-русски говорили. И он мне сделал комплимент: «Когда я Вас слушаю, по интонации Вы напоминаете моих родителей». Потому что он вращался среди эмигрантов, он прекрасно писал и говорил по-русски. Я в свое время встретился с Марком Шагалом, который прекрасно говорил по-русски. Он мне сделал надпись еще по старой орфографии. Понимаете, когда человек получил эту культуру – это до конца. И есть другие писатели русского происхождения. Но только один человек мог писать и по-русски, и по-французски, и то с трудом по-русски: это Владимир Волков, которого я хорошо знал.

 

В.Ч. Он из второго поколения русских эмигрантов. И у эмигрантов был очень популярен.

 

Р.Г. Да, потому что он писал против советской власти. У него есть роман «Перевербовка».

 

В.Ч. Сначала он был профессиональный разведчик, а потом стал писателем.

 

Р.Г. Очень талантливый человек, который не стал академиком, потому что не угодил. Он был не политкорректным. Он сто раз заслуживает звания академика. Он немножко об этом переживал. Незадолго до его смерти он побывал у меня в Ницце, мы с ним беседовали у меня дома.

 

В.Ч. Его, к сожалению, у нас не знают пока.

 

Р.Г. Пока. И судьба такая… Я читал лекции в Курске, в гостинице включаю телевизор, и была передача, что он скончался. Это знак судьбы: узнал в России о его кончине. Вот знак судьбы… Вывод простой: сколько русские принесли России, и не только России, но и Франции; России – безусловно. Доказательство – то, что произошло в конце 1980-х годов. А сколько гениальных русских, понимаете? Труайя, Владимир Волков и еще многие другие. Это длинный список, и во всех направлениях. Вклад русских белых эмигрантов очень большой. И до сих пор это не осознано: в моде, в живописи, в книжной иллюстрации – это целый материк. Трудно объять необъятное. Потом, другое. Я всегда преклоняюсь перед военными. Я знал хорошо полковника Михаила Левитова, командира 2-го Корниловского ударного полка, с ним беседовал, его принимал. У меня есть все его книги, с дарственными надписями. Офицер, участник страшных событий. Почти все они оставили воспоминания, написали книги. Честь им и слава. Они не сидели без дела. А писали для кого? Для будущих русских читателей, для будущей России.

 

В.Ч. Множество их воспоминаний публиковалось и в журналах.

 

Р.Г. Да, и в журналах, но сколько книг! Когда я нахожусь на русском Николаевском кладбище в Ницце (это единственное настоящее русское кладбище, которое создал император Александр II в память своего сына цесаревича Николая Александровича, который скончался у нас Ницце в 1861 году). Когда вижу эти могилы, я думаю: вот, у меня есть его книга, и – его книга, и – его книга … А для кого они писали эти книги? Это сюрреализм. Когда в России были Сталин и определенная система, когда все думали, что это навсегда. Во Франции тоже думали, что это навсегда и бесповоротно. Tabula rasa. А где связь времен? Где преемственность? Все уничтожено было целенаправленно. А они, эмигранты, не надеялись, они в конце 1960-х годов были убеждены, что все это кончится: «Мы вернемся в Россию». Понимаете, для меня это был сюрреализм. Побывав здесь в конце 1960-х годов,  я видел: о чем мечтать! Я слушал их и молчал. Неприятное ощущение. Надо быть честным, им трудно было представить, что здесь творилось. Читали газеты французские, и даже русские, думали, может это пропаганда, преувеличено все. Мало ли что, все-таки это русский народ. Надо отдать должное, в те годы я встречался здесь с прекрасными людьми. Меня принимал Корней Иванович Чуковский, я дружил с Юрием Трифоновым и другими. Я встретился с Варламом Шаламовым. Он знал, кто я, я знал, кто он. Но он не знал, что я знаю, кто он. Печатались «Колымские рассказы». Он со мной разговаривал.

 

М.Л. А о чем вы говорили?

 

Р.Г. Ну, он меня предупредил, чтобы отсюда как можно скорее бежал, потому что я конченый человек, завтра-послезавтра посадят, и буду сидеть в «Матросской тишине».

 

В.Ч. Потому что он столько пережил и переживал еще и в те годы.

 

Р.Г. У выхода из рукописного отдела ГБЛ он подошел ко мне. Зима в декабре, минус 25. «Я хочу с Вами поговорить. Вы Ренэ Герра?» – «Да. А с кем имею честь?» – «Варлам Шаламов». Я обалдел: «Я Вас слушаю». Что он мне сказал, это отдельная тема. Я говорю: «Знаете, я поражен, просто тронут вашей заботой до слез. А я читал Вас. Вы – великий писатель». Он действительно более великий, чем некоторые другие, о которых не буду говорить. И он был поражен – как же так?  Я сказал, что читал «Колымские рассказы» в эмигрантском литературном журнале, который основали Марк Алданов и Бунин, потом главным редактором был мой друг Роман Гуль. Он промолчал. К сожалению, это не долго длилось, я только один раз его видел.

 

М.Л. Варлам Шаламов произвел на Вас впечатление сильного внутренне человека? У нас сейчас часто говорят, что он был сломленный человек. Я лично не могу с этим согласиться, но слишком часто это слышу.

 

Р.Г. Он мне показался очень сильным. С какой стати он ко мне подошел? Он рисковал. Извините, я какой-то аспирант, да еще француз. И он мне кое-что рассказал и меня предупредил кое о чем. Я сам это понимал, без него, но был тронут его вниманием и заботой. Это не случайная встреча, ничего случайного нет. Можно же сказать, что угодно, но то, что он написал, само говорит обо всем. Я всегда говорю, что лучшее оправдание (хотя может быть это неправильное слово) – это то, что человек оставил. Говорят, что он был сломленный человек? Меня тоже сломали бы здесь. Просто так говорить – это голословно и неправильно. Не будем говорить здесь и о Солженицыне, и о Синявском, и т.д. Поэтому «не судите, да не судимы будете». Россия – это круто, прошу прощения…

 

В.Ч. Очень хотелось бы знать, какими в жизни были Борис Константинович Зайцев, Ирина Одоевцева, Зинаида Серебрякова, творчество которых у нас любят.

 

Р.Г. Спасибо за ваш вопрос. Зинаиду Серебрякову, художницу, я лично не знал, был слишком молод, не мог быть с ней знаком. Мне напоминает это случай с Б.К. Зайцевым. Когда ему было лет 80, его спрашивали: «А Вы не могли бы рассказать о Вашей встрече с Достоевским?». «Вы знаете, я родился в 1881 году, а Достоевский тоже умер в этом же году». Обо мне тоже иногда пишут милые люди, литературоведы, что я знал Бунина.  Но извините, Бунин умер в 1953-м году, а я приехал в Париж в 1963-м.

 

В.Ч. Но Серебрякова умерла в 1967-м.

 

Р.Г. А я дружил с ее сыном Александром. Мы встречались, у нас были общие друзья, среди которых Сергей Иванов, друг Вячеслава Иванова. И ее дочь Екатерину Борисовну я конечно знал, но я дружил с Шурой. Возвращаясь к Борису Константиновичу, скажу, что он был обаятельным человеком.

 

В.Ч. Простым в общении?

 

Р.Г. Простым.

 

В.Ч. У него не было мании величия?

 

Р.Г. Абсолютно нет! Но он был, в отличие от некоторых, очень принципиальным. Для него, допустим, во время войны сотрудничество с немцами было исключено. И когда пришел к нему Алексей Михайлович Ремизов советоваться, печататься ли ему в «Парижском вестнике». Это газета немецкой комендатуры.

 

В.Ч. Причем тогда единственная русская газета во Франции.

 

Р.Г. Там печатался, извините, и Иван Шмелев…

 

В.Ч. Говорят там и Александр Николаевич Бенуа печатался.

 

Р.Г. Да, но это замалчивается здесь. Я об этом писал в своей книге. Ну, не будем об этом. И вот, Борис Константинович мне рассказал: пришел к нему человек, с которым он познакомился в начале ХХ века в Петербурге, Алексей Михайлович Ремизов. Зайцев, в отличие от Бунина, к нему хорошо относился. Бунин презирал Ремизова, напрасно. И Борис Константинович ему ответил: «Я, Алексей, (они были на Вы, мне кажется)  Вам не советую печататься по двум причинам. Худо-бедно нас Франция приютила, предоставила убежище в нашем изгнании. А она под немецким сапогом. Сотрудничать с оккупантом – это некрасиво, неэтично. Потом, как-никак (эта встреча была в 1942 году), наша родина является союзницей Франции. Германия  – общий враг для нас с советской Россией». Несколько лет назад, я купил случайно на французском аукционе архив Винчевского, который сотрудничал с Жеребковым, немецким главою русской эмиграции во Франции. Купил его за копейки. И в архиве было письмо, написанное очень красиво, вязью – письмо Ремизова. И там же – печать комендатуры. Он предлагал свои услуги. Этим объясняется, почему в 1946 году он взял советский паспорт. Он встретился с Молотовым. Но Молотов ему не понравился, и Молотову он не понравился. Он понял свою ошибку, но некоторое время печатался газете, органе советских патриотов, а потом, довольно быстро, – в антисоветских органах, потому что был немножко беспринципным.

 

В.Ч. Как Лев Любимов, автор советской книги воспоминаний «На чужбине».

 

Р.Г. Лев Любимов, который  выпустил первую книгу об эмиграции, интересную книгу, был эсэсовцем в Париже, как и поэт Александр Кусиков.

 

В.Ч. А потом стал советским патриотом.

 

В.Ч. Это – обычно, от Гитлера к Сталину, это нормально. И написал первую книгу об эмиграции, она у меня есть, естественно. Я собирал все эти книги против эмиграции. Из песни слова не выкинешь. Чтобы вернуться к вашему дельному вопросу: Борис Константинович, хотя человек очень православный, очень русский, аристократ духа – он не был ханжой. Мы вдвоем часто ужинали вместе. Он любил бутылку красного вина Бордо, но, конечно, не пьянствовал; любил и крепкое слово. Он рассказывал потрясающе, о старой России.

 

В.Ч. Хороший рассказчик был?

 

Р.Г. Да, рассказчик изумительный.

 

М.Л. А что рассказывал о старой России, что он выделял?

 

Р.Г. Выделял, прежде всего, качества русского человека. Он хорошо знал русскую провинцию, Притыкино.

 

В.Ч.  То есть душой все равно жил в России.

 

Р.Г. Да, как будто не было революции, не было эмиграции, не было советской власти. Это все – сюрреализм, понимаете! Они жили на другой планете… Единственный момент. Когда вернулся из Советского Союза, я встретил свою учительницу. Она – поэтесса, но и писательница, литературный критик, написала прекрасную статью о Борисе Зайцеве в журнале «Грани», еще в середине 1950-х годов. А она была не от мира сего, очень религиозный человек, набожный. Показывает письмо: «Ой, потрясающе, меня Борис Константинович спрашивает, кто Вы». А она знала меня с моего двенадцатилетнего возраста, знала, кто мои родители. Я промолчал, попросил это письмо. Она отдала: пожалуйста, берите. (У меня ее архив, я ее душеприказчик. Она хотела даже мне свой дом подарить, но я сказал: мы не родственники, вы – человек церковный и должны подарить дом церкви, а архив, библиотеку я возьму). Тогда я позвонил Борису Константиновичу, сказал, что надо срочно встретиться. Он понял по голосу, надо. Я приехал: «Борис Константинович, у Вас сомнения насчет меня? Вы получили письмо, что я НКВД? ОГПУ?». Ему было страшно неудобно.

 

М.Л. От кого такое письмо могло прийти?

 

Р.Г. От одного работника. Он умер давно. Издательство НЛО недавно напечатало его мерзкую книгу. Это Храбровицкий Александр Вениаминович. Там написано, что среди омерзительных советских писателей есть Маршак, Чуковский и т.д., и Ренэ Герра. Там он пишет, что я – работник определенных органов. Но это – сюр. И Борис Константинович потом написал письмо с извинениями. Когда вышел его десятитомник, последние два тома были посвящены переписке – письма, которые он писал в Россию. Сами понимаете, кто в 1960-е годы из советских «литературоведов в штатском» переписывался с эмигрантами. Откуда у них адрес? И в одном из таких писем Зайцев пишет: «Приходит ко мне милейший француз с бородой (у меня уже тогда была борода) и даже иногда поправляет мои ошибки в русском языке». Я не помню такого. Мне даже и приятно, и стыдно, что я поправлял классика. Кто я такой? Но там написано такое. И, естественно, ему было неприятно. Вот он и усомнился: вдруг я заслан?  Ну, легенда такая, что я не Ренэ Герра, а Ромка Герасимов. Об этом написано много, в интернете найдете.

 

М.Л. Да? Это потому, что Вы так хорошо говорите по-русски?

 

Р.Г. А я провансалец потомственный. Понимаете, все не так просто. К чему я это говорю? Действительно, Борис Константинович был Божиим человеком. И все его уважали в Париже. Когда были праздники, приходили и Адамович, и Вейдле, и епископ Александр (Тян-Шанский), милейший человек, и Ирина Одоевцева. Все приходили. Не на поклон, а к патриарху.

 

М.Л. А какие разговоры велись, когда собирался цвет русской эмиграции?

 

Р.Г. Вспоминали блистательный русский Париж довоенный, в 1920-30-е годы. Борис Константинович очень хорошо относился к книге воспоминаний Ирины Одоевцевой, он считал ее талантливой. Вокруг этого велись разные споры. А он был очень принципиальным. Скажем, Николай Бердяев, автор замечательной книги «Истоки и смысл русского коммунизма», стал советским патриотом, взял паспорт советский, все завещал в Россию. Его архив сюда приехал – не знаю, сохранился ли. Это было безумием. Борис Константинович порвал с ним. Повторяю, Борис Константинович был человеком очень принципиальным. Советская власть по-своему гениальна (видите, буду прославлять советскую власть), когда придумали этот сталинский указ, что выдают советский паспорт любому русскому эмигранту. Сначала только во Франции десять процентов эмигрантов взяли, а это все-таки несколько тысяч.

 

В.Ч. Но не все поехали.

 

Р.Г. Не все поехали. Но Адамович советский паспорт взял. Он написал книгу по-французски. И Адамович, особенно Вейдле говорили по-французски лучше меня, какТургенев или Лев Николаевич Толстой. Напомню, Лев Николаевич четверть романа «Война и мир» по-французски написал. Или Фонвизин говорил по-французски лучше меня. И Александр II любовные письма к Юрьевской, княгине Долгорукой, писал на французском языке, особенно, когда игриво. Причем на таком французском, который французам сегодня уже не снится… Зайцев был очень справедливым. Ему было неприятно, что в книге «Курсив мой» Берберовой, к которой он хорошо относился (скажу прямо: хотя он был предан своей жене Вере Алексеевне, любил ее, он был неравнодушен к Нине Николаевне), ему было неприятно, что она писала обо всех плохо, а о нем очень хорошо, и особенно о Вере Алексеевне, к которой Берберова была неравнодушна. Это целый мир. Но в книге Берберовой то гениально (хотя там много лишнего), что она одна из немногих, как и Адамович, пишет о том, как относились французские интеллигенты к русским эмигрантам. Были два-три исключения: Франсуа Мориак и Андре Моруа – и они были вознаграждены, потому что для Андре Моруа делали иллюстрации Александр Бенуа, Николай Миллиоти и так далее. Но было еще несколько человек: Жак Маритэн, его жена Раиса (она из русских иудеев) — они помогали. Но это было два-три процента, а все другие сотрудничали с советской властью. Человек слаб. Им предлагали тираж больших книг – двести тысяч, пятьсот тысяч. Все: не только Арагон со своей Эльзой Триоле и Лили Брик, – это отдельная тема, не будем сейчас об этом говорить.

 

В.Ч. Но у нас об этом уже много написано.

 

Р.Г. Я знаю. Но, к сожалению, мне было неприятно, когда в России вышла книга, лет 15 назад, и там письма Бунина, который обратился за помощью к Эльзе Триоле. Мне было стыдно. Она даже не ответила. Так что, французская интеллигенция, французские писатели, не буду перечислять, – об этом я писал в большой статье, которая вызвала кое-какие отклики, в «Литературной газете», это было в лекциях, которые я читал в Костроме, в других городах. Я сказал, как француз, правду об этом…  Потом была гениальная выставка два года назад «Французская интеллигенция между Парижем и Москвой» в Париже. Я обалдел: директор Института славяноведения оказался на обложке журнала Коминтерна, он был сотрудником НКВД; знаменитый человек, который занимался «Словом о полку Игореве», как и академик Лихачев. Понимаете, опять-таки, человек слаб. Андрэ Жид понял только после того, как побывал здесь, его книга – «Возвращение из СССР». Ну, а другие – когда не хочешь видеть, ты не видишь. Люди, которые были со мной здесь аспирантами в 1968 году, – они молчали. Но все под предлогом, что Рождество или Новый год, уехали в середине декабря домой и не вернулись. А я остался. Они были коммунисты, а я не был коммунистом. Я отчасти злорадствовал, когда увидел, что здесь творится, а для них это был крах. Мы были отдельно: они по приглашению КПСС, а я по культурному обмену между Францией и Советским Союзом… Так что, повторяю: все они, из русской эмиграции, были не только доступны, но милейшие. И так радовались, что, наконец, какой-то француз, странный чудик какой-то (это я о себе говорю) интересуется ими. Георгий Адамович (великий Адамович, я – никто), я его приглашал для записи (это сохранилось, но наверное стерлось), и каждый раз – тема. Потом я его угощал. Я смог устраивать «Медонские вечера» с 1972 года. Последний салон – у меня, последний фейерверк перед закатом. Все приходили. Шаршун не пропускал ни одного собрания, говорил: «Благодаря Вам, я общаюсь по-русски».

 

В.Ч. А Медонские, потому что у Вас дом в Медоне?

 

Р.Г. Да, в Медоне. Но они все приходили: и Анненков, и Одоевцева, и Терапиано, и художники: Андреенко, замечательный художник и писатель, и Сергей Шаршун. К сожалению, это уже после смерти Бориса Константиновича Зайцева. Он тоже у меня бывал, но один… Повторяю, что главное – они продолжали писать, они продолжали служить русской культуре. У Бориса Константиновича последняя статья появилась за три дня до смерти. В последний раз я его видел, когда зашел на огонек к нему, и там оказался Владимир Вейдле. У меня есть фотография. Но на лице Бориса Константиновича уже была печать смерти.

 

М.Л. А какое у Вас любимое произведение Бориса Зайцева?

 

Р.Г. Любимое произведение? Понимаете, их много, их несколько. Ну, как сказать – любимое?

 

В.Ч. То, что хочется перечитывать.

 

Р.Г. «Голубая звезда» и «Река времен». Это последние его беллетристические произведения, когда ему было уже за восемьдесят. Это синтез. Это жизнь на Сергиевском подворье, там монахи, его близкие друзья; и это взгляд на весь этот мир, эту эпоху, как бы прощание тоже. У него много такого, очень хорошего. Но я немного субъективно говорю.

 

В.Ч. Но нам и интересно ваше мнение.

 

Р.Г. Когда я писал магистерскую диссертацию – это редкий случай: под рукой у меня был сам автор. Тогда нельзя было говорить, что я не понял его. Он более или менее свободен, и мы пишем в четыре руки. Ничего, да? А в 1981 году, когда я уже докторскую писал, мне опять сказали: извините, уже более 50 лет не печатают вашего автора на родине. Это не второстепенный, не третьестепенный – это вообще не автор. Время было еще далеко до Перестройки, еще при Брежневе. Но ведь защищаю диссертацию я в Сорбонне! Это вообще дикость какая-то… Мне сказали: да, мы его знали, это мило, это трогательно, но дальше-то что?

 

В.Ч. А когда стали миллионные тиражи, они локти кусали?

 

Р.Г. Вот! Скупали его книги, в десять раз дороже эмигрантских изданий. Мне было обидно. А предисловия, эти статьи, я знаю, чьи, не будем об этом.

 

В.Ч. А как Вы оцениваете воспоминания Ирины Одоевцевой «На берегах Сены»  и княжны Зинаиды Шаховской «Таков мой век» ?

 

Р.Г. Скажу, что они разные. У Ирины Владимировны была потрясающая память. Глава ее воспоминаний посвящена Юрию Константиновичу Терапиано. потому что ее подтолкнул писать воспоминания. Он милейший человек, поэт, эзотерик, художественный критик, писатель. И мы его посетили, зная, что ему плохо в больнице, под Парижем. И она это потрясающе описывает. Мы его не узнали, это было страшно. Когда мы возвращались в Париж (дорога полчаса или час), она ни слова, я ни слова, не обсуждали. И ее воспоминания, можно сказать, субъективны, но это правда. Единственная глава послабее, о ее втором муже, Якове Николаевиче Горбове. Я был посаженым отцом на свадьбе. Он был уже стареньким. У него была мечта: он был теоретиком и главарем монархического движения.

 

В.Ч. Он был видным членом Младоросской партии, которую возглавлял Казем-Бек.

 

Р.Г. Да, но до раскола. Он ненавидел этого Казем-Бека, но это отдельная тема. И он был мыслителем русских монархистов того времени. И когда Одоевцева готовила книгу, я ей сказал: «Вы должны написать о Яше». А ей было трудно. И она говорит: «А Вы не могли бы написать?» И если у вас есть эта книга, вы будете читать – эту главу я написал, эта глава гораздо слабее. Одоевцева что-то поправила там, но я, извините, не писатель. Но я хотел, чтобы была глава о нем. Он ее обожал, знал еще до войны. Он был соредактором вместе с князем Сергеем Сергеевичем Оболенским, монархического журнала «Возрождение». Я его тоже знал и встречался с ним. А Ирина Владимировна всегда была в «Последних новостях», была направления милюковского. И печататься в журнале «Возрождение» для нее считалось как-то не очень…

 

В.Ч. Журнал «Возрождение» поправее был.

 

Р.Г. Мягко сказано. Мне в свое время Яков Николаевич предлагал стать членом редколлегии. Скажу откровенно, это редкий случай в моей жизни, я воздержался, побоялся, что узнают. Теперь я жалею.

 

В.Ч. Но ведь журнал интересный.

 

Р.Г. Очень интересный. У меня комплект есть. И я, не хочу хвастаться,  понимал ценность всего этого. У меня почти все номера с надписями авторов, которых не просто знал, а дружил. А Яков Николаевич в детстве, благодаря отцу, родителям, даже встречался с Львом Толстым. Был очень хорошим писателем, чуть не получил Гонкуровскую премию. Он автор нескольких романов по-французски, которые потом, на старости лет, перевел на русский. И, как и замечательный писатель Газданов, он был таксистом. Это отдельная тема: «Русские за рулем».

 

М.Л. И Вы застали это время?

 

Р.Г. Естественно. Я знал последнего русского таксиста, который работал, у него было разрешение, до 85 лет.

 

В.Ч. В какие годы, примерно, это кончилось?

 

Р.Г. Это кончилось в середине 1970-х годов. Вот, Гурейкин, милейший человек, актер. Телегин. Я всех знал. Я играл потом в Русском театре в Париже.

 

В.Ч. И даже некоторые священники работали таксистами, в церкви работа священника не оплачивалась.

 

Р.Г. Потому что это – свобода. На юге Франции, в Каннах, казаки Лейб-атаманского полка работали мусорщиками, потому что жена директора завода, где сжигали мусор, была русская. И она устроила: ты встаешь в 5 часов утра, поработаешь до 11, потом пошел в душ – и ты свободен, никто тебе не приказывает.

 

М.Л. Это было важно для русских.

 

Р.Г. Конечно. А за рулем они целуют ручку у француженок, и те балдели. Все думали, что они князья. Какие там князья. Что они все генералы и полковники? Многие просто подпоручики, поручики.

 

В.Ч. Но полковники были. Таксистами в Париже работали белые генералы от кавалерии Шатилов и Эрдели, Генерального штаба полковник Колтышев.

 

Р.Г. Да, были тоже. Писатель Гайто Газданов был шофером-таксистом, Яков Николаевич Горбов и другие. И бывшие русские дипломаты: Иван Бобарыков, который написал маленькую книжку о генерале Головине и мне ее подарил. Она вышла в начале 1970-х годов. Сослуживцы Головина ночью за рулем водили такси.

 

В.Ч. Я нашел упоминание мемуаристки как на улице таксисты между собой спорили на темы, которые они тогда изучали на Зарубежных высших военно-научных курсах генерала Головина.

 

Р.Г. У таксисотв была своя газета «Русский шофер». У меня есть только один номер.

А потом, в начале 1930-х годов, они выпускали журнал «За рулем». У меня есть его комплект, шесть выпусков. Там кто печатался? Бунин, Куприн, Ремизов, Сургучов и т.д.

 

М.Л. А вообще говорят, что коллекция Ваша, Ренэ – это крупнейшая коллекция книг и картин в русской эмиграции. Это правда?

 

Р.Г. Мне трудно сказать. Но наверное да. Я это собирал, когда это казалось никому не нужным. Целеустремленно, со знанием дела.

 

М.Л. Вы знаете, меня такой вопрос мучает уже несколько лет: почему у нас в России, как Вы говорили, в советской стране, Вы отказывались печататься, отказывались помогать издавать даже какие-то книги. Книги, которые вышли бы здесь с не очень, может быть, удачным предисловием, но все-таки вышли бы. Это Ваша принципиальность. А сейчас Вы не отказываетесь, издаетесь в России. То есть Россия изменилась? Но ведь в России, скажем, так и не возник Институт русской эмиграции. Или Институт истории России ХХ века. Или Институт Гражданской войны в России. Ничего такого нет.

 

В.Ч. Мариночка, я добиваюсь, чтобы в нашем Санкт-Петербургском институте истории, в названии моего отдела «Отдел истории революций и общественного движения в России», было добавлено «…и российской эмиграции», но пока этого нет.

 

М.Л. Почему? Получается, что эта тема не востребована в России?

 

Р.Г. Все востребовано. Видите, вопрос не ко мне.

 

М.Л. Но Ваше мнение?

 

Р.Г. Мое мнение. Со стороны виднее, но на это есть много причин… Я еще хотел бы сказать два слова о княжне Зинаиде Алексеевне Шаховской, с которой я издал «Русский альманах». Это был мой подвиг. Я посвятил этому год своей жизни – «Русский альманах» вышел в 1981 году. И я вправе гордиться. Для нее это было прощание, а для меня – вхождение. Уникальная книга, я работал шесть месяцев над ней. Высокая печать, и я сам частично книгу набирал. Воспоминания Шаховской очень интересны, правдивы, но она не писательница, которая владеет даром слова. Но у нее есть одна очень хорошая книга, злая, в которой я ей помогал. Это книга о Набокове.

 

В.Ч. «В поисках Набокова», замечательная книга. Она у нас издана, и не раз.

 

Р.Г. Очень сильная книга, она вышла сначала на Западе. Она дама талантливая, очень принципиальная по-своему. Мы тогда спорили с ней. Но в конце Перестройки ее опутали специалисты из России и я немножко отошел. Потом мы как бы помирились, но все не так просто. Понимаете, когда тебе под девяносто – дни сочтены. А я еще, к тому же, не русский. Поэтому я не осуждаю и даже не критикую. Это были некоторые собкоры «Известий», бывший парторг советского посольства, которые еще на меня клеветали и меня ненавидели. А я что? Во Франции я  – дома, а здесь – в гостях. И гость должен не забывать, что он гость. Но это хорошо, что вы поняли: в этой теме много страстей и страстишек, так что все непросто. Но, повторяю, тема огромная, непростая, сложная, и надо затрагивать ее осторожно, но ради истины.

 

Продолжение беседы:

Часть 3