«Что потеряло христианство, прежде чем отшатнулся от него им вскормленный мир и начал свой суд над христианской верой? Оно потеряло радость…»

Программа вышла в эфир 13 сентября 2006 года

М. Михайлова: Здравствуйте, дорогие братья и сестры. С вами программа «Словарь» и ее ведущая Марина Михайлова. Можно сказать, что у нас сегодня специальный выпуск «Словаря», потому что мы будем говорить о персоналиях: сегодня 85 лет отцу Александру Шмеману, одному из самых удивительных богословов XX века, и сегодня мне приятно и радостно представить вам протоирея Александра Степанова, настоятеля церкви святой Анастасии Узорешительницы, священника Евгения Горячева, настоятеля Благовещенского собора в Шлиссельбурге и Валентина Аверина, псаломщика церкви Рождества Иоанна Предтечи (Чесменской). Мы с вами собрались, чтобы поговорить о личности отца Александра Шмемана, о его богословском наследии, и конечно, о его «Дневниках», которые стали книгой года в минувшем году. Может быть, начнем мы с личных читательских впечатлений от книг отца Александра. Отец Александр, может быть, Вы начнете этот разговор как опытный священник.

Прот. А. Степанов: Я начал читать книги отца Александра и его статьи еще очень задолго до того, как стал священником и тем более опытным, каковым, наверное, я не являюсь до сих пор… Где-то в восьмидесятые годы, во-первых, в «Вестниках РСХД», которые доходили в то время сюда, и в отдельных книжках, которые тоже издательство «YMCA-ПРЕСС» как-то умело в Советский Союз доставить. Первые книжки как раз и были мною прочитаны. Для меня это было чрезвычайно важно, потому что в то время довольно много было людей молодых, которые интересовались христианством, Церковью, верой, Православием, но интересовались с самых разных точек зрения и под разными углами зрения: культурой, иконой, музыкой, богословием, какими-то аскетическими моментами. Большинство не имело никакого систематического ни образования, ни подготовки, ни, что, может быть, еще более важно, такого естественного введения в церковную жизнь, которое происходит, когда ребенок растет в верующей семье. Здесь все, как правило, само собой расстанавливается по местам, если такая семья существует, но таких семей почти не было, было очень мало, и в основном люди приходили к Православию через чтение очень разных случайных книг, потому что и систематических книг-то было не найти. Кроме тех, уж конечно, единиц, которые оказывались в духовных школах. Я считаю для себя очень большим счастьем, что мое вхождение в церковную жизнь проходило вместе с книгами отца Александра. Действительно, я могу сказать: в моей церковной духовной жизни те установки, те акценты, которые я для себя как-то расставлял, были расставлены с помощью отца Александра, и прежде всего, здесь, конечно, надо говорить о его евхаристическом вдохновении, которым все книги пронизаны. Евхаристия – это центр христианской жизни, центр духовной жизни человека, и вот это сразу было воспринято. Это как, не знаю, правильная постановка рук при игре на фортепиано или ног в классическом танце, исходная позиция, с которой начинается правильное движение. Не с каких-то побочных тем, тоже, может, очень интересных и важных, но именно с этого. Поэтому для меня отец Александр, конечно, это человек, который во многом способствовал моему, я надеюсь, более-менее правильному духовному развитию.

М. Михайлова: Спасибо, отец Александр. Отец Евгений, может, Вы тоже скажете о своих впечатлениях от книг отца Александра.

Свящ. Е. Горячев: Впервые с творчеством отца Александра я познакомился в семинарии, это был конец восьмидесятых – начало девяностых годов, и помню, что тогда я читал буквально все. Разум, прошедший через горнило сомнений, через духовные мировоззренческие перемены, пытался получить все то, что он недополучил в период, когда я был далек от Церкви. Я помню, что один из преподавателей сказал: «Есть, может быть, двадцать-тридцать книг, которые только и нужны человеку в течение всей жизни, но для того чтобы эти книги обнаружить, нужно перелопатить море литературы. Поэтому я даю вам список библиографии, я хочу ваши усилия напрасные или, может быть, такие, которые приведут вас к разочарованию, ограничить, сузив этот список до таких-то авторов». Среди них были книги отца Александра Шмемана. Изучая литературу, я столкнулся с тем, что она неоднородна. Есть то, что мы называем первоисточниками, и для верующего человека это, конечно, книги Священного Писания, это такой высочайший калибр, потому что в них живо веет Дух Божий. Есть книги, которые спускаются на одну ступень ниже, это так называемое святоотеческое предание, все то, что написано боговидцами, хотя и другого уровня, чем авторы Евангелия. И есть то, что архимандрит Киприан Керн назвал богословием как самостоятельными домыслами философствующего и богословствующего разума. Так вот мне казалось, что книги отца Александра принадлежат именно к этой третьей категории, но в эту третью категорию вошло очень много авторов, читая которых, я понял, что и среди них нужно выделить определенную градацию. Первое ощущение, которое у меня возникло при прочтении книг отца Александра: во-первых, очень умно, во-вторых, очень живо. Такое сочетание ума и доходчивости, ума и ощущения того, что это написано не просто ради любования этим же умом, этим ratio, а именно для того, чтобы поделиться тем, что Бог открыл, но открыл через такую неповторимую личность и те дарования, которые были даны отцу Александру. Хотя я скажу, что по-настоящему я смог оценить его как богослова, как пастыря и как человека только после той книги, обсудить которую мы сегодня собрались. Сразу же оговорюсь, что не все книги отца Александра мной прочитаны, но те, кто читал, знает, что они неоднородны. Скажем, по первому образованию историк, византолог, он «Исторический путь Православия», как мне кажется, самую слабую свою книгу – это опять-таки мое субъективное мнение, – опубликовал именно по предмету своих первоначальных исследований. Работы других авторов, да его же учителя Карташова, кажутся гораздо более интересными.

М. Михайлова: Это ранняя книга все-таки.

Свящ. Е. Горячев: Что касается литургических тем, «Введение в литургическое богословие», «Евхаристия», «Водою и Духом», «Великий пост» (я называю те книги, которые я прочел) опять-таки не одинаковы. Конечно, если говорить о богословских работах, то для меня самыми значимыми были «Водою и Духом», потому что эта книга сформировала мой семинарский академический интерес, а именно катехизацию, и, наверное, его беседы на разные темы на радиостанции «Свобода». Я бы выделил эти тексты, которые больше всего оказали влияние на меня. Если будет возможность, я объясню, почему, а «Дневники» – это какая-то совершенно другая грань, просто такой срез, о котором никто не подозревал и не догадывался, и это, конечно, заслуживает особого разговора о глубине личности: и так-то был человек глубок, а тут еще такая бомба, которая все взорвала. Пожалуй, ради вступления ограничусь…

М. Михайлова: Спасибо. То, что Вы говорите о «Дневниках», это действительно важно, потому что это книга совершенно неожиданная и прекрасная именно в силу своей подлинности. Никита Алексеевич Струве, издатель «Дневников», говорит о том, что эта книга возымела на него освобождающее действие, – при том, что он был другом отца Александра Шмемана много лет, очень хорошо его знал. Он говорит, что для него это был урок подлинности, подлинной жизни, жизни «жительствующей», как отец Александр Шмеман любил говорить, урок испытания подлинности всех вещей. И когда обсуждались «Дневники», то, помнится, отец Георгий Митрофанов говорил примерно об этом же, он говорил, что «Дневники» Шмемана – это тест на жизненность и жизнеспособность. Как Вы относитесь к этому утверждению, отец Александр?

Прот. А. Степанов: Я во многом с этим согласен, конечно, потому что часто церковная жизнь своей реальностью для многих людей представляет какую-то выделенную часть, выделенный сектор из всего прочего бытия. Либо мы склонны исключать вовсе из нашей жизни какие-то ее аспекты, либо просто они существуют отдельно. Мне кажется, что одна из главных заслуг «Дневников» в том, что отец Александр в них показывает – собственно, это заслуга его жизни – возможность целостности бытия. Для него нет ситуации, когда Церковь какая-то часть его души, времени, сил и размышлений, а в другое время он живет какими-то другими интересами. При этом он не исключает всю широту того, что происходит в мире, в жизни, в культуре, из своей жизни, он вбирает все, но вбирает именно церковным своим сознанием. Мне кажется, в этом смысле для нас это тест, если эту мысль продолжать, на то, насколько нам удается эта задача: церковным сознанием охватить все разнообразие, многообразие, полноту и глубину жизни, осуществить целостность своей церковной жизни.

М. Михайлова: Тот же Никита Алексеевич Струве говорил о том, что если говорить о таких сквозных темах «Дневников», которые повторяются, как музыкальная тема в симфонии, то это будет красота и правда в ее трех проявлениях: вот красота и правда в природе, в культуре и в Церкви. Струве считает, что это три основных глубинных интуиции Шмемана: раскрыть эту подлинность и красоту творения на трех уровнях. Как мне кажется, это тема воистину литургическая и евхаристическая. Вы говорили, отец Евгений, о том, что именно литургические труды Шмемана, его работы, которые касаются таинств Церкви, на Вас оказали самое большое влияние. Может, это и связано с тем, что здесь лежит корень его опыта, человеческого и священнического, как Вы думаете?

Свящ. Е. Горячев: Да, конечно, хотя должен оговориться, что последняя книга, которую сам отец Александр считал квинтэссенцией своего евхаристического и пастырского опыта, не была так глубоко мной оценена, как, может, должна бы быть. Впрочем, жизнь не закончилась, я вернусь наверняка к этой ключевой книге по одной простой причине: когда я поступал в семинарию, я не был убежден, что стану священником, потому что знал, что Богу можно послужить в любом качестве. Поэтому даже больше меня привлекло в литургических писаниях отца Александра то, что предшествует Евхаристии. Ведь Евхаристия, являясь средоточием сакраментальной жизни Церкви, становится таинством для посвященных. Вера открыта всем, а в Евхаристии участвуют только верные, и находясь за этой чертой, когда уже нет сомнений, «едиными устами и единым сердцем», человек задает себе массу вопросов. Отец Александр, кстати, гениально говорит, что христианство не разрешает вопросов, не отвечает на них, оно просто их снимает так, как были сняты вопросы Иова Богоявлением Господа. Для меня, например, были очень важны темы оглашения как научения перед крещением, крещальной литургии как не частного таинства или, скажем, требы, которая совершается одним человеком над другим человеком или группой людей, абсолютно отделенных от Церкви. По сути, это частный запрос частных лиц, к которым Церковь не имеет никакого отношения. Книги отца Александра разрушили такое представление, указав на то, что в Церкви никогда, начиная с апостольских времен, это не воспринималось как частное дело частных лиц, и то, что у нас это происходит сейчас, говорит о глубоком упадке, который произошел с земной Церковью, и требует надлежащего восстановления, реанимирования, если хотите. Что касается его мировоззренческих прозрений, то опять-таки вернусь к теме, которая, думаю, волнует всех в связи с тем, в каком мире нам приходится жить, в мире, который изобилует страданиями, переполнен ими. Отец Александр в одной из своих бесед говорит, что Христос не отвечает ни на один из наших вопросов. Почему погиб мой ребенок? Почему захвачены и умерщвлены заложники? Почему срывается в пропасть или гибнет под оползнем группа людей? Он не отвечает на эти вопросы, но Он входит в самую гущу человеческого страдания, и в этом тайна Креста. Мне кажется, это емкий образ, который должен поддержать каждого страдающего, но не находящего ответа на свои страдания человека: Христос рядом со мной, потому что и мое страдание взято Им на себя. Опять-таки так емко, четко и глубоко, как сделал это отец Александр, выраженной эту мысль я до чтения его работ не встречал ни у одного богослова. Были, конечно, рассуждения, но у него это в одной фразе. Что касается этой триады, которую Струве выделил в «Дневнике» отца Александра, то, пожалуй, с ней нельзя согласиться, потому что список тем, которые обсуждает отец Александр, гораздо больше, но они включены в понятие культуры. Рассуждения об искусстве, о поэзии, о литературе глобальнее, но они опять-таки могут быть сведены к теме красоты, и так далее. И что отец Александр, например, выставляет как свое кредо? Он отталкивается от не-красоты в культуре, в Церкви, в природе, когда она абсолютизирует что-то одно. Он говорит: «Мне одинаково неприятны как те, которые любят мир (в Священном Писании сказано: «Ибо так возлюбил Бог мир…»), так и те, кто «не любит мира, ни того, что в мире». Синтез где-то посередине». Это разделение, которое он очень удачно выделяет в своем творчестве, сводится к тому, что мир обожествленный становится идолом, но и отвергнутый в пользу сектантской религиозности опять-таки становится идолом. Мне, говорит он, не интересно общение ни с теми, ни с другими, ни с теми, которые любят мир, но забывают о том, что он являет высшее, духовное, ни с теми, которые говорят о духовном, но при этом абсолютно равнодушны к судьбам этого мира, через который Бог являет себя. Это он сам называет центральным в своей вере и возвращается к этому много-много раз.

М. Михайлова: Спасибо, отец Евгений. Если вы не против, дорогие отцы и братья, давайте вернемся к теме культуры. Меня в «Дневниках» даже отчасти шокировало утверждение о том, что Пушкин нужнее Типикона. Дальше Шмеман объясняет, почему: во имя Пушкина нельзя сажать людей в тюрьму и резать, а во имя Типикона, говорит отец Александр, очень даже можно. В чем, как вы думаете, глубинная верность этого утверждения? Почему культура оказывается таким необходимым хлебом именно для православного человека сегодня? Может быть, Вы, отец Александр, что-то скажете?

Прот. А. Степанов: У апостола Павла есть такие слова: «Сначала душевное, потом духовное». Культура – это то, что, мне кажется, готовит почву для дальнейшего сеяния собственно духовного. Наша душа в падшем мире хотя «по природе христианка», говорит Тертуллиан, по природе-то да, но мы эту природу так сильно исказили, что ее надо как-то разработать, прежде чем сеять. Как раз культура, мне кажется, прежде всего – это средство возделывания нашей души для того, чтобы она могла воспринять нечто большее. Если говорить конкретно об этом противопоставлении Пушкина и Типикона, то здесь, видимо, не Типикон плох, отец Александр, я думаю, очень хорошо знал Типикон, много времени посвятил его изучению и очень бережно, как мы знаем, относился вообще к литургической стороне жизни…

М. Михайлова: Любил ее.

Прот. А. Степанов: Любил ее, понимал ее очень глубоко. Типикон именно как тупой закон, что ли – вот что, вероятно, ему не нравилось. Действительно, есть люди, которые видят предел, к которому можно стремиться в духовной жизни, просто в точном исполнении каких-то правил, действий, шагов – в том, что называют религиозностью, против чего он выступает. Здесь Типикон в данном случае использован как синоним или образ этой религиозности, в каком-то смысле магизма, когда, исполняя в точности определенные действия, вычитывая те или иные стихиры, тропари, каноны в нужном числе, мы как бы и приближаемся к Богу тем самым.

М. Михайлова: Было даже такое словечко ругательное в дни моей юности – «типиконщики», люди, которые, так сказать, букву закона ставят значительно выше, чем…

Прот. А. Степанов: Да. Здесь, конечно, надо, мне кажется, правильно понимать, что сам по себе Типикон, конечно, хорош и важен. В нем содержатся правила и, безусловно, в этом и стройность, и красота определенная, отражающая иерархическое устройство мира, но только это не есть последняя правда, к которой мы должны стремиться и прорываться.

М. Михайлова: Ведь Шмеман очень последовательно проводит мысль о том, что в какой-то момент своего существования религия может противостоять Богу, и более того, даже Церковь может противостоять Христу (имеется, конечно, в виду Церковь в ее исторических формах бытия, а никак не Церковь небесная). Тем не менее, это мысль, которая все-таки должна быть нами продумана очень ответственно, как мне кажется. Может, я у Валентина спрошу как представителя более молодого поколения: для Вас что самое важное, что самое интересное в «Дневниках» Шмемана? Какие темы Вам кажутся самыми замечательными в этой книге?

В. Аверин: Мне так с ходу очень сложно ответить на этот вопрос, потому что мне книга понравилась в своей целостности и очень понравилась просто сама атмосфера, в которой была написана книга. Поскольку у меня очень много положительных впечатлений по книге, мне сложно что-то конкретное выделить.

М. Михайлова: Я бы хотела услышать по поводу противостояния религиозности и веры, практики христианской жизни и Бога: как Вы думаете, есть какой-то смысл в шмеманских утверждениях о том, что очень опасно уходить в такую чистую религиозность? Скажем, в опыте Вашего поколения это возможный случай, когда человек лучше знает какие-то благочестивые обычаи, чем Евангелия?

В. Аверин: Я, честно говоря, обо всем своем поколении ничего сказать не могу, но если порассуждать на эту тему, то, мне кажется, что такой сильный уход в религиозность может просто тем быть опасен, что человек будет делать слишком большой оборот на себя. Даже когда мы говорили о Типиконе: люди просто могут строго соблюдать пост, например, не есть мяса, прочим запретам следовать, но при этом, когда строго соблюдается все, может разрастись гордыня и из этого проистечет грех осуждения, человек станет осуждать, соблюдая все… Я, конечно, ничего не хочу сказать против соблюдения поста. Естественно, делать это нужно и необходимо, просто при этом не стоит зацикливаться на себе, а всегда соотносить себя со Христом.

М. Михайлова: Да, это как раз опыт Шмемана – видеть прежде всего Церковь и Христа Бога.

В. Аверин: Зацикливаться на себе – это, наверное, самое опасное, что может произойти, я считаю.

М. Михайлова: У нас есть телефонный звонок. Мы слушаем Вас внимательно. Здравствуйте.

Слушатель: Алло, добрый вечер. Это Алексей. Вы очень интересно говорите. У отца Валентина Свенцицкого была небольшая работа, он написал ее где-то перед революцией 1917 года, наверное, такая повесть о том, как Христос является на Пасху в церковь, сам Христос Господь, и служители смотрят и прогоняют его. Работа, может быть, была спорная, но тем не менее, она была. И еще у меня была очень интересная встреча на православной выставке. Там была группа старообрядцев, и мы стали с ними разговаривать. Мы что-то о христианстве стали говорить, а они на нас так посмотрели, достали книгу «Номоканон» и говорят: «Ребята, что вы говорите, о каком христианстве? У вас же бритые бороды. Вот смотрите: есть вот эта книжка «Номоканон», здесь написано – где-то, причем! – в этой книжке где-то написано, что за тех, кто бреют бороды, даже стригут, не бреют – подстригают бороды, за них нельзя молиться в церкви и ставить свечки». Мы стали объяснять: «Простите, извините, а как же в этом Евангелии написано, вот такой образ есть в Евангелии». Они говорят: «Да, все это хорошо, но такие вещи как та стекляница, которая сохраняет основное. Если мы не будем такие элементарные вещи соблюдать, о другом говорить бесполезно». А все, что вы говорите – это просто хорошо, интересно, но самое главное еще и форму сохранить. Простите меня, всего доброго.

М. Михайлова: Спасибо большое. Да, вот – «сохранить форму».

Прот. А. Степанов: Есть такое очень распространенное мнение, что определенная укладность жизни тоже как бы способствует сохранению…

М. Михайлова: И сбережению духа.

Прот. А. Степанов: …И сбережению духа, да.

М. Михайлова: Можно я процитирую Шмемана по этому поводу? Как мне кажется, очень близкая цитата по теме. Он говорит: «Что потеряло христианство, прежде чем отшатнулся от него им вскормленный мир и начал свой суд над христианской верой? Оно потеряло радость, но опять-таки не радость природную, как и природную любовь, не радость-оптимизм, не радость от земного счастья, а ту Божью радость, о которой Христос сказал, что ее никто не отнимет от нас. Только эта радость знает, что любовь Божия к человеку и миру не жестокая, знает же, потому что сама от того абсолютного счастья, для которого создал нас Бог. Христианство, не Церковь, в своей мистической глубине потеряло свое эсхатологическое измерение, обернулось к миру как закон, суд, искупление, мздовоздаяние, как религия загробного мира, в пределе запретило радость и осудило счастье». И дальше отец Александр говорит: «Мир создан Счастьем (с большой буквы, как одно из имен Божиих. – М.М.) и для Счастья, и об этом Счастье в нем все вещает, все к Нему призывает, все о Нем свидетельствует самой своей хрупкостью. В падшем, утерявшем счастье, но о нем тоскующем и несмотря ни на что живущем мире христианство открыло и даровало счастье, его во Христе как радость исполнило, а потом само же закрыло, и тогда мир возненавидел христианство и вернулся к своему «счастью»». Как мне кажется, это предельно простое и очень четкое выражение некоторой нашей исторической ответственности, потому что действительно Евангелие – это радостная весть, и когда после этого мы начинаем рассуждать о законах, ради которых можно ближнего отвергнуть и сказать: «Как же, ты без бороды, выйди тогда отсюда, ты мне не брат», – как с этим быть? Мне кажется, что основной пафос книги именно в том, что она призывает нас вернуться к простым вещам: к любви, к радости, потому что в этом и есть, наверное, основа христианства, а вовсе не в том, что мы постоянно спорим о чем-то и друг друга отсекаем от братского общения. Как Вам кажется, батюшка?

Прот. А. Степанов: Там было такое очень тонкое замечание, что христианство должно вернуть не к той естественной радости. Он проводит границу между естественной просто радостью, любовью и всем тем, что свойственно далеко не только христианам, а может быть, еще и в большей степени совсем и не христианам, но это не радость открытия иного измерения жизни, – и радостью открытия общения со Христом. Это совершенно особенная радость, радость христианская, и вот ее как-то и мало ищут, и мало находят. Отсюда так часто вопросы, которые священники слышат: «Что мне делать: я все вроде бы исполняю, утреннее и вечернее правило читаю, в церковь прихожу каждое воскресенье, исповедуюсь обычно, всенощные бдения, все-все, еще даже каноны, акафисты какие-нибудь почитаю. А что дальше?» Страшный, на самом деле, страшный вопрос. Человек исполняет все то, что, ему батюшки сказали, нужно исполнять, и он дальше ждет: а что будет? И он не ощущает от всего, что он исполняет, того, что он достигает некоторой полноты бытия, полноты бытия это все не дает. Действительно, какая-то очень неправильная, искаженная ориентация, связанная, я бы сказал, с законничеством, с тем, что нужно делать это, это и это. Человек в начале прежде всего именно этого и ищет, это так естественно. Действительно религиозный позыв есть в каждом человеке: «Скажите, что нам надо сделать? Я все исполню». Будет истово поститься, истово вычитывать. Все мы прошли через это, во всяком случае, правда?

М. Михайлова: Да.

Прот. А. Степанов: Когда нам очень нравилось вычитывать правило, от и до, и обязательно, и какое было в этом чувство удовлетворения.

М. Михайлова: Это была радость ученичества такая, как в первом классе, когда все положил в пенал и счастлив просто.

Прот. А. Степанов: Да-да. Отец Александр делится опытом того, что, собственно, дальше, а дальше полнота жизни должна быть, которая не отталкивает от себя этого мира, не отталкивает от себя вообще всего, что Господь нам дал, а наоборот, пытается это максимально освоить, усвоить и в этом радость обрести.

М. Михайлова: Между прочим, одна из очень важных тем в «Дневниках» – это отрицание «духовности», в кавычках взятой. У отца Александра, как мне кажется, было два самых нелюбимых слова. Первое нелюбимое слово – это было слово «проблемы». Как мне кажется, его просто приводило в ярость, когда люди приходили к нему для того, чтобы «решить проблемы». Им казалось, что священник – это такой универсальный лекарь, который каждому даст пилюлю, и проблемы исчезнут. А второе слово, которое он не любил, это «духовность». Отец Евгений, мне кажется, что Вы можете что-то по этому поводу сказать.

Свящ. Е. Горячев: Я вернусь к окончанию нашего разговора и, может быть, потом вспомню и о духовности. Отец Александр призывает всех христиан и Церковь Христову земную вспомнить ту не естественную, а сверхъестественную радость, которую даровал апостолам и всем верующим во Христа Бог в Пятидесятнице и вообще в таком явлении, как Церковь. Но возникает вопрос: а как эту радость получить? Вот хорошее настроение, его же невозможно заказать, оно или есть, или нет. Я вспоминаю себя в хорошем настроении и понимаю, что мне было хорошо, но как его вернуть, если на душе и кисло, и плохо, и уныло? Кажется, что отец Александр и являет эту радость, постоянно говоря о ней, и главное, сохранились воспоминания о нем как о человеке радости, и может возникнуть ощущение, что эта радость вернется к каждому из нас, если мы будем жить, чувствовать и думать, как отец Александр, но иногда надо просто быть самокритичным. Мы понимаем, что одному дано больше, другому меньше, и я никогда не смогу быть таким, как отец Александр. Что же касается этого настроя чувств или духа, то, на мой взгляд, очень важно сказать и нечто о «Дневниках», зайдя с другой стороны, тоже положительное, тоже оправдывающее, но выводящее все-таки наш разговор о радости, мне кажется, на несколько другой уровень. Итак, если воспринять отца Александра как цельного человека, носителя радости, то как отнестись, скажем, к цитатам вот такого рода. «Все эти дни недовольство собой в глубине. Что я, собственно, делаю в жизни? В сущности, саркастически ворчу на всех непонимающих, делающих «не то». Однако никакого «то» я сам не делаю, живу в какой-то постоянной мечтательности, но пассивной, не активной. Ни молитвы, ни подвига, искание покоя, лень. И когда все это чувствую, как вот в эти дни, и писать не хочется, столь очевидной становится ложь моей жизни. «Восстани, что спиши». И ведь действительно, конец приближается». И на самом деле мы можем встретить не единственный фрагмент с такой, в общем-то, естественной для христианина покаянной нотой…

М. Михайлова: Конечно.

Свящ. Е. Горячев: …в «Дневниках» отца Александра, и, на мой взгляд, ценность этой книги опять-таки в глубине личности, которая явлена нам через дошедшие до нас писания отца Александра, поэтому я не хотел бы цитировать восторженно и без умолку. Нужно прочувствовать так, как он, чтобы говорить, что все это и мое тоже, потому что, что греха таить, не все, что отец Александр пишет, мое, просто потому, что не тот уровень понимания. В то же время надо опасаться критики, отрицания, потому что, чтобы критиковать такого человека, нужно подняться на его уровень. Если закончить то, что я хотел сказать, то, может быть, возвращаясь к слову «религия», к слову «духовность» и к противопоставлению Бога и церковного благочестия, мне кажется, что иногда он сознательно говорит гротескными символами, он, кстати, говорит о символическом богословии преимущественно по отношению к дискуссионной богословской работе, к схоластике. Оно, говорит, потому и живо, потому что оперирует символами…

М. Михайлова: Так он и вырос в поэтике русского символизма, русской поэзии начала века.

Свящ. Е. Горячев: Да, от символа отталкивается, и всегда возникает какая-то фальшь. Так вот, мне кажется, он сознательно идет на гротеск. Нужно тогда оговаривать термины: что отец Александр вкладывает в такое понятие, как «религия» или «духовность», и тогда это уже будет разбирание по каким-то костяшкам, мелочам. Я хотел бы сказать о другом: что отец Александр для меня. Ценность его книги в первую очередь в том, что все мы живем в реке времени, и она к последней черте уносит наши земные судьбы. Река течет, и мы медленно забываем попутные впечатления, даты, и события, и лица, забывается в конечно итоге все, кроме той Встречи, к которой ведет нас Пасха Христова, и значит, Евхаристия. Если этот тезис справедлив, то можно было бы сказать о том, что в пространстве этой реки земной жизни человечества люди, как брошенные в нее камни: одни – просто песок, другие – камни, которые потрясают, но потрясают ужасом. Так вот отец Александр – такой камень, который оставляет высочайшее волнение на воде. Мы понимаем, какая личность раздвинула и подняла эти волны, но и в связи с этим понимаем, что очень много потеряли, горечь потери оттого, что такого человека нет с нами, хотя он остался в своих сочинениях, наверное, в своей молитве о нас. Для меня именно – не случайно я начал с критики – этот человек и его сочинения ценны тем, что он носитель свободы.

М. Михайлова: Да, конечно.

Свящ. Е. Горячев: Я даже бы не сказал радости, потому что о радости можно действительно долго говорить, но как быть человеку, который ее не испытывает, и не испытывает постоянно?

М. Михайлова: Тогда не христианин он, простите, значит, он на Евхаристии не был ни разу.

Свящ. Е. Горячев: Что он не христианин, что он не может быть спасен, ведь отец Александр говорит о таких вещах. А вот свобода всем хорошо понятна, и отец Александр замечательно о ней пишет, потому что для него показатель того, что человек в истине – это согласие на инакомыслие, и он, часто критикуя других, критикуя самого себя, допускает, что люди могут не соглашаться, в том числе и с его мнением. Поэтому, говоря об этих «Дневниках», я могу сказать, что не надо так, наверное, с ходу относиться к ним как к святоотеческой литературе, да и святоотеческую литературу он сам критикует, и мы знаем, что это подчас справедливо.

М. Михайлова: Но мы не предлагаем, правда же, относиться к нему как к святому отцу Церкви?

Свящ. Е. Горячев: Скажем, епископа Игнатия, я думаю, многих шокировало его заявление: как вообще можно так писать и как можно так верить, что ад находится там, в глубине земли?

М. Михайлова: А многих и не шокировало.

Свящ. Е. Горячев: Но, повторяю, отец Александр ценен в своих трудах и в личностном своем эквиваленте именно тем, что он допускает это инакомыслие, он носитель его. Он говорит: какие же мы православные, если малейшая критика в наш адрес вызывает в нас бурю и неприятие на личностном плане вплоть до разрыва отношений, до необщения. Поэтому я бы сказал так: не все его цитаты могут быть адекватно оценены, во-первых, из-за нетождественного ему уровня и образования и воспитания, ведь вы посмотрите, какая среда выпестовала этого человека, во-вторых, из-за разности духовных подходов, в-третьих, может, просто из-за того, что отец Александр ошибается. При этом центральное направление этой книги, этой жизни и этого служения, конечно, Божье, и можно только радоваться, что нам оставлено это наследие. Но простите меня.

М. Михайлова: Спасибо Вам, отец Евгений. Вы замечательно говорили сейчас о радости и о свободе, и я хотела бы сейчас процитировать очень кратко последнюю проповедь отца Александр Шмемана, которую он произнес уже за несколько недель, дней до смерти. Он сказал: «Всякий, кто способен благодарить, достоин спасения и вечной радости», и отец Евгений уже выразил свою благодарность Шмеману за его свободу, за его умение слышать другого человека, и позволять ему быть самим собой, и иметь тот образ мыслей, который он имеет. Может быть, мы все очень коротко скажем отцу Александру Шмеману, за что мы ему благодарны, что есть в его жизни такого, что нас наполняет благодарностью к этому человеку. Валентин, может быть, Вы скажете, за что Вы благодарны отцу Александру Шмеману?

В. Аверин: Я могу за многое выразить благодарность, но прежде за тот свет, который из его книги просто потоком льет, и за то время, которое я провел с этой книгой, потому что она очень много для меня открыла. Я просто очень благодарен, что в моей жизни такое произошло, потому что, действительно, я ничего подобного до сих пор не читал, поэтому я в полном восторге нахожусь и в огромной благодарности отцу Александру и, прежде всего, Господу за то, что эта книга попала мне в руки.

М. Михайлова: Спасибо. Отец Александр, что Вы скажете?

Прот. А. Степанов: В оценке книги я близок к тому, что говорит Валя, действительно, это очень большое событие для внутренней жизни, но если не замыкаться только на этой книге, сказать в целом и это как-то связать с тем вопросом, который отец Евгений поставил: что делать, если нет радости? Где источник-то этой радости, в конце концов? Что делать, не знаю, а вот что источник этой радости в Евхаристии, это безусловно, и опыт отца Александра в том, что вся радость – оттуда, радость, полнота бытия – все там, и мне кажется, что здесь очень важно, чтобы мы очень хорошо понимали еще то, что происходит в Евхаристии. Мне кажется, что большинство из нас очень мало понимает, нам только кажется, что мы все знаем более или менее, уж, по крайней мере, священники, которые служат Евхаристию, может быть, даже и многие годы. Это бездонная глубина, в которую надо постоянно всматриваться, вглядываться, вдумываться, вчитываться в то, что другие люди переживали по этому поводу. Здесь сокровище зарыто, здесь та жемчужина евангельская, которая, собственно, дает ключ ко всему, мне так кажется, и отец Александр для меня лично сумел, так сказать, пальцем показать: вот тут искать надо, и в общем, я бы сказал, что в своем личном опыте я не посрамлен, когда я этому указанию следую. Это, может быть, главная моя благодарность отцу Александру.

М. Михайлова: Да. Может, отец Евгений, Вы хотите еще сказать какие-то слова?

Свящ. Е. Горячев: Да, пожалуй. Я благодарен Богу за то, что через отца Александра мне дано переживание жизни, которое прекрасно выразила в кратком четверостишии мать Мария:

О, Господи, я не отдам врагу
Не только человека, даже камня.
А именем Твоим я все могу
А именем Твоим и смерть легка мне.

Я благодарен отцу Александру за его опыт, который я бы назвал «всечеловечность + всебытие»: нет вещи, мимо которой бы он не прошел, как христианин не оценив ее и не проведя в своей оценке этого разделяющего меча на Божие и на поддельное, на фальшивое и на священное, и он это делает на высочайшем уровне. Пожалуй, за это.

М. Михайлова: Спасибо. Мне тоже хотелось бы выразить свою благодарность Господу нашему и Его служителю, потому что все-таки отец Александр всю жизнь отдал Церкви, это удивительный человек, который никогда не разделял, что вот здесь я служу, а вот тут я дома. Он жил в Церкви, и за что я благодарна отцу Александру, так это за его богословие жизни, как я это для себя формулирую. Он говорит: «Мое главное и постоянное ощущение – это ощущение жизни. В словах это очень трудно выразить. Может быть, ближе всего к этому ощущению слово «удивление», восприятие каждого момента и каждого состояния как некоего дара. Все всегда ново, все всегда есть не просто жизнь, а встреча с жизнью, и потому как бы откровение. Пишу и сознаю, что это не те слова, других не нахожу. Знаю только, что этот дар, это откровение требует внимания, ответа. К сожалению, масса людей живут, не замечая жизни. Она для них как бы нейтральная безличная рама их самих, но не встреча, не дар. Иногда наполненность дает ощущение жизни». Я думаю, что отец Александр как раз учит нас тому, что измерение евхаристическое не принадлежит только тем часам, которые мы проводим в храме во время Литургии, потому что Литургия, действительно, как Вы, отец Александр, говорите, – это зерно, это жемчужина, из которой может вырасти какое-то удивительное переживание каждого шага нашего, каждого дня как момента встречи с Богом. Нет какой-то отдельной, особенной духовной жизни, а все, что с нами происходит, – это некий подлинный опыт Богообщения, и, конечно, это самое удивительное, что я нахожу в личности Шмемана и за что я бесконечно благодарна. Даже когда он умирает – последние слова дневника, он знает, что умирает от рака – он говорит о своих последних днях в больнице: «Какое это было счастье». Ну что же, я благодарю всех участников нашей сегодняшней передачи. Спасибо вам за то, что вы пришли и поделились своими переживаниями и своими мыслями по поводу богословия отца Александр Шмемана, и я желаю всем нашим слушателям вот той самой Евхаристии жизни, благодарения каждый день. Спасибо вам за то, что вы были с нами, и через неделю мы вас снова ждем в программе «Словарь».