Протоиерей Лев Большаков рассказывает о своем общении с создателями радиостанции «Голос Православия»

Протоиерей Лев Большаков рассказывает о своем знакомстве с создателями радиостанции «Голос Православия»:

Если тогда эта встреча оказалась такой плодотворной для нас и для многих, то это оттого, что мы были готовы, как ни странно и даже немножно самонадеянно это по отношению к себе говорить. Мы были готовы – как они, так и мы – к тому, чтобы не просто пообщаться и поделиться какими-то переживаниями, для нас новыми, для них надежно устойчивыми, а к тому, чтобы сотрудничать и чтобы нам оказаться наследниками их усилий в церковном делании. Эта среда – среда людей верующих и деятельных, что особенно важно, – оказалась для нас самой полезной питательной средой, потому что тогда надо было в нас, только-только начинающих свое воцерковление и желающих трудиться, поддержать то направление, которое, как это ни странно и чудно, но уже было подготовлено. 1980-е годы мы, вообще-то говоря, провели недаром.

У нас были встречи, и иногда очень большие, причем они были в равной степени важны, как по домам, так и в храме. Набитый храм в большие праздники, тем более в дни Страстной седмицы или в Пасхальные дни, в Ленинградской Духовной академии, набитый храм Спасо-Парголовский, набитая наша квартира при встречах катехизических или для чтения Евангелия; воодушевление, тем более вдохновляющее, что оно напоминало и о некоторой опасности при получении новых каких-нибудь, не скажу, книг – какие уж там книги! – но даже перепечаток машинописи, даже и «шестых экземпляров», едва заметных, едва читаемых, но все равно драгоценных. Все это было деланием достаточно плодоносным, и тогда много людей воцерковилось самым искренним и серьезным образом, через эту радость об Истине. И можно говорить об этом сколь угодно высокими словами и тогда, и сегодня, и это будет правда. Было ощущение нужности и радости. А радость переживалась в каком-то конкретном событии – прежде всего, конечно, литургическое событие, прежде всего. Каким было начало поста вдохновенным временем! Я как сейчас помню эту картину: мы поднимаемся по лестнице в храм Духовной академии, те, кто имел счастливую возможность прогулять работу или университет, и в понедельник уже утром идти на службу, и уж, конечно, храм набит битком вечером… Или сдавившись так, что, только прижав руку к груди, можно перекреститься, стоять на Пасхальной службе в том же храме Духовной академии. И вот эта связь прямого, живого, деятельного переживания литургического события с с тем опытом интеллектуальным, молитвенным, познавательным, что давало чтение книг и беседы. Эта целостная жизнь оказалась при встречах, которые стали возможны уже в 1989-м, 1990-х годах, очень родственна той самой жизни, тому, чем жили люди и в эмиграции, не сдавленные враждебной по отношению к Церкви системой, но обязанные очень настойчиво и нелегко трудиться ради вот этого стержня жизни, трудиться в обществе, которое, пусть без враждебных выпадов, но и безо всякого какого-то специального интереса и поддержки, их допустило быть в себе. И вот в этом схождении мы оказались так друг другу близки – просто говорили на одном языке. И это потрясающее свидетельство силы Церкви, которая воспитывает людей где угодно, и самых разных.

В 1990 году летом, когда мы были в Бюсси, это было еще прежде того знаменитого семинара, подойдя под благословение к владыке Георгию (Вагнеру), теперь давно уже покойному, я потом слышу от матушки Феодосии – а тогда уже предполагалось, что я буду священником: «Как же Вы будете священником?! Вы же ничего не знаете!» – «Ах, матушка Феодосия, вот так сейчас в России, и таких берут…» И в ответ: «Вот Вам», – и дает мне книги. Никольский, книга по церковному уставу, Типикон. «Из рук не выпускайте!» – «Хорошо, матушка». И как с ней было, прямо скажу, счастливо беседовать. Пожилой, очень пожилой человек, в Церкви много десятков лет. Но она так молода была внутренне, и, беседуя со мной, она, видимо, переживала то же самое, что пережила до того лет шестьдесят назад, в 1920-е годы, когда молодым человеком, успешной барышней, вполне одаренной, она пришла к вере и пошла в монашество. Мы говорили о реальности: «Так ведь только это и реально!» – как говорила она о духовной реальности. Только это и реально! И это то самое, чем мы тогда начали жить, и жили двадцать четыре часа, и даже больше, в сутки.

А с самими Поздеевыми познакомились мы таким образом. Когда в результате перестройки удалось поехать за границу, мы получили приглашение поехать к нашему другу, которого в году 1977 мы проводили на Запад, и у меня тогда было полное переживание похорон. Я помню, когда мы проводили Сашку на самолет в Пулково, помахали рукой, я пришел домой просто в рыданиях. Мне уже было за тридцать лет, но я как барышня просто не мог судорожно не плакать. Я по-настоящему похоронил друга. Отправил в мир иной, в буквальном смысле… Я как из крематория вернулся из этого аэропорта, понимая, что мы никогда больше не увидимся. И вдруг 1989 год, он звонит – и мы едем в Мюнхен. Я и там пережил интересное ощущение: когда мы вышли там на вокзале, я увидел его – и я понял, что такое воскресение. Ведь я же действительно, реально, его похоронил… Мы привыкали друг к другу минуты полторы, не больше, и сразу, севши в машину и поехавши к нему, начали разговор с той точки, на которой кончили его одиннадцать лет тому назад; забыли на вокзале чемодан, в котором мы везли его детские книжки – он не мог их привезти тогда, а он очень дорожил вот этими свидетельствами своего детства… Нам потом этот чемодан привезли через неделю из Мюнхена.

А Саша работал в одном институте с Поздеевыми, и рассказывал им о нас и хотел познакомить. Сам он не был церковным человеком, но знал, что мы такие и немножко как бы снизу вверх глядел на нашу церковность… Надо сказать, что Поздеевы вначале сопротивлялись, потому что подозревали, что все эти советские граждане отпечатаны не тем, чем хотелось бы. Однако мы встретились – и сразу, сразу мы оказались родные души! Это удивительнейшая вещь! И важно, что мы тогда схватились за главное, никто ни о себе не толковал, и никакая политика сама по себе, никакая экономика и прочие вещи не интересовали специально. Мы сразу схватились за совместное понимание Церкви.

А они столько времени трудились, они посылали книги в Россию, что было почти безнадежно: проходила, может быть, десятая часть, а остальное пропадало бесследно… Вот, наконец, они придумали радиостанцию – ведь, действительно, не только Дух дышит, где хощет, но и эфир передвигается куда угодно, поверх всех барьеров. И так они достигли ушей многих, о чем имели свидетельства в виде отзывов, что было, конечно, драгоценно для них. Но тут, нужно сказать, мы были совершенно никакие, ничего мы не умели, ничем им помочь не могли, такие были немощные. Мы мало знали, у нас было мало возможностей, чтобы до чего-то докопаться, чтобы ту или иную тему на себя взять, скажем. А ведь передачи-то надо готовить! А тексты-то надо писать! А ведь редакция совсем маленькая, их там совсем немного. Мы столкнулись с тем, что было и у нас: при самой обильной жатве делателей всегда мало.

И вот они сидят в своей квартирке, которая была одновременно и студией, и неустанно пишут, сочиняют, подготавливают. Передачи же эти были в самом деле исключительно хороши, потому что это было культурно, грамотно, чистосердечно, трезво, без малейшей примеси какой бы то ни было натужной идейности. И – о главном: о вере, о Христе, о Церкви. И это было действительно в точности то, что нужно. Ничего такого, что бы мы назвали «своего». А ведь это «свое» можно откуда угодно примешать, хотите – из идеологии, хотите – из художества, хотите – из биографии, из всяких предпочтений и прочее. А тут – именно здоровая пища, аккуратно преподанная.

Мы, конечно, сотрудничать в полной мере не могли, и при этом удивительно еще одно: мы оказались для них все-таки нужны, потому что терпеливое к нам «педагогическое» – не нарочито, а во внутреннем, содержательном смысле – отношение было и для них самих необходимо, чтобы помочь нам грамотно воцерковляться, просвещаться и просвещать и воцерковлять других.

Мы тогда с ними встречались в Мюнхене, в Бюсси, и, конечно, они сразу нас ввели в круг своего церковного общения. И тогда ведь все было впереди – как многие теперь осознали по прошествии 20 лет, это было время возможностей, во многом упущенных. Просвещение-таки оказалось наиважнейшим делом, и насколько оно было тогда упущено, настолько мы сегодня беды себе и нажили. Так что сейчас с того уровня уже невозможно начать; всегда упущенные возможности – это не нулевой уровень, а некий «отрицательный». Но это означает не то, что мы должны сетовать и опускать руки, а просто осознать ситуацию реально, как она есть, и вдохновиться. Не Бог весть какой повод для вдохновления был тогда, когда мы видели экономически разоренную страну, бедный народ, униженную до предела интеллигенцию, эти закрытые лаборатории и институты, и эту техническую или гуманитарную интеллигенцию, которая вынуждена была торговать на рынке, чтобы как-то существовать. Но и в этой беде, чисто материальной, кормлением в буквальном смысле слова, одеванием людей, Поздеевы занимались самым активным образом. Без этой, всем известной «гуманитарки», гуманитарной помощи, между прочим, была бы очень многим людям настоящая беда. Сколько мы помним моментов, когда восстанавливался человек из ощущения безысходности, от этого ужаса рваной обуви на себе и на своих детях… И это очень дорогого стоит, если человек хотя бы на год, на какое-то время от этого бремени свободен. А там, на Западе, все аккуратно организовать – это вовсе не пустяки.

И это все одни и те же люди, и их совсем немного, и все они заняты, все они много работают, но все же находят для этой помощи время, потому что они, между прочим, с молодых лет либо «Витязи», либо, как Поздеевы, скауты, и до старости друг друга называют этими именами: это Дикая Утка, а та Мудрая Сова, и так и знают друг друга всю жизнь… Такая готовность к работе и служению.

Но что для нас было самым драгоценным – это среда общения. Возможно, это одно из драгоценнейших приобретений, которое нам теперь нельзя потерять. У нас книг теперь полно, и надо убавлять, надо прекратить это «обжорство», ведь эта пища уже не усваивается. Но здоровая, чистая, духовно-содержательная среда общения – может быть, это вообще основное богатство человеческой духовной культуры. И что создало христианство – именно это и создало. Апостолы пошли в разные концы учить народы, но между собою были связаны крепчайшими узами. Они всегда были вместе, даже будучи на расстоянии, и эта совместность, это появление ирландских монахов в Венгрии; это переписка какой-нибудь юной принцессы чистой души в дикой, варварской, тупой среде еще даже и не рыцарей, а просто вояк, с каким-нибудь стареньким монахом через леса и болота Европы – вот этот нерв живой, который нес ток любви и доверия к Богу. Свидетельство мучеников, подвижничество старцев, преданность юных – все это было настолько крепче всего остального, что действительно ясно, что нет ничего реальней духовной жизни и духовного общения. И если мы хотим себе доброго, если хотим из всех возможностей выбрать настоящее, то только к этому и следует прильнуть.

Это было сделать легче во времена совершенного оскудения всех прочих возможностей, в конце 1980-х – начале 1990-х, и, может быть, это сделать сейчас труднее, потому что тугой жир пустоты затрудняет движение людей к Истине и друг к другу, но цель и смысл остаются те же. Поздеевы нас снабдили тогда прежде всего книгами. Книги тогда было главное. Едучи из Мюнхена, мы были нагружены, благо тогда еще были силы другие, тащили и тащили рюкзаками… А как мы были благодарны за журналы «Вечное», которыми нас снабдили в Бюсси! Это было просто как детское питание! Это была полка с детским питанием – все просто, все понятно, и все то, что нужно. И так они у меня до сих пор и стоят. Сборники 1940-х, 1950-х годов, отдельными маленькими тетрадочками переплетенные в годовые альманахи – все это потрясающе. И мы все это тащили, сколько рук хватало. Тут же это потреблялось, и благодарнейшим образом, из рук в руки…

В 1991 году мы приехали уже для семинара, который был конкретно определен для нашего обучения. Это, можно сказать, был такой «мастер-класс». Все их близкие сотрудники, и не только радиостанции «Голос Православия», но и другие их друзья церковные, которые жили в разных местах, собрались тогда в монастыре в Бюсси. И какое впечатление произвело, что на это дело они действительно слетелись, и как издалека! Калиновские, двое стариков под 90 лет, из Австралии; Куломзины – из Нью-Йорка, и тоже под 90 лет обоим. И это только ради радости встречи с начинающей трудиться в России церковной публикой, с нами. Они все привезли что-то свое, учили нас, объясняли: как вести катехизацию, как устраивать приход почти что на пустом месте, когда никто-никто не умеет ни читать, ни петь; как организовать пение маленького церковного хора на гласы – специально записывали нам на кассеты правильные мелодии гласов. Мы обсуждали какие-то программы церковного обучения, говорили о том, как организовать жизнь прихода. Софья Сергеевна Куломзина много говорила о том, как вести занятия с молодежью или с детьми; кто-то о том, как конкретно организовать богослужение при условиях минимальных возможностей; кто-то о том, как подготавливать темы для катехизических бесед, потому что это было содержанием передач радиостанции «Голос Православия».

Сами Поздеевы на семинаре говорили больше о церковном просвещении, потому что это было их трудом. И тут, надо сказать, были даже и дискуссии. Тогда появились православные просветительские братства в России, и некоторые загнули совсем не туда, куда нужно. А взять верный курс было страшно важно, но впечатление, что не всюду будет взят этот верный курс, тогда уже сложилось и оно, к сожалению, оправдалось. Какие-то предпочтения не собственно церковные и духовные, евангельские, христианские уже ощущались и дали себя знать. Поэтому было что обсуждать и о чем спорить. Культурная, верная, выверенная подлинным богословием и смыслом церковной жизни, не реагирующая на какую-то идеологическую или политическую потребу дня, неполитизированная, неидеологизированная, что еще труднее, христианская проповедь – вот эта идея была главной для Поздеевых и для их окружения.

Тогда предполагалось, что мы будем участвовать в их работе, что мы возьмем на себя некоторые темы, некоторые передачи. Но это, конечно, было то же самое как обучение письму – дети пишут, а мама их рукой водит. У нас ведь было мало личного опыта. И наш маленький опыт был другой в «догутенбергову» эпоху нашу, до 1988 года, и наш опыт относился к частным встречам, а не к прямой церковной проповеди или тем более к радиопередачам. Но все-таки Поздеевы терпеливо ждали, и мы какие-то тексты писали, и какими-то материалами пользовались, ими же данными. И что-то шло – и так постепенно, помалу получилось, что и взяли потом их дело в свои руки, как какие-нибудь литературные «достойные наследники папиного дела». Разумеется, Поздеевы об этом только и думали, и только для этого на самом деле и жили – как бы организовать все это просветительское дело уже в России. Ну что же это – из Португалии или из Габона «закидывать» в Сибирь свидетельство о том, что Церковь есть и жива…

Они тогда, на семинаре, передавали нам свой опыт строения Церкви. Ведь они почти с тем же столкнулись когда-то в эмиграции. Различие во внешних условиях не имеет никакого значения – бывший ли это Советский Союз, деревня ли это на месте разоренного колхоза, или это какой-нибудь полупустой храмик в Петербурге, или это нормандский городок, или парижский подвал или гараж, где будет организована служба… Живет ли священник в Петербурге и приезжает в новгородскую деревню, или живет он в Брюсселе и приезжает служить в Лион… Не в том дело. А дело в том, что созидается ими как духовно едиными людьми, как прорастает организм Церкви в этой внешне не важно какой среде и как определить главное, и как этого главного держаться. И это то, чем мы и теперь должны быть озабочены в высшей степени. Им, Поздеевым, это удавалось.

Я полагаю, что все-таки им помогала очень мощная культурная и человеческая содержательность в их жизнях. Там, в эмиграции, действительно, они без церковности рассеялись бы очень быстро, они сами об этом говорили. Они собрались вместе только потому, что собрались как церковные люди, собрались вокруг Литургии. Церковь была живой, подлинной, конкретной, узнаваемой ими, реальной действующей силой и смыслом. Да и самоуважение человека не могло направить их иначе как именно к главным смыслам жизни.

Ведь как тяжело жил, скажем, Евгений Евгеньевич, и в детстве своем, и во время войны, когда не раз мог быть расстрелян в разных ситуациях; сколько он видел горя и боли кругом… И все это не убило в нем и в Елене Петровне преданности, и честности, и их церковности, и их стремления к деятельности. И эти два молодых, совсем молодых, человека отправляются в Псковскую миссию – это потрясающий подвиг! И вот опять – они не выбрали другого смысла и истины во всей этой военной мясорубке, в беде, трагедии, в пафосе войны, а выбрали опять только единственное – Церковь.

И вот эти люди нам и преподали потрясающий опыт, и они сами, и те, кого они созвали. Такие они были разные, такие при этом удивительно трезвые и бодрые, такие деятельные! А какая деятельная, скажем, в Германии живущая Таня Греневиц! При этом насколько церковный и православный человек и активнейшая помощница Поздеевых. И как ее мама нам помогла, раба Божия Вера. Мы ее сами никогда не видели, но получилось так: первая машина в Братстве св.Анастасии была куплена на те деньги, которые эта Вера в Лос-Анжелесе, уже будучи совсем старушкой, велела не тратить на цветы на ее похоронах, а сложить и отправить в Россию для церковной помощи. И так и сделали. Пришли похоронить Веру, цветов не принесли, деньги сложили, и первая наша машинка была куплена, и она нам очень помогла тогда.

А я у себя в Кондопоге получил однажды в нашем тогдашнем самом бедном году – в 1991 или 1992 – это были совсем нищие времена, не на что купить облачения, да их и не было тогда. У меня было одно облачение, какого цвета – не скажу, потому что оно было сразу всякого… А я получил набор, целый набор облачений – стареньких, тем ценнее, с чьего-то русского плеча, оттуда, из Нового Света. И всех цветов – и желтые, и белые, и красные, и черные, и зеленые, и лиловые! Праздник-то какой в нашем крошечном храмике был при нашем-то тогдашнем убожестве! Это она собрала, эта Вера Греневиц. А покровцы тогда присланные, лиловые, мы до сих пор используем.

И вот такие даже вещественные передачи, и как это для них все было серьезно и дорого, и естественно это сделать – сохранить и передать. Именно сделать, а не поговорить просто или помечтать. Так что от слова к слову, от дела к делу и пошла эта эстафета. В моей жизни та встреча сыграла организующую роль в самом серьезном смысле слова. Оказалось, что нельзя без делания практического, что в делании этом чувствуешь себя очень полноценно в жизни, хотя бы она была и нелегкой. Они и те, кто с ними были связаны, не оставляют нас и по сию пору. И удивительно еще и вот что – что мы для них оказываемся столь же желанной питательной средой, между прочим.

Вот тогда, желая поддержать нашу работу для организации церковного хозяйства и совместного труда на приходе, Поздеевы познакомили нас с пастором Евгением Фоссом. В 1992 году было Хельсинское совещание в Москве, и пастор Евгений Фосс, очень уважаемый человек в своей стране, председательствовал там от имени швейцарской делегации. Уже тогда немолодой человек, он приехал специально в Петербург со своей помощницей Франциской Рих (она потом сменила его на посту директора Института «Глаубе ин дер Цвайте Вельт»), с тем, чтобы уже в Петербурге продолжить те собеседования, которые прежде были в Бюсси. Тут был уже несколько расширенный круг участников, это можно было назвать целой конференцией, хотя прошла она в скромных условиях, просто у нас дома на канале Грибоедова. В голоднейший 1992 год – уже из какой манной или ячневой каши матушка моя лепила котлетки, не знаю, и как наши сестры изощрились – но почему-то мы были сыты. А был народ из Франции: из Бюсси приехала матушка Анна, от «Голоса Православия» – Александра Сергеевна Думенк, из Швейцарии; Поздеевы прислали свой материал, из Польши был доклад прислан, из Москвы приехали люди. Это была на самом деле международная конференция! И мы рассуждали о том, как организовать собственную внутреннюю церковную деятельность. Было важно, что мы уже – соработники, и для них это было так интересно, что они могут уже в России быть и здесь уже свое плечо подставить.

И вот с тех пор мы друзья с отцом Евгением. Недавно он приезжал, уже старым совсем человеком, со своей доброй знакомой, она тоже пожилая дама, врач-психиатр. И в нашей деревне мы были с ними денек, беседовали о вере. Они очень верующие люди, протестанты, однако очень глубоко верующие и этим очень близкие и родные. Как они были благодарны за то, что прикоснулись к православному опыту! И казалось бы, что можно было прибавить к их опыту, такому серьезному и многолетнему? Оказывается, очень много. Ведь мы – носители огромного дара, если хоть сколько-нибудь реагируем на него, на этот дар, а не на то, что сами навыдумывали или надышали на него и теперь пальчиком вырисовываем, что нам нравится, по этой мути. Так что встреча взаимная и польза взаимная. Это действительно делание Церкви – границы времен, территорий и поколений здесь не имеют никакого значения. Люди каким-то образом вдруг оказываются друг другу родные. Для Церкви нет времени, это правда. И можно сказать: если вы хотите понять, что такое Вечность, не прибавляйте к году год, а заметьте ее, уже здесь присутствующую, в отсутствии времени. Время разделяет людей, а Вечность – соединяет.

Сейчас, мне кажется, те времена двадцатилетней давности в чем-то повторяются, и прежде всего, в насущности и остроте задачи. Но теперешняя наша задача – просвещение, одухотворение, ободрение, возвращение к смыслу жизни – затруднительна, может быть, даже менее подготовленна, чем тогда. Потому что, голод, пост лучше подготавливает к радости, чем сытость и рассеянность, страшная рассеянность. Так что нам надо как-то войти в состояние поста в общем смысле слова, чтобы победить рассеянность в себе самих и в тех, кто хотел бы нас слушать и воспринимать церковную проповедь. В этом смысле Поздеевы – пример удивительного такого духовного «пощения» и трезвости. И здесь так важна их связь и с Сергиевским институтом, и, конечно, с монастырем в Бюсси. Вообще для многих людей любой монастырь в те годы – в Пюхтицы ли приедешь, или в те немногие, которые действовали тогда – это образ приветливости, активного, неустанного труда и бодрости, усердности, и повторю еще раз – приветливости. А в Бюсси на протяжении и дней, и недель, сколько там удавалось быть, было очевидно, что все это – настоящее; что улыбки – это не первая улыбка встречи, и что все это – результат очень серьезной работы.

Матушка Феодосия была в этом смысле очень интересным примером. Было договорено однажды о том, что я к ней подойду в пять часов. Так мне сказала монахиня, и мы без пяти пять постучались. Строгий ответ матушки Феодосии: «Я сказала, в пять часов». И действительно – зачем это путание минут? Делать разве нечего? И это не было сколько-нибудь угрюмо или недоброжелательно, это просто было очень полезно. А сколько было радости, когда мы как-то им в чем-то помогли! Приезжаешь уже на протяжении многих-многих лет, и все одно и то же вспоминают: «как вы нам помогли тогда с отцом Александром, выгребли наш подвал!» А что мы – всего-то полтора часа поработали… И эта радость, и эта память совсем не деланные. Но это все последствия только крепкой церковности, монастырской, строгости и упорности. Сколько народу там старалось остаться – и не смогли остаться. Расслабленные барышни-то наши приезжали – это из Советского Союза, из голодненького-то, неизбалованного-то! А не подошли – расслабленные. А те девушки и женщины, казалось бы, росли в условиях более благоприятных, но отнюдь не расслабленные, самодисциплинированные, к себе строгие. И вот чем драгоценно то общение – это примером чрезвычайной дисциплины. О чем пишет владыка Антоний (Блюм) в книжечке, посвященной приготовлению к Великому посту, – о дисциплине. А мы этого абсолютно не знаем, не понимаем. У Поздеевых это было развито в высшей степени. Вот мы у них в гостях – в первый раз в Мюнхене, нам хочется, конечно, в Альте Пинакотек – как туда пойти? Евгений Евгений отвечает: «Не знаю, как тут у них». «У них» – говорит он, проживший там без двух лет всю свою жизнь. Потому что «у нас» – это в России. И потом, какие музеи? – Работать, работать! Елена Петровна лежит, у нее рак крови, переломанные косточки, она едва-едва от кровати до стола на костылях двигается. Но чуть только наш разговор пошел в сторону – звоночек: работать, работать! Она звонит в свой звоночек, и мы работаем. Поздеевы обладали удивительным даром притягивать людей, и это при том, что совершенно не были людьми душевными в смысле сентиментальном. Их притягательность была именно в том, что они давали людям возможность настоящей церковной работы. Я думаю, что сегодня обрадовать человека возможностью что-то принести, что-то сделать, как-то себя мобилизовать – это очень важная наша задача. Расслабление всеобщее поглощает бесконечное количество сил и душит людей, и этому царству века сего противостоять в высшей степени важно, дать возможность человеку что-то сделать, что-то принести в общее дело… А какой это был объем работы! Я большими коробками из-под сухарей вез к себе кассеты с передачами, и как они шли! По прошествии лет, скажем, пятнадцати, эта кассета до сих пор у меня в городке, у разных людей «живет», и она нарасхват, и всем помогает, и всем потребна… Это все результат такой работы, такой дисциплины и требовательности к себе. И это тоже какое-то задание, которое дано нам всем на предстоящую жизнь и труды. Это великая драгоценность, что нам явлены были такие люди… Те двое молодых людей, которые в войну отправились в Псковскую миссии, пробили нам такую тропу…

Православное просветительское радиовещание должно преподать прежде всего положительный опыт, в частности, положительный опыт отсутствия полемики и всякого спора. Именно полемики сегодня хоть отбавляй даже там, где ее не из чего произвести, но она все-таки производится. Это, конечно, самый легкий способ – высказаться против кого-нибудь, и самый бессмысленный, потому что так мы воспитаем человека спорливого, замечающего только недостатки других и не знающего положительного опыта того, к чему он себя считает причастным. Так что православным людям в особенности надо говорить о Православии. Не другим в каком бы то ни было смысле, миссионерском или полемическом, а своим о своем, так мало знаемом, так мало известном. И сейчас это значительно более актуально. Мы этим человека сделаем крепче и устойчивее, потому что он приобретает положительный опыт того, во что он уже расположен верить, что расположен принять. И как же не хотеть знать глубже то, что ты уже – как ты сам себе говоришь, по крайней мере, – любишь, к чему душа уже лежит? Зачем отвлекаться на то, что неладно у того или иного соседа, когда свое-то надо и возделать и приумножить? Это так естественно! А если нужно будет этому человеку свидетельствовать уже иным людям о правде, то он эту правду грамотно, вразумительно сможет и сам преподать другим. Так что как ни поливать гербицидами чужие огороды, на своем огороде от этого ничего не вырастет. Не лучше ли свой возделывать как следует и пропалывать, и культивировать доброе? Политика же вообще дело дурное для здорового, трезвого сознания, и есть вещи куда более неизмеримо важные. Мы ведь не какое-то политическое устройство сегодня теряем возможность укрепить – но человека, семью; прояснить смысл самых важных в жизни человека вещей. Было бы преступно отвлекаться на преходящее, мало значащее, когда наиважнейшее может совсем потеряться, и тогда только в заповедниках сохранятся чистые юноши, крепкие семьи, добрые учительницы, честные милиционеры и отзывчивые врачи… Для нас это определенно страшно важно и страшно трудно – ведь сейчас обязательно везде прежде всего требуют ответить на вопрос: против кого ты? Иначе ты ни в каком «ток-шоу» ничего не значишь – а этим именем можно сегодня назвать любую деятельность. Не пойти по законам века сего – это интересная задача. Нам нужно чаще вспоминать Поздеевых и с их помощью ориентироваться должным образом, не потерять верный курс. И замечательно, что все это в «Граде Петровом» происходит.