Гибель Пушкина-политика

Лекторий радио «Град Петров»

Яков Аркадьевич Гордин

Презентация книг «Мятеж реформаторов» и «Гибель Пушкина»

2017 г.

АУДИО

Яков Гордин:

Пушкин был одной из самых трагических фигур нашей культуры. Для нас он прежде всего великий поэт, замечательный прозаик, создатель новой русской литературы. Но пушкиноведение довольно длительное время проходило мимо другого Пушкина, который не менее замечателен и важен, во всяком случае, в его понимании, был, чем человек, писавший стихи и прозу. Вот я позволю себе небольшие цитаты. Как это ни странно, вот на эту сторону пушкинской творческой работы по-настоящему обратили внимание эмигранты. Ну, известно, что цвет русской философской, философско-религиозной мысли был выслан по инициативе Ленина … 100 с лишним человек философским пароходом, а часть на поездах, было отправлено в начале двадцатых годов в Европу. И среди них были действительно великие умы. И, скажем, такой мыслитель, которого крупнейший историк русской философии Василий Зеньковский считал вообще самым сильным философским умом в истории русской философии, Семен Франк, он написал в 1930-е годы пять этюдов о Пушкине, очень любопытные.
И Франк писал, в частности:

Теперь нам совершенно очевидно, что Пушкин, с первых же шагов своего творчества приобретший славу первого, несравненного, величайшего русского поэта (приговор Жуковского, предоставившего ему в 1824 году «первое место на русском Парнасе», никем не был оспорен и остается в силе до появления нового Пушкина), оставался в течение всего XIX века недооцененным в русском общественном сознании. Он оказал, правда, огромное влияние на русскую литературу, но не оказал почти никакого влияния на историю русской мысли, русской духовной культуры. … Дело идет лишь о том, чтобы научиться наконец добросовестно и духовно свободно понимать и оценивать политическое мировоззрение Пушкина, вникая в него sine ira et studio как в изумительное историческое явление русской мысли. Каково бы ни было политическое мировоззрение каждого из нас, пиэтет к Пушкину во всяком случае требует от нас беспристрастного внимания и к его политическим идеям, хотя бы в порядке частного исторического познания. И для всякого, кто в таком умонастроении приступит к изучению политических идей Пушкина, станет бесспорным то, что для остальных может показаться нелепым парадоксом: величайший русский поэт был также совершенно оригинальным и, можно смело сказать, величайшим русским политическим мыслителем XIX века.

Неудивительно, конечно, что политические и философические идеи Пушкина для советского официального сознания были абсолютно неприемлемы. Наше великое пушкиноведение – а у нас были блестящие пушкиноведы: Томашевский, Тынянов, Цявловский, Оксман – они, по необходимости, проходили мимо этой стороны пушкинской творческой работы. Нет ни одной работы – ни монографической, ни статей – посвященных этому аспекту пушкинской деятельности. А те, кто жил за границей, этим могли заниматься и занимались. Среди них и Семён Франк, написавший «Этюды о Пушкине», и Георгий Федотов – блестящий религиозный мыслитель, историк, автор работ по истории религии и вообще по русской истории. Федотову принадлежит чрезвычайно важная работа, давшая в своем названии замечательную формулу, характеризующую Пушкина, «Пушкин – певец империи и свободы». Пушкин действительно был имперский мыслитель, но при этом он был и сторонником индивидуальной свободы внутри отлаженного имперского механизма. И в этом отношении он был либералом. Это любопытное сочетание, как и у декабристов – все они были патриотами с сильным имперским оттенком, и при этом они были людьми либеральных взглядов. Это в русском XIX веке очень интересно сочеталось. И Пушкин был блестящим образцом либерала, человека, который считал, что достоинство, личное достоинство человека и его свобода как личности – это императив. И в то же время в государственном отношении он был сторонником империи и монархистом.
…

Что стало базой пушкинской трагедии в тридцатые годы? Думаю, началось это в 26 году, когда Пушкина по приказу Николая привезли в Москву, и в кремлёвском кабинете молодого императора они встретились, это известная история. Два часа проговорили. Николай Павлович произвел на Пушкина достаточно сильное впечатление, потому что вообще он был актер, умел вести себя с разными людьми очень по-разному, поэтому он сумел понравиться и некоторым декабристам во время следствия. И, очевидно, Пушкину были даны большие авансы. И по части его собственной судьбы (ну, известно, что государь сказал, что он сам будет цензором Пушкина), и по части реформирования государства Российского, что для Пушкина было очень важно.
Почему Франк писал о пророческом мышлении Пушкина, пророческой мысли Пушкина? Потому что Пушкин, во всяком случае, уже с начала тридцатых годов, был уверен, что грядут большие мятежи. Что в общем империя идет к катастрофе.
…
Пушкин разработал такой огромный план влияния на общественную и политическую жизнь России, и на императора.
…
Показать реальную картину гражданской войны, а это была гражданская война… Пушкин считал важным для того, чтобы император увидел, к чему приводит неправильная политика.
…
Главной его работой в тридцатые годы была история как материал для воспитания общества. И до какого-то момента у него была надежда на влияние на императора. План был … в общем, можно проследить этапы этого плана. Было несколько частей, от которых он отказался, ну вот от Французской революции он отказался, затем он начал писать историю Украины… Пушкин начал собирать материалы для истории Украины и бросил. После этого – история Пугачёва, это такая работа-предупреждение: что может быть, господа.
Император не только разрешил Пушкину эту работу, он дал деньги на ее издание. Потому что к этому времени уже были довольно большие долги у Пушкина. Там было, очевидно, тысяч 30, это очень большие деньги. Кроме того, в 1831 году он получил фактически звание историографа, то есть вместо Карамзина.
Его снова приняли в службу, повысили его на один чин, он стал титулярным советником, это капитан по армейской шкале. Так что Пушкин стал титулярным советником и получил жалованье, 5 тысяч ассигнациями, это очень небольшие деньги для человека, живущего в Петербурге с семьей, прожить на них было невозможно. А до этого он получал очень приличные гонорары.
…

Вот почему ещё произошла в конце финансовая катастрофа? Потому что он стал заниматься делом, не приносящим дохода.
…
Николай дал взаймы на два года 20 тысяч рублей на издание «Истории Пугачёвского бунта». Пушкин выпустил «Пугачёва» самым большим тиражом в своей жизни – три тысячи. Во времена наибольшей своей популярности он выпускал тиражом 1200 книги свои… что-то в этом роде. А тут 3 тысячи. Почему? 3 тысячи – это тираж «Истории государства Российского» Карамзина. Он чувствовал себя наследником Карамзина.
Пушкин рассчитывал выручить 40 тысяч, 20 отдать и ещё 20, чтобы тоже расплачиваться с самыми неотложными долгами. И произошло то, чего он совершенно не ожидал: публика не приняла эту книгу и не покупала ее.
…
Он обещал Николаю написать историю Петра Великого. На самом деле, у него были гораздо более грандиозные планы, он собирался писать русскую историю начиная с того момента, как она прекратилась у Карамзина, с XVII века и до Петра III. Екатерины, к которой у него были большие претензии, он понимал, что лучше не касаться.
…
Он получил доступ к очень серьезным документам, в частности, к делу царевича Алексея. … То, что царевича убили (по приказу Петра) – об этом Пушкин сказал первый. У него в руках было Дело, а следственное дело Алексея – это целый том.
…
Стало быть, пока он этим занимался, он ничего не зарабатывал. А жизнь в Петербурге была довольно дорога. Надо было нанять квартиру, тем более, что еще две сестры Натальи Николаевны при них жили. На наряды Натальи Николаевны он не тратился, наряды оплачивала Загряжская, тетка Натальи Николаевны, которая ее любила, баловала.
…
Он занимался делом, которое не приносило дохода, Пугачёв – это убытки, Пётр – тоже сплошные убытки.
…
Почему вторым этапом после Пугачёва Пушкин выбрал Петра? Это вполне укладывалось в его концепцию огромной просветительской акции. … Но постепенно, знакомясь с материалом… он продолжал этим заниматься почти до конца жизни, но говорил друзьям, что даже если он это напишет, опубликовать это будет невозможно. То есть это опять-таки труд, как потом это стали называть, в стол.
Работа делалась громадная, долги росли, заработка не было. Есть письма его уже второй половины тридцатых годов, которые просто невозможно читать без комка в горле. Потому что он там пишет старшему брату Натальи Николаевны о своём положении, что «если я умру, дети мои будут в нищете, а жена окажется на улице». Ещё одно письмо, где он пишет о своём отчаянии и о том, что он не видит никакой перспективы. Потому что, действительно, было непонятно, как выйти из этого положения. То есть один выход был, это отставка. Отставка, уехать в Михайловское или в Болдино, оставить исторические работы, что-то писать, публиковать и получать гонорары. По крайней мере – почти что ничего не тратить помещик мог, живя в своем имении.
И он сделал попытку подать в отставку, он написал письмо Николаю, объясняя просьбу необходимостью поправить свои дела. Николай разозлился, счел это неблагодарностью.
…
Но Пушкин просил разрешения, выйдя и отставку, пользоваться архивом, тем не менее. Николай ответил, что эта привилегия дается только тем, кому доверяет правительство.
…
И Пушкин взял прошение об отставке обратно.
…

Что касается политических идей. Он считал, что вот эта новая «бюрократическая аристократия» губит Россию.
…
Пушкин умел наживать врагов. Он оскорбил Уварова… Пушкин писал: чему должно учиться дворянство – смелости, благородству, чести и так далее. У Уварова была совершенно другая концепция. Не только знаменитые «православие, самодержавие, народность», но у него была концепция воспитания юношества, где главным было почтение к начальству. Почитание начальства. При том, что Уваров вообще очень хорошо поставил образование, гимназии и университет, он очень много сделал. Он хотел воспитать, приблизительно говоря, образованных рабов. Он сам был очень образованным человеком. Но главное – это почтение к власти. Всё остальное вторично. У Пушкина всё было наоборот. Власть нужно уважать постольку, поскольку она заслуживает уважения.
…
Полное разочарование в Николае, понимание, что вот этот план его, просветительский план, который он наметил и который с такими колоссальными издержками пытался провести в жизнь, он, в общем, рухнул.
И к 1835 году вот это понимание поражения было абсолютно для него внятным.
…
Он потерпел поражение. Усугублялась финансовая пропасть, долги росли, отдавать их было не с чего.
…
Действительно, в юности Пушкин вел себя отчаянно, ничего не боялся, а тут другая ситуация – семья, дети. Как он писал в стихотворении «Послание цензору»: «Жена и дети, друг, поверь – большое зло: от них все скверное у нас произошло».

Послание цензору

Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой,
…
А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?
…
Ты черным белое по прихоти зовешь;
Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
Глас правды мятежом, Куницына Маратом.
Решил, а там поди, хоть на тебя проси.
Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси,
Благодаря тебя, не видим книг доселе?
И если говорить задумают о деле,
То, славу русскую и здравый ум любя,
Сам государь велит печатать без тебя.
Остались нам стихи: поэмы, триолеты,
Баллады, басенки, элегии, куплеты,
Досугов и любви невинные мечты,
Воображения минутные цветы.
О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры,
Не проклинал твоей губительной секиры?
Докучным евнухом ты бродишь между муз;
Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус,
Ни слог певца Пиров, столь чистый, благородный –
Ничто не трогает души твоей холодной.
На все кидаешь ты косой, неверный взгляд.
Подозревая все, во всем ты видишь яд.
…
Старинной глупости мы праведно стыдимся,
Ужели к тем годам мы снова обратимся,
Когда никто не смел отечество назвать,
И в рабстве ползали и люди и печать?
Нет, нет! оно прошло, губительное время,
Когда Невежества несла Россия бремя.
Где славный Карамзин снискал себе венец,
Там цензором уже не может быть глупец…
Исправься ж: будь умней и примирися с нами.
«Все правда, – скажешь ты, – не стану спорить с вами:
Но можно ль цензору по совести судить?
Я должен то того, то этого щадить.
Конечно, вам смешно – а я нередко плачу,
Читаю да крещусь, мараю наудачу –
На все есть мода, вкус; бывало, например,
У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер,
А нынче и Милот попался в наши сети.
Я бедный человек; к тому ж жена и дети…»
Жена и дети, друг, поверь – большое зло:
От них все скверное у нас произошло.
…

Он просит Николая, чтобы ему выплатили жалованье за шесть лет вперед. Николай согласился, ему выдали 30 тысяч рублей.
На что жила семья? Он закладывал посуду у ростовщика Шишкина, у которого он главным образом занимал деньги. Ложки серебряные, там соусник, какие-то кастрюли… Потом свои вещи кончились, ему Соболевский предоставил опять-таки свои какие-то там ложки-ножи серебряные, которые он закладывал и на это жил.
…
В 1836 году он спровоцировал три дуэльных ситуации.
…
Последняя дуэльная история была чисто физическим завершением гораздо более серьёзной и глубокой драмы на гораздо более высоком уровне.
…

Я очень люблю такую совершенно прекрасную и точную фразу Блока: Пушкина убила не пуля Дантеса, его убило отсутствие воздуха. Его убила невозможность существования, потому что в той ситуации, в которой он оказался, в той конкретной России, в которой он жил, с его самосознанием, с его планами, с его представлением о будущем, с его представлением о своей миссии – в общем, оказалось жить невозможно.
У Георгия Федотова есть… процитирую: «Консервативная, свободоненавистническая Россия окружала Пушкина в его последние годы; она создавала тот политический воздух, которым он дышал, в котором он порой задыхался».
…
Пушкинское пророчество сбылось: империя погибла и погибла в той ситуации, в какой он предсказывал, в гражданской войне.
1836 год – это очень печальный, скорбный год. И написан тогда совершенно гениальный Каменноостровский цикл. Вот когда он полностью осознал своё поражение и как это выразилось в стихах. Первое – это знаменитое «Из Пиндемонти»:

Из Пиндемонти

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права…

То есть это отказ от своей политической деятельности, отказ от того плана, который он задумал в начале 30-х годов и попытка реализации которого, собственно, и привела к трагедии.
И ещё одно, которое тоже чрезвычайно важно для понимания его настроения последних месяцев жизни.

Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.

Вот это действительно христианство. И тут всё сказано, потому что любоначалие, то есть вот это стремление всё-таки имеет какую-то власть для того, чтобы направлять общество, и такая жёсткая борьба со своими противниками…

Было такое горькое понимание своего поражения, но не было понимания, как жить дальше, потому что это был тупик во всех отношениях.
И вот последняя дуэль и смерть…

С.Л. Франк

ПУШКИН КАК ПОЛИТИЧЕСКИЙ МЫСЛИТЕЛЬ

…Теперь нам совершенно очевидно, что Пушкин, с первых же шагов своего творчества приобретший славу первого, несравненного, величайшего русского поэта (приговор Жуковского, предоставившего ему в 1824 году «первое место на русском Парнасе», никем не был оспорен и остается в силе до появления нового Пушкина), оставался в течение всего XIX века недооцененным в русском общественном сознании. Он оказал, правда, огромное влияние на русскую литературу, но не оказал почти никакого влияния на историю русской мысли, русской духовной культуры.
…
В предлагаемом кратком этюде мы хотели бы обратить внимание читателя на политическое мировоззрение Пушкина, на его значение как политического мыслителя. Эта тема – по крайней мере в синтетической форме – кажется, почти еще не ставилась в литературе о Пушкине. Тщетно также стали бы мы искать главы о Пушкине в многочисленных «историях русской мысли», которые, как известно, в значительной мере были историями русских политических идей.
…
Дело идет лишь о том, чтобы научиться наконец добросовестно и духовно свободно понимать и оценивать политическое мировоззрение Пушкина, вникая в него sine ira et studio как в изумительное историческое явление русской мысли. Каково бы ни было политическое мировоззрение каждого из нас, пиэтет к Пушкину во всяком случае требует от нас беспристрастного внимания и к его политическим идеям, хотя бы в порядке частного исторического познания. И для всякого, кто в таком умонастроении приступит к изучению политических идей Пушкина, станет бесспорным то, что для остальных может показаться нелепым парадоксом: величайший русский поэт был также совершенно оригинальным и, можно смело сказать, величайшим русским политическим мыслителем XIX века.
…
Есть и другие признаки изменения политического настроения Пушкина в одесскую эпоху. Правда, при известии о падении реакционного министра народного просвещения Голицына и замене его Шишковым, у Пушкина вырываются горькие слова: «я и рад и нет. Давно девиз всякого русского есть чем хуже, тем лучше». Но не надо упускать из виду, что здесь дело идет о свободе печати, к которой Пушкин и в позднейшие годы, при всей умеренности и консерватизме своих воззрений, был особенно чувствителен. Для общего политического настроения Пушкина существенны другие признаки. Прежде всего – разочарование в возможности успешной пропаганды свободы…
…
Общим фундаментом политического мировоззрения Пушкина было национально-патриотическое умонастроение, оформленное как государственное сознание. Этим был обусловлен прежде всего его страстный постоянный интерес к внешне-политической судьбе России. В этом отношении Пушкин представляет в истории русской политической мысли совершенный уникум среди независимых и оппозиционно настроенных русских писателей XIX века. Пушкин был одним из немногих людей, который остался в этом смысле верен идеалам своей первой юности – идеалам поколения, в начале жизни пережившего патриотическое возбуждение 1812–1815 годов. Большинство сверстников Пушкина к концу 20-х и в 30-х годах утратило это государственно-патриотическое сознание – отчасти в силу властвовавшего над русскими умами в течение всего XIX века инстинктивного ощущения непоколебимой государственной прочности России, отчасти по свойственному уже тогда русской интеллигенции сентиментальному космополитизму и государственному безмыслию. Уже в 1832 году Пушкин выразился в отношении своего отнюдь не радикального друга Вяземского, что он принадлежит к «озлобленным людям, не любящим России», и отметил больное место русского либерализма, упомянув о людях, «стоящих в оппозиции не к правительству, а к России» (запись дневника Муханова; грозное подтверждение этого мнения дает случай высокоодаренного и благородного Печерина, эмигрировавшего в 1835 году и проповедывавшего беспощадную ненависть к России). Из этой позиции Пушкина объясняется его известное отношение к польскому восстанию 1831 года и к попытке европейского вмешательства в русско-польские дела – отношение, вызвавшее суровую критику таких друзей Пушкина, как Вяземский и А. Тургенев, и получившее одобрение лишь Чаадаева и некоторых декабристов. Как бы ни судить по существу о позиции Пушкина в этом вопросе, очевидно, что оно определялось у него сурово-трезвым пониманием государственных интересов России, одержавшим в нем верх над ясным ощущением поэтически-романтической и трагической стороны польского восстания…
…
На почве этого государственно-патриотического сознания вырастает конкретно-политическое мировоззрение Пушкина. Прежде всего надо отметить, что Пушкин, в качестве ума конкретно-реалистического, никогда не мог быть связан партийно-политическими догматами. Замечательно, что Пушкин, при всей страстности его интереса к политической жизни не только России, но и Запада и при всем его убежденном «западничестве», совершенно свободен от того рабски-ученического, восторженно-некритического отношения к западным политическим идеям и движениям, которое так характерно для обычного типа русских западников. Будучи западником, он очень хорошо понимал коренное отличие истории России от истории Запада и отчасти из этого исторического сознания, отчасти из конкретного восприятия политической реальности своего времени отказывался непосредственно применять политические доктрины Запада к России. Теперь с очевидностью выяснено, что в отношении Запада, в частности Франции, Пушкин был умеренным конституционалистом (будучи одновременно, как увидим ниже, резким противником демократии).
…
По общему своему характеру, политическое мировоззрение Пушкина есть консерватизм, сочетающийся однако с напряженным требованием свободного культурного развития, обеспеченного правопорядка и независимости личности, – т. е. в этом смысле проникнутый либеральными началами.
Консерватизм Пушкина слагается из трех основных моментов: из убеждения, что историю творят – и потому государством должны править – не «все», не средние люди или масса, а избранные, вожди, великие люди, из тонкого чувства исторической традиции, как основы политической жизни, и наконец из забот о мирной непрерывности политического развития и из отвращения к насильственным переворотам.
…
Вторым мотивом пушкинского консерватизма является, как указано, пиэтет к историческому прошлому, сознание укорененности всякого творческого и прочного культурного развития в традициях прошлого. На любви «к родному пепелищу» и «к отеческим гробам» «основано от века самостоянье человека, залог величия его» (стихотворный отрывок «Два чувства дивно близки нам»). Из этого сознания вытекает известное требование уважения к старинному родовому дворянству, как носителю культурно-исторического преемства страны. В стихах, в политических размышлениях, в литературной критике и набросках повестей Пушкин постоянно возвращается к этой теме. Презирая придворное дворянство временщиков, людей «прыгающих в князья из хохлов», Пушкин настаивает на ценности старых дворянских родов. Всего яснее эта мысль аргументирована в «Отрывках из романа в письмах»: «Я без прискорбия никогда не мог видеть уничижение наших исторических родов… Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ! Образованный француз или англичанин дорожит строкою летописца, в которой упоминается имя его предка…; но калмыки не имеют ни дворянства, ни истории. Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим. И у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, т. е. историей отечества. И это ставите вы ему в достоинство. Конечно, есть достоинство выше знатности рода – именно достоинство личное… Имена Минина и Ломоносова вдвоем перевесят все наши старинные родословные. Но неужто потомству их смешно было бы гордиться их именами?» (ср. отрывок: «Гости съезжались на дачу»: «неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности»).
И, наконец, с этим чувством пиэтета к прошлому в консерватизме Пушкина сочетается забота о мирной непрерывности культурного и политического развития. Если уже в 1826 г. он, как мы видели, говорит о своей нелюбви к возмущениям и революции, то позднее эта «нелюбовь» превращается в настоящую тревогу, в положительную заботу о мирном течении политической жизни. Не только он с ужасом думал о крестьянских бунтах – «не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» (ср. также в письмах и дневнике Пушкина отзыв о восстании в новгородских военных поселениях) – но он выражает эту идею и в общей положительной форме: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества» («Мысли на дороге»). А в программе размышлений «О дворянстве» содержится запись (по-французски): «Устойчивость – первое условие общественного блага. Как согласовать ее с бесконечным совершенствованием?»
С этими элементами консервативного миросозерцания у Пушкина органически сочетается, как указано, требование личной независимости и свободы культурного и духовного творчества – принципы, которые в буквальном смысле можно назвать «либеральными». Принцип духовной независимости личности, невмешательства государства в сферу духовной культуры психологически ближайшим образом вырастает у Пушкина из личного опыта гениальной творческой натуры, всю жизнь страдавшей от непризванной опеки государственной власти. Можно представить себе напр., душевное состояние Пушкина, когда Николай I давал ему совет – почти равносильный приказу – переделать драму «Борис Годунов» (которую Пушкин сам ощущал, как образцово-удачное творение своего вдохновения) в исторический роман в стиле Вальтер Скотта. Не сомневаясь, даже в юности, в праве цензуры оберегать государственный порядок и общественную нравственность от злоупотреблений печати, – в позднейшие годы, в «Мыслях на дороге» он даже развивает целую аргументацию в доказательство необходимости цензуры, – Пушкин постоянно, от юности до конца жизни, требует ясного разграничения цензурного контроля от эстетической и моральной опеки. Особенно отчетливо это выражено в письме Гнедичу еще от 1822 г. из Кишинева. Иронически он говорит о цензуре: «поздравьте ее от моего имени – конечно, иные скажут, что эстетика не ее дело, что она должна воздавать Кесарево Кесарю, а Гнедичево Гнедичу, но мало ли что говорят» (ср. оба стихотворения «Послания к цензору»). Тот же принцип – как бы дуализма принципов государственной власти и духовной независимости личности – проводится им и в общей форме, и при том и в последний, отчетливо консервативный, период жизни.
…
Из этого принципа уважения к духовной жизни человека и к неприкосновенности и святости домашнего очага вырастает и общее требование прочного правопорядка.
…
Прежде всего Пушкин в отношении русской политической жизни – убежденный монархист, как уже было указано выше. Этот монархизм Пушкина не есть просто преклонение перед незыблемым в тогдашнюю эпоху фактом, перед несокрушимой в то время мощью монархического начала (не говоря уже о том, что благородство, независимость и абсолютная правдивость Пушкина совершенно исключают подозрение о каких-либо лично-корыстных мотивах этого взгляда у Пушкина). Монархизм Пушкина есть глубокое внутреннее убеждение, основанное на историческом и политическом сознании необходимости и полезности монархии в России – свидетельство необычайной объективности поэта, сперва гонимого царским правительством, а потом всегда раздражаемого мелочной подозрительностью и враждебностью. «Со времени восшествия на престол дома Романовых – говорит Пушкин в «Мыслях на дороге» – правительство у нас всегда впереди на поприще образования и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно». То же воззрение высказано в гениальном, упомянутом уже выше, письме к Чаадаеву от октября 1836 г. В конце своей критики исторической концепции Чаадаева Пушкин отмечает, в чем он согласен с Чаадаевым в его оценке тогдашнего состояния русской культуры – именно, «что наше нынешнее общество столь же презренно, как и глупо», что в нем «отсутствует общественное мнение, и господствует равнодушие к долгу, справедливости, праву, истине…, циническое презрение к мысли и достоинству человека». Вслед за этими словами идет замечательная оговорка, которой оканчивается письмо: «Следовало бы добавить (не в качестве уступки, а ради истины), что правительство есть единственный европейский элемент России, и что – как бы грубо (brutal) оно ни было – от него одного зависело бы быть еще сто раз грубее. Ни на кого это не произвело бы ни малейшего впечатления».
Можно сказать, что этот взгляд Пушкина на прогрессивную роль монархии в России есть некоторый уникум в истории русской политической мысли XIX века. Он не имеет ничего общего ни с официальным монархизмом самих правительственных кругов, ни с романтическим, априорно-философским монархизмом славянофилов, ни с монархизмом реакционного типа. Вера Пушкина в монархию основана на историческом размышлении и государственной мудрости и связана с любовью к свободе и культуре.
Еще более замечательна, однако, критика русской монархии, которую мы одновременно встречаем в зрелом консервативном миросозерцании Пушкина. Парадоксальным образом Пушкин упрекает русскую монархическую власть – в революционности. При всем своем благоговении к Петру, он называет его «одновременно Робеспьером и Наполеоном – воплощенной революцией» («О дворянстве»). В замечательном разговоре с вел. кн. Михаилом Павловичем (в споре с ним о ценности наследственного дворянства по поводу указа о почетном гражданстве, последствием которого должно было быть затруднение доступа в дворянство по службе; великий князь был против этой меры) Пушкин не стесняется сказать ему: «Вы пошли в вашу семью, все Романовы – революционеры и уравнители» (на что явно неприятно задетый великий князь ответил иронической благодарностью за то, что он «пожалован» Пушкиным в якобинцы). В шутливой форме Пушкин высказал свою мысль, стоящую в связи с его вышеизложенным взглядом на общественное значение дворянства, как носителя культурной непрерывности и свободного общественного мнения и культурного творчества. Поэтому он резко высказывается против петровской «табели о рангах», в силу которой лица из низших слоев в порядке службы проникали в дворянство. «Вот уже 150 лет, как табель о рангах выметает дворянство, и нынешний Государь первый установил плотину, еще очень слабую (Пушкин имеет в виду упомянутый указ о почетном гражданстве), против наводнения демократии, худшей, чем в Америке» («О дворянстве»). «Наследственные преимущества высших классов общества суть условия их независимости. В противном случае классы эти становятся наемниками». Если в юношеских «Исторических замечаниях» Пушкин, как мы видели, сочувствовал победе в России самодержавия над попытками установления «феодализма», над честолюбивыми замыслами боярства и дворянства, то теперь он стоит на прямо противоположной точке зрения. В критических заметках на «Историю Русского Народа» Полевого, указывая на основное отличие русской истории от истории Запада – отсутствие у нас феодализма, он прибавляет: «Феодализма у нас не было – и тем хуже»; он сожалеет также об отсутствии в России свободных городских общин. «Феодализм мог бы… развиться, как первый шаг учреждений независимости (общины были второй), но он не успел. Он рассеялся во времена татар, был подавлен Иваном III, гоним, истребляем Иваном IV. – Место феодализма заступила аристократия, и могущество ее в междуцарствие возросло до высочайшей степени. Она была наследственной, – отселе местничество, на которое до сих пор привыкли смотреть самым детским образом. … С Феодора и Петра начинается революция в России, которая продолжается и до сего дня».
Недостаток места не позволяет нам подкрепить эти суждения Пушкина еще другими цитатами, которых можно было бы привести множество. Но и указанного достаточно, чтобы политическая мысль Пушкина уяснилась нам во всей ее оригинальности и яркости. Монархия есть для него единственный подлинно европейский слой русского общества, которому Россия обязана – начиная с XVII века – всем своим культурным прогрессом. Но монархия легко подпадает искушению – и именно в России, при некультурности широких масс общества, искушение это особенно велико – недооценить культурное значение независимых высших классов и в интересах абсолютизма пытаться их ослаблять и связаться с низшими слоями населения. Этим открывался бы путь к уравнительному, губительному для культуры и свободы деспотизму, и, по мнению Пушкина, монархия по меньшей мере со времени Петра вступила на этот гибельный путь. … С поразительной проницательностью и независимостью суждения он усматривает, – вопреки всем партийным шаблонам и ходячим политическим воззрениям, – сродство демократического радикализма с цезаристским абсолютизмом. Если в политической мысли XIX века (и, в общем, вплоть до нашего времени) господствовали два комплекса признаков: «монархия – сословное государство – деспотизм» и «демократия – равенство – свобода», которые противостояли (и противостоят) друг другу, как «правое» и «левое» миросозерцание, то Пушкин отвергает эту господствующую схему – по крайней мере, в отношении России – и заменяет ее совсем иной группировкой признаков. «Монархия – сословное государство – свобода – консерватизм» выступают у него как единство, стоящее в резкой противоположности к комплексу «демократия – радикализм («якобинство») – цезаристский деспотизм». Где нет независимых сословий, там господствует равенство и развращающий деспотизм. Деспотизм Пушкин определяет так: «жестокие законы – изнеженные нравы» («О дворянстве»).
…в основе своей воззрение Пушкина имеет прямо пророческое значение. Каковы бы ни были личные политические идеи каждого из нас, простая историческая объективность требует признания, что понижение уровня русской культуры шло рука об руку с тем «демократическим наводнением», которое усматривал Пушкин, и которое стало для всех явным фактом начиная с шестидесятых годов – с момента проникновения в общественно-государственную жизнь «разночинцев» – представителей полуобразованных и необразованных классов. Историческим фактом остается также утверждаемая Пушкиным солидарность судьбы монархии и образованных классов и зависимость свободы от этих двух политических факторов. С крушением русской монархии русский образованный класс, а с ним и свобода, были поглощены внезапно хлынувшим потопом «демократического якобинства», того стихийно-народного, «пугачевского» «большевизма», который – по крайней мере в 1917–1918 годах – составил как бы социальный субстрат большевистской революции и вознес к власти коммунизм, окончательно уничтоживший в России свободу и культуру.

Г.П. Федотов

ПЕВЕЦ ИМПЕРИИ И СВОБОДЫ

Как не выкинешь слова из песни, так не выкинешь политики из жизни и песен Пушкина. Хотим мы этого или не хотим, но имя Пушкина остается связанным с историей русского политического сознания.
…
Пушкин никогда не отъединял своей личности от мира, от России, от народа и государства русского. В то же время его живое нравственное сознание, хотя и подчиненное эстетическому, не позволяло принять все действительное как разумное. Отсюда революционность его юных лет и умеренная оппозиция режиму Николая I. Но главное, поэт не мог никогда и ни при каких обстоятельствах отречься от того, что составляло основу его духа, от свободы. Свобода и Россия – это два метафизических корня, из которых вырастает его личность.
…
Замечательно: как только Пушкин закрыл глаза, разрыв империи и свободы в русском сознании совершился бесповоротно. В течение целого столетия люди, которые строили или поддерживали империю, гнали свободу, а люди, боровшиеся за свободу, разрушали империю. Этого самоубийственного разлада – духа и силы – не могла выдержать монархическая государственность. Тяжкий обвал императорской России есть прежде всего следствие этого внутреннего рака, ее разъедавшего. Консервативная, свободоненавистническая Россия окружала Пушкина в его последние годы; она создавала тот политический воздух, которым он дышал, в котором он порой задыхался. Свободолюбивая, но безгосударственная Россия рождается в те же тридцатые годы с кружком Герцена, с письмами Чаадаева. С весьма малой погрешностью можно утверждать: русская интеллигенция рождается в год смерти Пушкина. Вольнодумец, бунтарь, декабрист, – Пушкин ни в одно мгновение своей жизни не может быть поставлен в связь с этой замечательной исторической формацией – русской интеллигенцией. Всеми своими корнями он уходит в XVIII век, который им заканчивается.
…
С тех пор, на севере, свобода Пушкина все более утрачивает свой страстный, дионисический характер. Она становится трезвее, прохладнее, чище. Она все более означает для Пушкина свободу творческого досуга. Ее все более приходится отстаивать от утилитаризма толпы, от большого света, в который вошел Пушкин. Она расцветает чаще всего осенью: уже не море, а русская деревня, Михайловское, Болдино являются пестунами ее. Свобода Пушкина становится символом независимости. Такова ее, приправленная горечью, последняя декларация (так наз. «Из Пиндемонте»):

Иная, лучшая потребна мне свобода…
Никому
Отчета не давать; себе лишь самому
Служить и угождать…
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Безмолвно утопать в восторгах умиленья –
Вот счастье! Вот права…

Но, если здесь свобода как бы снижается до себялюбия, до индивидуалистического отъединения от мира людей, то на противоположном полюсе она начинает для Пушкина звучать религиозно. Не смея касаться мимоходом чрезвычайно сложного вопроса о пушкинской религиозности, не могу не отметить, что во всех, не очень частых высказываниях Пушкина, в которых можно видеть отражение его религиозных настроений, они всегда связаны с ощущением свободы. В этом самое сильное свидетельство о свободе как метафизической основе его жизни.
…
Вглядимся пристальнее в ту линию, которую на общем фоне пушкинского свободолюбия описывает кривая его политической свободы, – свободы, сопряженной с империей.
…
Отметим также, что, хотя Пушкин поет о страданиях народа и грозит его притеснителям, ничто не позволяет назвать его демократом. Свобода его еще не эгоистична, она для всех. Но опасность грозит ей одинаково и от царей, и от самих народов. Для Пушкина драгоценна именно вольность народа, а не его власть. Это чрезвычайно существенно для понимания политической эволюции Пушкина. Его отход от революции вытекает из разочарования не в свободе, а в народе, как в недостойном носителе свободы.
…
Пушкин сознает себя сеятелем свободы, серьезно относясь к своему революционному призванию. Но он приходит к сознанию бесполезности своих – и общих – усилий:

Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич!
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь!

Жестокие слова, срывающиеся из-под пера (снова срыв) – не проклятие свободе, а проклятие рабам, не умеющим за нее бороться.
…
Отрицание свободы для Пушкина равносильно с клеветой на Провидение. И тем не менее Пушкин признается, что он подпадает под власть этих искушений («вливая в душу хладный яд»).
Свобода не теряет для Пушкина своей священности в то время, когда он прощался с ней. Его последнее обращение к морю, как мы указали уже, имеет своей темой свободу, т. е. ту мятежную, революционную стихию, к которой он рвался так страстно – в греческом ли восстании, или в декабристском заговоре. Но об этой ли «свободной стихии» Пушкин мечтает, бессознательно (как бы обертоном), говоря о своих несбывшихся надеждах:
…
Никогда сознательно Пушкин не переходил в стан врагов свободы и не становился певцом реакции. В конце концов кн. Вяземский был совершенно прав, назвав политическое направление зрелого Пушкина «свободным консерватизмом». С именем свободы на устах Пушкин и умер: политической свободы в своем «Памятнике», духовной в стихах к жене о «покое и воле». Пусть чаемый им синтез империи и свободы не осуществился – даже в его творчестве, еще менее в русской жизни; пусть Российская империя погибла, не решив этой пушкинской задачи. Она стоит и перед нами, как перед всеми будущими поколениями, теперь еще более трудная, чем когда-либо, но непреложная, неотвратимая. Россия не будет жить, если не исполнит завещания своего поэта, если не одухотворит тяжесть своей вновь воздвигаемой Империи крылатой свободой.

См. также: