«И море, и Гомер – все движется любовью». Программа «Словарь» о слове «море» в русской и мировой поэзии и культуре.

М.Михайлова: Здравствуйте, дорогие братья и сестры. В эфире радио «Град Петров», программа «Словарь». И сегодня мы будем говорить о море. Потому что «отделил Господь Бог воды от суши, и сушу назвал Он землей, а собрание вод назвал морями». И вот о том, что такое море в нашей жизни и в русской культуре и поэзии, мы будем говорить сегодня с Ольгой Ефимовной Рубинчик, филологом, специалистом по творчеству Анны Ахматовой, автором стихов и прозы. Здравствуйте, Ольга!

О.Рубинчик: Здравствуйте!

М.Михайлова: Я очень рада, что Вы согласились принять участие в нашей передаче. И наверное первый вопрос, который бы я хотела задать: вот что в Вашей жизни море, как Вы его чувствуете, какие у Вас, может быть, с ним связаны воспоминания или культурные ассоциации?

О.Рубинчик: Море для меня, как наверно и для всех – это бескрайность и величие. Это как бы зримый образ вечности, метафора Бога. Есть глубокая поэзия в том, что согласно теории эволюции все мы вышли из моря. Начало нашей ветви эволюции – в море, его воды шумят в наших венах. Известно, что кровь по составу близка морской воде. И вот первое воспоминание. Точнее, воспоминание воспоминания, так как я перескажу насколько помню то, что мне рассказал один житель Крыма больше 15 лет назад, когда мы с мужем и сыном были летом в Симеизе. Имя этого, тогда уже немолодого человека – Альфред Георгиевич Салмин. Кажется, у него в роду была немецкая и татарская кровь. Так что во время Великой Отечественной Войны он имел двойную возможность быть высланным со своими родными, татар ведь из Крыма тогда Сталин почти поголовно выслал, и немцы были не в чести. Но семья Альфреда Георгиевича каким-то чудом выслана не была. Это были люди, которым хочется поклониться. Бабушка Альфреда прятала в доме от фашистов еврейского ребенка. Война не обошла их, в дом или участок попала бомба и маленький Альфред был ранен. В местной больнице не было никаких лекарств и врачи загоняли раненых в море, разбинтовывали и приказывали какое-то время проводить в воде. Море, по словам Альфреда Георгиевича, затягивало раны. У этого человека была с морем глубочайшая связь. Помню, как он приглашал нас ночью плавать, мягкая теплая тьма, ласковая, спокойная вода, море горело от светлячков. Альфред Георгиевич Салмин занимался краеведением, очень любил свой край. Он любил и столичные города, в которых концентрируется культура. А жить в них не мог, говорил, что приезжает в Ленинград посидеть в Публичной библиотеке и начинает задыхаться, через несколько дней у него открывается астма. Так что ему нельзя было отрываться от Черного моря. Его воздух был морской, горный, чистый, во всех смыслах чистый воздух. Для меня море много значило с детства. Лет в 9 родители впервые вывезли меня летом в Латвию на Рижское взморье. Первое до слез пугающее впечатление от стихии описано в моем стихотворении о море.

М.Михайлова: Прочитаете?

О.Рубинчик: Да, охотно. Точнее, о морях, т.к. в нем сливаются Балтийское и Черное. И вновь приснилось мне, что я не знаю моря. Оно поблизости, но я о нем забыла. Вдруг что-то брезжит, брезжит: ЭТО ЗДЕСЬ! Спешу к нему – и не могу добраться. Оказывается, в последний день Я вспомнила о нем. И просто поздно Уже спешить – хоть ноги омочить, Песок увидеть, попросить прощенья. Но я спешу, минуя гомон лиц, Шум внутренний, густую зелень парков. Сама себя я за руку тащу И на холмы с собою подымаюсь. И к морю выхожу. И всякий сон Его иначе вижу, чем когда-то. Зачем оно мне снится? Каждый год Я в море плаваю. И даже скучно Мне в воду лезть, в глухую даль смотреть. Мне больше по душе холмы и травы, Подвижность неба, ветра верный пульс. И все-таки оно мне снится, снится. Наверно, потому, что я ребенком Была когда-то им потрясена. И плавала, и плакала, хватаясь За камни страшные. Капроновым платком В тот раз мне мама бедра обернула, И он всплывал, и было стыдно мне. А может быть, еще и потому, Что шла однажды девочкой-подростком Вдоль моря – и на миг глаза в глаза Столкнулась с незнакомым. И сильней В крови, наверно, не было волненья. А впрочем, ночь еще на берегу, когда мне было двадцать. Боги, боги – серебряные кони – выходили На черный берег, где уже без сил Я падала на землю от любви. Так вот же сколько было! И притом Не все я вспомнила. А если: как плыла За километр от земли, и четко Мне виделось лицо горы-поэта, И мне не страшно было умереть? Но это все, наверное, не то. А правда в том, что я не знаю моря, Что мне дано его на миг увидеть – Во сне, во сне. И снова позабыть.

М.Михайлова: В этих ваших стихах я вижу всю русскую поэзию начала века. И гора, похожая на поэта, и ахматовские вот эти стихи, которые она посвящает своему детству, прошедшему на море. И наверное для нас, для людей нашего поколения, да, Крым, Таврида, вот эта вся очень мощная, дивной красоты природа, которую каждый из нас, ну, хотя бы однажды видел, она как-то соединилась с совершено дивной поэзией. Потому что когда мы приезжаем в Крым, то мы сразу вспоминаем: вот здесь был Пушкин, здесь Ахматова жила, здесь дом Волошина на горе, и так далее.

О.Рубинчик: Да, это так и есть, конечно. Для нас все главные места России – это уже поэзия, да. Я помню, как моя руководительница в литклубе Дворца Пионеров Нина Алексеевна Князева сказала мне как-то: «А для меня, Олечка, пастернаковские дожди важнее реальных дождей». Она любила дожди, но все равно, пастернаковские дожди они уже были сильней. Да, это были ливни посильнее реальных.

М.Михайлова: Ну, это тоже какая-то волшебная призма искусства, потому что вот человек, который прочел Пушкина или Мандельштама, он уже не может смотреть на море просто так. Да, потому что, когда мы стоим на морском берегу, то мы сразу вот начинаем вспоминать как Погасло дневное светило; На море синее вечерний пал туман. Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан. И мы помним, как в стихах Пушкина вот это самое море выносит его то к каким-то берегам обетованной страны, где его ждет и любовь, и счастье, и полдневное солнце. То, наоборот, на родину холодную. И мы уже не можем от этого отказаться, потому что это, действительно, часть нашей жизни, как пастернаковские дожди, ливни.

О.Рубинчик: Да, конечно, для меня, прежде всего, море связано с волошинскими местами, и я его вижу, прежде всего, через волошинскую призму. Хотя, конечно, не только. Через мандельштамовскую тоже, потому что в значительной степени это одна и та же призма, да, это одни и те же места. Это то, что Волошин называл Киммерия – восточное побережье Крыма, это не Таврида, это Киммерия. Он называл эти места так, потому что по легенде в I тыс. до н.э. там жил такой древний народ киммерийцы, да.

М.Михайлова: «Киммерийские сумерки» у него.

О.Рубинчик: Да. И вот в моих стихах лицо горы-поэта – это воспоминание о Коктебеле, с которым связана моя молодость. Кто знает это место в Крыму… Вы наверно знаете?

М.Михайлова: Знаем.

О.Рубинчик: Кто его знает, тот понимает, насколько это место особое и неразрывное с воспевшим и запечатлевшим его поэтом и художником Максимилианом Волошиным. Он жил здесь с матерью с 1893 года, со своих 16-ти лет. В 1903 году 26-летний Волошин построил дом на пустом берегу, в бесприютной голой долине, там потом они с матерью посадили сад. Давшее месту название деревушка Коктебель, заселенная болгарами была в километре от них, а Феодосия – в 20 километрах. Да, это древнегреческая Кафа. По одну сторону от их дома были скалы Карадагского хребта, а по другую – величавые круглые холмы. Карадаг – это древний полуразрушенный вулкан. Его хребет смотрит на море горой Кукайя, в переводе с татарского «Голубая гора». Именно смотрит, потому что обращенная к морю часть горы имеет человеческий профиль. Профиль древнего божества или могучего человека с шевелюрой и бородой, как у Зевса. С годами Волошин стал удивительно похож на этот профиль. Зевса в Волошине видела приезжавшая в Коктебель Марина Цветаева. Подобным Зевсу его изображали многие друзья-художники. Волошин много путешествовал по миру, но как сам он писал, «Коктебель был родиной его духа», а сам он стал духом, гением этого места. Он исходил пешком все горы на много километров окрест, плавал на лодке до селений, находящихся на таком расстоянии, что на них плавают обычно только теперь на пароходиках. И мы не можем по радио показать акварели Волошина, маленькие работы, каким-то образом вместившие в себя все эпическое величие этих мест, но можем прочитать его стихи. Если Вы разрешите, я прочитаю.

М.Михайлова: Конечно.

О.Рубинчик: Стихотворение «Коктебель». И в нем, действительно, такое дыхание моря, или даже океана, или всех морей и океанов, это в сущности, единая система, единая мера. Как в раковине малой – Океана Великое дыхание гудит, Как плоть ее мерцает и горит Отливами и серебром тумана, А выгибы ее повторены В движении и завитке волны, – Так вся душа моя в твоих заливах, О, Киммерии темная страна, Заключена и преображена. С тех пор как отроком у молчаливых Торжественно-пустынных берегов Очнулся я – душа моя разъялась, И мысль росла, лепилась и ваялась По складкам гор, по выгибам холмов. Огнь древних недр и дождевая влага Двойным резцом ваяли облик твой, И сих холмов однообразный строй И напряженный пафос Карадага, Сосредоточенность и теснота Зубчатых скал, а рядом широта Степных равнин и мреющие дали Стиху – разбег, а мысли – меру дали, Моей мечтой с тех пор напоены Предгорий героические сны И Коктебеля каменная грива; Его полынь хмельна моей тоской, Мой стих поет в волнах его прилива, И на скале, замкнувшей зыбь залива, Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

М.Михайлова: Кстати сказать, для греков, для них же эти земли киммерийские близ Феодосии, они там помещали вход в Тартар.

О.Рубинчик: Да, в Аид.

М.Михайлова: Это удивительно, потому что мы это воспринимаем как теплый юг и вот эту нежную такую красоту крымскую, понимаем именно как южную природу. «Полдневные страны», говорит Пушкин. А греки говорят: «Там вечная тьма, там холод и туман, и вот там вход царство мертвых». И Волошин тоже же ведь как-то он это обыгрывает.

О.Рубинчик: Он знал это место, да, он показывал Цветаевой, они плавали на лодочке, заплывали в такую карадагскую бухточку, в которой и находилась пещера. Да-да, это так, но ведь для греков боги были так близко, они всегда были рядом – и боги которые в небе, и те, которые в подземном мире, это было рядом, в одном и том же мире, в общем-то.

М.Михайлова: Ну, во всяком случае, там не было преград между богами и людьми, вплоть до того, что они вступали в смешанные браки. Все герои Греции – это дети людей и богов.

О.Рубинчик: Да, знаете, когда находишься в Коктебеле, это не сложно себе представить. Действительно, такое ощущение, что вот эти горы, эти холмы они одушевлены, вот, и ты с ними вступаешь, действительно, в какое-то общение. И надо сказать, что Волошин как-то очень отметил это место собой, вот, не только профиль, который как бы его ждал, но еще он велел своей жене Марии Степановне Заболоцкой-Волошиной похоронить его на холме по другую сторону от дома. Да, получается по одну сторону – его профиль, а по другую, на высокой-высокой горе, к которой ведет тропа – его могила. Это было очень трудно тогда, в 1936-м, по-моему это был 1936 год, когда он умер… Туда должна была лошадь с телегой, значит, добираться, но все-таки это сделали для Волошина. И там совершенно удивительное место, невероятно продувное, это же очень высокий холм. Настолько холодное место, что там ничего не должно расти. Но над его могилой выросла олива, и эта олива – это тоже как бы некий вот волошинский такой был знак. Вот теперь эта олива уже усохла от старости, от ветра, но она дала побеги, и рядом выросла другая. И единственное, что огорчает, – это что со временем это место в значительной степени утратило свою священность, оно стало обычным курортом. При Волошине это было пустое место, это были отдельные очень редкие дачи интеллигентных людей, которые были все в содружестве друг с другом. А Волошин с матерью организовали такую колонию писателей, к ним приезжали писатели, особенно летом, художники, актеры, музыканты. Потом, в советское время, когда Волошин в общем был заперт в Коктебеле, он был практически там в ссылке, вот все-таки это поддерживалось, и он оставил свой дом в наследство советской власти для писателей. И когда я там бывала в юности, это все-таки было место, которое прежде всего было отмечено каким-то вот…

М.Михайлова: Нет, сейчас, к сожалению, уже все иначе.

О.Рубинчик: Не просто иначе, а как бы все наоборот. Берег застроен так, что волошинский профиль нельзя видеть, море нельзя видеть и нельзя слышать. С обеих сторон ты идешь мимо ларьков и кафе, и из четырех мест сразу, как минимум, ты слышишь громкую эстрадную музыку и больше не слышишь ничего, ты не слышишь моря. И вот это, конечно, поразительно, как люди, которые имеют там власть, как они этого не чувствуют. Но если ты уходишь в горы, да, то это чувство вот того, что место опоганено, оно исчезает, потому что в горы в основном люди не ходят.

М.Михайлова: Да, я согласна, конечно, что наш Крым так же как и все, наверное, побережье являет собой такую страшную машину бизнеса, и там уже нет места ни для какого человеческого времяпровождения. Потому что все берега…

О.Рубинчик: Сейчас с этим стало трудно. Особенно, я помню, нас поразило тогда, лет 6 тому назад мы приехали туда после долгого перерыва. Тихая бухта, куда надо идти почти по пустыне, вот где был золотой песок и никого абсолютно не было, она вся заставлена палатками и эти палатки стоят среди груд мусора, таких же высоких, как палатки. И хочется сказать: люди, зачем вы живете среди этого? Зачем, там где вы живете, вы создаете помойку? Вот, и это так страшно, что человек это делает с морем, что человек это делает с полем, что он делает это с лесом. Вот, поэтому когда мы сегодня говорим про море, мы говорим уже про какое-то метафизическое море, да.

М.Михайлова: Ну, оно сохранилось, наверное, как-то… Я думаю, если сейчас в декабре поехать в Крым, то мы увидим там много настоящего, потому что это самое… Мы же, люди, сами себе портим все.

О.Рубинчик: Я свой мусор уношу в кармане, и в сумке, я его закапываю, если иду в поход. И это для меня как бы одна из таких «лакмусовых бумажек» на человечность, если я вижу, что человек среди природы не может находиться. Да, мы и так поневоле грабим природу всегда, но если мы еще сознательно это делаем…

М.Михайлова: Это совсем печально. Оля, мне бы хотелось вернутся вот к какой теме. Когда Мандельштам, скажем, находится в том же Коктебеле в гостях у Волошина, то он постоянно чувствует себя на границе не только двух стихий, камня и воды, но еще и на границе двух культур, потому что для нас все-таки море – это прежде всего греки. Ну, кто для нас лучший и единственный мореход? Это, конечно, Одиссей. И тут мы понимаем, что он одновременно любил море, это была его жизнь. Но в то же время, вот я очень люблю, как Одиссей говорит: «Когда я наконец-то доберусь до берегов твердых, то я положу весло на плечо, повернусь спиной к морю, и пойду вперед. И когда у меня спросят, что за лопату ты несешь на плече, чужеземец, вот там я хочу провести остаток своей жизни». Т.е. море, как мне кажется, одновременно и влечет человека с невероятной какой-то силой и непреодолимостью, и в то же время мы боимся его, и, может быть, хотим отказаться от него иногда, потому что море – это не только жизнь. Вот вы говорили о том, что жизнь выходит из моря, и наша кровь по составу своему похожа на морскую воду. И действительно море – это целитель, это врачеватель и души и тела. Но в тоже время море это же смерть. Безбрежное, раскинувшееся перед нами в своем великолепии и равнодушии. У Мандельштама есть стихотворение замечательное: Еще далеко асфоделей Прозрачно-серая весна, Пока еще на самом деле Шуршит песок, кипит волна. Но здесь душа моя вступает, Как Персефона в легкий круг, И в царстве мертвых не бывает Прелестных загорелых рук. Зачем же лодке доверяем Мы тяжесть урны гробовой И праздник черных роз свершаем Над аметистовой водой? Туда душа моя стремится, За мыс туманный Меганом, И черный парус возвратится Оттуда после похорон. Как быстро тучи пробегают Неосвещенною грядой, И хлопья черных роз летают Под этой ветреной луной, И, птица смерти и рыданья, Влачится траурной каймой Огромный флаг воспоминанья За кипарисною кормой. Вот море – это такая полнота невыносимая…

О.Рубинчик: Это – всё, да, я говорила, эта метафора Бога. Мне кажется, что в этом уже много сказано. Это и жизнь, и смерть, и начало, и конец. Но вот как в моих стихах сказано: «Мне не страшно было умереть». Да, вот морю это свойственно – оно дарит что-то такое… И тут я могу вспомнить, поскольку я все-таки занимаюсь Ахматовой, я могу вспомнить одну историю, которая для Ахматовой была трагически важной. Она была очень дружна с Борисом Викторовичем Томашевским, замечательным литературоведом, известным всем как пушкинист. У него в Гурзуфе была дача. И он был такой вот морской человек, как и сама Ахматова. Она с детства заплывала в море на несколько километров, и очень долго сохраняла вот эту свою спортивную форму, и уже там ей было за 40, когда она могла проделать то же. Вот, и он был таким. И у него в море случился, по всей видимости, инфаркт, когда он был уже очень немолод. И он в 57 году просто умер в Черном море. Не утонул, как говорит его дочь, для нее очень важно, он не утонул, у него был инфаркт, и море приняло его. И Ахматова тогда написала стихотворение «Август». У нее два стихотворения с таким названием, для нее август трагический месяц, месяц гибели Гумилева, Блока, месяц, когда арестовали в последний раз Пунина. Очень много всего было… Цветаевская смерть была связана с августом. А начало там такое: Он и праведный, и лукавый, И всех месяцев он страшней: В каждом августе, Боже правый, Столько праздников и смертей. А заканчивается оно так: А теперь! Ты, новое горе, Душишь грудь мою, как удав… И грохочет Черное море, Изголовье мое разыскав. Вот тут, конечно, и Волошин, с этим, да, «и море черное прими…», и Томашевский, да и Лермонтов здесь.

М.Михайлова: Море – судьба. Да, получается, судьба, которая строит человеческую жизнь и кладет ей конец. И тут, если мы вспомним, например, классическую литературу, то мы увидим, что и в Библии и вот, ну, про Гомера даже говорить неприлично. И, скажем, в «Тристане и Изольде» постоянно происходят какие-то морские путешествия. Тристан ложится в ладью смертельно больной, и море его выносит к тем берегам, где он находит исцеление. То он прыгает с обрыва, с башни, в море и опять же, оно дает ему свободу. И море же принесет ему вот те самые черные паруса, да, ту самую смерть и неизбежную разлуку. Т.е. получается, что когда человек стоит на берегу моря, он как бы вот лицом к лицу со своей судьбой встречается. Может, мы поэтому море так любим, и все-таки мы не можем его не бояться. Да, все-таки есть какое-то ощущение вот этой бескрайней глубины, непредсказуемости, опасности. Но это, конечно, нас еще больше привлекает.

О.Рубинчик: Да, я помню первую встречу с Черным морем на Кавказе в Адлере, мне было 18 лет. Шторм, стою на берегу, и я вижу напротив меня вот так же стоит волна, и она больше меня и нужно от нее куда-то бежать.

М.Михайлова: Сильное переживание. И в время тот же Мандельштам говорит, что: И море, и Гомер – все движется любовью. Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит, И море черное, витийствуя, шумит И с тяжким грохотом подходит к изголовью. Кстати, Ахматовой, видимо, вот это-то стихотворение и вспоминается.

О.Рубинчик: Да, конечно.

М.Михайлова: Только там, где на молодого Мандельштама, еще не познавшего горечь своей судьбы, надвигается бесконечная любовь, вот там Ахматова уже видит вещи суровые, может быть, более страшные.

О.Рубинчик: Ну, вот тут еще есть и лермонтовское начало: «А море черное шумит не умолкая». Так что, у нее всегда сразу несколько источников соединяются, почти каждое слово цитата. И в то же время каждое слово от себя. Я вообще хотела бы немножко рассказать об Ахматовой и море. Она ведь родилась не в Петербурге, не в Царском селе, хотя она, конечно, петербурженка, и царскоселка, и царскосельский поэт. Она родилась в имении Большой Фонтан под Одессой, и до года она жила возле Черного моря. И потом ее петербургская, царскосельская жизнь перебивалась то и дело Черным морем.

М.Михайлова: В Севастополе они жили.

О.Рубинчик: Да, она сама писала в письме литературоведу, который расспрашивал ее об источниках ее творчества. «Может, вы знаете, что я последняя херсонитка, так как росла у стен древнего Херсонеса. Т.е. с 7 до 13 лет проводила там каждое лето, и мои первые впечатления от изобразительных искусств тесно связаны с херсонесскими раскопками и херсонесским музеем. А так как все это находится на самом морском берегу, античность для меня неотделима от моря. Все это в какой-то мере отразилось в моей ранней поэме «У самого моря». Там меня называли «дикая девочка» и считали чем-то средним между русалкой и щукой за необычайное умение нырять и плавать». А Чуковской она говорила: «Вы и представить себе не можете, каким чудовищем я была в те годы. Вы знаете, в каком виде барышни ездили в то время на пляж? Корсет, сверху лиф, две юбки, одна из них крахмальная, и шелковое платье. Разоблачится в купальне, наденет такой же нелепый и плотный купальный костюм, резиновые туфельки, особую шапочку, войдет в воду, плеснет на себя, и назад. И тут появлялось чудовище, я, в платье на голом теле, босая. Я прыгала море и уплывала часа на два, возвращаясь, надевала платье на голое тело и кудлатая, мокрая бежала домой. В 13 году она пишет стихи, в которых уже есть ностальгия по образу этой девочки, которую уже не вернуть: Вижу выцветший флаг над таможней И над городом желтую муть. Вот уж сердце мое осторожней Замирает, и больно вздохнуть. Стать бы снова приморской девчонкой, Туфли на босу ногу надеть, И закладывать косы коронкой, И взволнованным голосом петь. Все глядеть бы на смуглые главы Херсонесского храма с крыльца И не знать, что от счастья и славы Безнадежно дряхлеют сердца. Но надо сказать, что в Питере она тоже чувствовала море. «У морских ворот Невы», – писала она в стихотворении Блоку. Или: «Вот уж берег Северного моря, вот граница наших бед и слав». Да, для нее «граница наших бед и слав» была здесь. И стихи, которые так любят все девочки, и я сама в 13 лет, наверно, или в 12 выучила, где есть строчки: «Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду». Даже в ресторане, даже на любовном свидании вот это присутствие моря, хотя бы через устрицы, оно ей было каким-то образом необходимо.

М.Михайлова: Ну да. Она потом, когда, продавала селедку из пайка, однажды услышала от случайного прохожего эти самые строки…

О.Рубинчик: Ну да, это Ходасевич записал, и она не возражала, да. Потом, море менялось для нее. Было трагическое море, например в стихотворении «Победа»: Заплакал, шапку снял моряк, Что плавал в набитых смертью морях Или: Разве не я тогда у креста, Разве не я тонула в море, Разве забыли мои уста Вкус твой, горе!

М.Михайлова: Да, и рифма тоже не случайна, между морем и горем, правда?

О.Рубинчик: Да.

М.Михайлова: А все-таки, еще ведь для нее же, как мне кажется, море – это свобода. Вот что ее так в этом образе приморской девчонки влечет вернуться назад? Именно вот эта возможность плыть в этом безбрежном, прекрасном, сияющем…

О.Рубинчик: И это есть в ее стихах, в которых море как-то присутствует. Вот в эпических мотивах, например, где она с музой. «В то время я гостила на земле…». «И вместе мы купались в теплом море», «И стройная меня учила плавать». Т.е. ее муза – это морская муза.

М.Михайлова: Т.е. плавание по морским волнам – это для нее синоним, метафора творчества.

О.Рубинчик: Она дает ритм стиху, дыхание стиху, размер. И в «Северных элегиях» где, конечно, присутствует море, даже тогда, когда оно не называется, потому что это берег Северного моря, да, «граница наших бед и слав». И в одном из поздних ее стихотворений, море уже преображенное, стихотворение «Приморский сонет», да, это ее Комарово, бывшая финская земля, которая стала для нее родной, и где она все время чувствовала дыхание залива, даже когда уже не могла до этого залива дойти. Иногда ее довозили на машине. И в этом стихотворении соединяются начала и концы, соединяются Комарово и Царское Село, место ее детства и юности. Здесь все меня переживет, Все, даже ветхие скворешни И этот воздух, воздух вешний, Морской свершивший перелет. И голос вечности зовет С неодолимостью нездешней, И над цветущею черешней Сиянье легкий месяц льет. И кажется такой нетрудной, Белея в чаще изумрудной, Дорога не скажу куда… Там средь стволов еще светлее, И всех похоже на аллею У царскосельского пруда.

М.Михайлова: Да, вот замыкается круг ее жизни. Я сегодня перелистала Ольгу Седакову, которая, как мне кажется, на сегодняшний день один из самых прекрасных русских поэтов, и у нее есть замечательное стихотворение, перевод из Стефана Маларме, «Морской бриз». И вот там как раз эта тема безграничной свободы, которая нам таким книжным городским усталым людям, наверное, близка очень глубоко. Вот Седакова переводит Маларме: Печальна плоть, увы, и книги надоели. Бежать, бежать! туда, где птицы опьянели От пены и небес, от пены в небесах! Ни старые сады в сверкающих зрачках Уже не сдержат дух, взалкавший океана, Ни милой лампы круг – о ночи! – свет, желанный Рабочей белизне нетронутых листов, Ни молодая мать с младенцем у сосцов. Уеду! Пироскаф, гонец твоей свободы, Отчаливает в даль неслыханной природы. И, множеством надежд разбитая Тоска, Ты веришь все еще в последний взмах платка! А мачты, может быть, взыскующие бури, – С тех самых кораблей, потерянных в лазури Без мачт, без мачт, без всех блаженных островов… Но сердце, вслушайся в напевы моряков! Вот хотим бежать всегда, и Пушкин об этом все время говорит. Да, когда он прощается с морской стихией, то он говорит, что не забуду твою прощальную красу и буду носить в сердце вот этот шум и эти волны. И, действительно, море для нас – это вот такой образ не только Бога. Потому что, действительно, безбрежная глубина – это еще и некая стихия, ну, скажем, моря житейского, которое Богу может противостоять. Т.е. это одновременно и образ, метафора вот этой безбрежности и глубины Божественной, и в то же время море, как мне кажется, море – это такая какая-то стихия, противостоящая Творцу, но ему послушная. Вот если мы вспомним, как в Священном Писании море появляется, то действительно, Господь говорит морю «перестань», и оно укрощает свою мощь. Или Он говорит киту какому-нибудь, морскому чудовищу: «Верни на сушу пророка Иону», и оно возвращает. Да, т.е. море – это еще некий образ и свободы, и в тоже время такой духовной дисциплины. Не знаю, мне это трудно сформулировать, но мне кажется, что море прекрасно именно тем, что оно мощно может сокрушать все что угодно, но этого не делает, и в послушании Богу живет и существует.

О.Рубинчик: Да, пожалуй так.

М.Михайлова: И вот все эти морские образы в Священном Писании они всегда находятся на этой грани – хаоса, который может в любой момент выйти из-под контроля и обрушиться на человека. Вот как вы говорите, «стою на берегу, вижу что волна лицом ко мне и она больше меня». Но в то же время есть предел, который Творец очертил для морей. Потом, что еще вот касается моря, мне кажется, что глубина очень важна для понимания. Мы все говорили больше о безбрежности, шири, вот об этом воздушном океане, который над морем разлит. А ведь есть еще глубина морская, в которой разные чудеса, рыбы, жемчужины.

О.Рубинчик: Да. Еще один мир.

М.Михайлова: Если вы любите Льюиса, его сказки, Нарнию, то там же есть чудный такой образ подводных стран и городов, когда люди просто заглядывают через корму корабля во время путешествия, и они видят, что там происходит жизнь. Т.е. получается, что поверхность морская, это примерно как небо. Они плывут и заглядывают в эти невероятные тайны.

О.Рубинчик: Да, в русских народных сказках это тоже есть.

М.Михайлова: Да, Марья Маревна какая-нибудь, королевна. Потом Садко спускается в подводное царство.

О.Рубинчик: А для меня очень важен далекий от того, что вы сейчас сказали образ – образ Соляриса. Вот Тарковский в фильме показывает ведь его как море…

М.Михайлова: Как порождающий океан.

О.Рубинчик: …как океан. Это некий океан творения, причем он творит какие-то образы нашей совести, да, вот то, чем мы мучаем образы нашей памяти. И в нем все есть, ничего не исчезло, ничего не пропало. Герой в конце обретает в этом Солярисе маленький островок, но это… В нем есть все необходимое ему для жизни, все главное, что он оставил на земле. Дом, в котором находится его отец, собаку…

М.Михайлова: Т.е. возвращается в дом своего детства, как я понимаю, как это у Тарковского сделано.

О.Рубинчик: Да-да. Но там есть такая ошибка океана, помните, там дождь внутри, а не снаружи. Потому что океан еще не понял, что дождь должен быть снаружи. Он же все-таки считывал то, что было в самом герое.

М.Михайлова: И кстати, море, как память и такое вместилище памяти культурной – это тоже отдельная тема, потому что вот у Мандельштама эти чудные стихи про возвращение Одиссея, да: Золотое руно, где же ты, золотое руно? Всю дорогу шумели морские тяжелые волны, И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно, Одиссей возвратился, пространством и временем полный. Море, при всей своей такой зыбкости и переменчивости, тем не менее собирает в себе культурную память целых поколений. И для человека всегда путешествие в море – это ведь отчасти и есть погружение в собственную глубину. Как вот опять же пословица говорит: «Кто по морю не ходил, тот Богу не молился». Потому что нигде человек не оказывается в таком остром контакте с самим собой, кроме всего прочего. Не только там безбрежностью природы и Божественного присутствия, а кто ты такой есть?

О.Рубинчик: Но это можно в любой момент осуществить, это можно на горе, это можно в поле, это можно в лесу.

М.Михайлова: Это мистический опыт, который случается, конечно, повсюду, но есть какие-то среды, которые ему благоприятствуют. Я еще одно стихотворение прочитаю. Это Ольга Седакова, тоже из «Китайского путешествия». Вот человек на берегу моря, то, о чем мы говорили сейчас. Может, ты перстень духа, камень голубой воды, голос, говорящий глухо про ступенчатые сады, – но что же с плачем мчится крылатая колесница, ветер, песок, побережье океан пустой, и нельзя проститься, негде проститься с тобой. О, человек простой – как соль в воде морской: не речь, не лицо, не слово, только соль, и йод, и прибой. – Не имея к кому обратиться, причитает сам с собой: может, ты перстень духа, камень голубой воды, голос, говорящий глухо про небывалые сады. Да, вот он человек на морском берегу – с кем он говорит? С морем или себе самому причитает что-то? И человек простой говорит как соль в воде морской. Мы, действительно, глядя на море и входя в море, испытываем какой-то очень серьезный, глубокий контакт с жизнью. Это наша встреча с подлинной реальностью. Я хочу поблагодарить Вас, Ольга, за участие в нашей сегодняшней программе.

О.Рубинчик: А Вам спасибо, что Вы меня пригласили, потому что это та тема, над которой, действительно, для меня было важно подумать.

М.Михайлова: Спасибо, всего доброго.

О.Рубинчик: Всего доброго.