Интервью с протоиереем Николаем Артемовым

Интервью с протоиереем Николаем Артемовым

Протоиерей Николай Артёмов, секретарь епархиального управления Германской епархии Русской Православной Церкви Заграницей, настоятель церкви свв. апп. Петра и Павла в г. Амберг, Св.-Сергиевской церкви в г. Бад-Киссинген, прихода Рождества Пресвятой Богородицы в г. Нюрнберг, клирик собора Новомучеников и Исповедников Российских в г. Мюнхен.

Беседа состоялась на конференции III Международные исторические чтения, посвященные памяти профессора, Генерального штаба генерал-лейтенанта Николая Николаевича Головина, проходившей в Петербурге в октябре 2012 года.

Материал подготовила Марина Лобанова.

М.Лобанова:
Отец Николай, я знаю, что Вы в курсе многих тех дел, которые связаны с воссоединением Русской Православной Церкви Заграницей с Московским Патриархатом. Прошло пять лет, это некоторый итоговый рубеж, и даже, когда воссоединение шло, говорилось о том, что через пять лет будут какие-то итоги. Но у нас это как-то мало даже в церковных средствах массовой информации обсуждалось – тем более нам интересно поговорить с Вами. Хотелось бы узнать Ваше мнение: как Вы видите эти итоги воссоединения через пять лет?

Протоиерей Николай Артемов:
Можно было бы, наверное, достичь гораздо большего и хотелось бы. Но все это зависит от каждого человека, от загруженности. Но вместе с тем все-таки немало произошло, и произошли духовно значимые вещи. Не в последнюю очередь я считаю чрезвычайно важным приезд чудотворной иконы Курской Божией Матери. Она теперь посетила кроме Курской епархии еще две епархии – Саратовскую и Пермскую, и будет еще и еще продолжать свой путь. Народ верующий идет к иконе, идет к Божией Матери, а Она благословением своим присутствующая с этой святыней, через эту святыню достигает сердец поразительным образом. И это такая вещь, которая неисчислима, и итог этому подвести будет невозможно. Но я уверен, что это очень много. Это первое.
Второе. Я смотрю, конечно, немножечко со стороны Германской епархии, наверное, и здесь происходят пастырские совещания обеих соединенных епархий. Последний раз мы собирались в Берлине, и, по-моему, это очень успешное дело.

М.Лобанова:
Какие вопросы обсуждаются на таких пастырских совещаниях?

Протоиерей Николай Артемов:
Все вопросы. В частности, у нас была принята резолюция в Берлине по одному болезненному вопросу. В России его, по-моему, даже так сильно не ощущают, как мы. Кремация – это неправославный образ похорон, и для нас он, в сущности, недопустим. Почему – это отдельная тема. В России, в Москве, например, говорят, что просто нет места, и поэтому кремируем, и все к этому давно привыкли. Но в Донском монастыре большевики устроили крематорий сразу, и все это неслучайно. И сказать, что в России места нет, тоже нельзя. То есть этому вопросу духовно не уделяется достаточно внимания, потому что – «не знаете ли, что тела ваши – храм Духа Святаго», говорит апостол Павел. И в резолюции пастырского совещания Берлинских и Германских епархий это обозначается, что это нежелательно, а по сути дела недопустимо. Мне кажется, что это важный итог.
Потом у нас совместная молодежная работа. Ведь в Сан-Франциско на IV Всезарубежном соборе был специальный доклад и работа по вопросам воспитания молодежи в православном духе. Так вот это идет, опять-таки, совместно. Тут у нас просто в среде молодежи нет различия. Они работают вместе. Тут и Интернет, и Facebook помогают. И в частности, поскольку это здесь обозначилось, то и восстановление русского кладбища Висбаденского, зарастающего, потому что сил мало. И молодежь встречается и трудится, восстанавливает памятники.
Археологические паломничества были на Святую Землю. Сотрудничество приходов по местам. Где два прихода, там возникает перекличка и возможности сотрудничества. Причем – это еще один итог для нас немаловажный – это то, что дело не ограничивается двумя епархиями Русской Церкви, которые между собой стали интенсивно общаться.
Я в скобках скажу, что начиналось все это дело в 1993-м году, правда, неофициально, но совсем глубоко, потому что встречи двух епископов и целого ряда клириков произошли в июне 1993-го. А потом в декабре 1993-го произошла вторая встреча, и так далее. Потому что выяснилось, что мы все так или иначе друг друга знаем, и потому решили уже конкретно обсуждать вместе наши проблемы. Об этом существует статья, которую я написал. И четыре года мы встречались, разрабатывали все темы. Начинали с того, как совершаются таинства у вас и у нас, а закончили историческими вопросами – катакомбная церковь, декларация митрополита Сергия, военное время, которое мы здесь обсуждали. И все это в небольшом кругу – человек десять-двенадцать – уже обсуждено было к 1997-му году и как бы приготовлено. Но это другая тема. И тем не менее, что я хотел сказать: у нас не только две епархии сближаются, а одновременно идет процесс сотрудничества православных приходов всех Поместных Церквей. То есть Русская, конечно, это и Сербская, Грузинская, Болгарская, Румынская, Греческая. И владыка Марк приглашает священников. И все они, все священники собираются. У нас была детская Литургия в лесу; у нас были встречи священников с матушками за ужином, где два-три архиерея собирают всех этих священников. Мы в Германии говорим, естественно, по-немецки – иначе нет общего языка. У всех есть два-три, но единого общего нет. И это немецкий язык. И в связи с этим работает комиссия, председатель которой владыка Марк Берлинский и Германский, сам немец, и он председательствует в комиссии переводческой, и разные германские представители Поместных Церквей, которые сведущи в этом деле, занимаются переводами на немецкий язык, учитывая славянскую традицию, на основе греческих текстов. Есть какие-то различия, но в целом все идет к тому, что в Германии единый общий перевод богослужений, треб и так далее. Это, конечно, колоссальная работа, но эту работу мы делаем сообща. Так что я бы не стал ограничивать Русской Церковью результаты подписания акта.
Если говорить о вопросах, касающихся проблематичных сторон этого дела, то уже в Наяке – я не помню, какое это было заседание в комиссиях диалога – было сказано, что да, начало – это, скажем, пять лет. Но можно и продлить на десять.

М.Лобанова:
А пять лет для чего?

Протоиерей Николай Артемов:
А там был вопрос о поминовении Патриарха. Он не должен быть как бы насильно навязываем. И если кто-то по каким-то своим соображениям… Ведь часто люди даже и не знают, почему поминовение Патриарха могло бы смущать, потому что история кому-то, возможно, недостаточно хорошо известна. Но в России были непоминающие, иосифляне, другие катакомбники, и у некоторых были контакты напрямую. Например, когда я приезжал в Россию в прежние годы, в начале 90-х годов, мне случалось бывать у таких верующих. Ведь это была своя традиция. И, скажем, в Питере был отец Михаил Рождественский, который в конце, кажется, 80-х годов скончался – то есть определенная была передача традиции этих людей, которых тоже надо учитывать. И учитывая такие, пусть и небольшие, группы, включая, например, монахинь одного тайного монастыря, которые никогда не брали советский паспорт – тогда еще не было речи об ИНН, хватало серпа и молота; и я не могу не понимать тех людей, которые были в лагерях, отсидели сроки по двадцать – двадцать пять лет. И просто так навязывать, ломать, переламывать через колено, как говорится, ни в коем случае не следует. Ведь это тоже история Русской Церкви, и очень болезненная, уходящая в глубь времен. Эти люди, может быть, десятого года.
Некоторые говорят, что не надо убирать Ленина с Красной площади, потому что могут обидеться ветераны. А что, в Церкви можно обижать ветеранов? Ветеранов не той войны, а другой войны – то есть тех, которые действительно отстаивали веру по велению сердца. И не надо на них ни клеветать, ни их стояние подрывать. К ним, может быть, надо присмотреться и не удивляться, что здесь могут быть какие-то крайности и резкости. Понять это можно.
И если из такой какой-то традиции возникает смущение, то надо плодами убедить, что это смущение неоправданно, оно не нужно. А для этого, чтобы убедить, надо пожить и показать, что беды не будет. Поэтому на первых порах сказали: давайте установим этот пятилетний срок, который потом можно и продлить, если это будет нужно. И вот увидели, что, например, Леснинский монастырь под Парижем ушел из состава Русской Зарубежной Церкви. Южно-Американские приходы отошли от Русской Зарубежной Церкви. Это очень болезненно, но надо и посмотреть, насколько оправдан их уход. Из Леснинского монастыря кто-то ушел вследствие того, что они отошли. Это чрезвычайно болезненно. Лично для меня Леснинский монастырь очень много значит. Там я получал благословение на священство у митрополита Филарета. Там подруга моей матери была игуменьей, они дружили еще в Берлине, когда Берлин бомбили. Отход Лесны – болезненный момент. Владыка Марк – его там постригали в монашество. И такой уход, конечно, болезненный. И вот чтобы этого было поменьше, надо было такое время отвести.
Теперь, те, которые уже ушли, у них своя аргументация. Я ее считаю во многом неоправданной. Но, с другой стороны, надо и присматриваться. Так что вот Вам объяснение пятилетнего срока.

М.Лобанова:
Вы сказали, что есть различие в понимании истории Церкви и истории России в ХХ веке и есть различие в богослужении. Но мы все более-менее понимаем, что в истории Церкви как раз главным камнем преткновения была декларация митрополита Сергия 1927-го года. А вот в богослужении какие различия?

Протоиерей Николай Артемов:
Я упомянул различия в богослужениях, имея в виду в основном именно другие Поместные Церкви. Когда мы служим у болгар, немало удивляемся. Архимандрит Петр Мюнхенский по фамилии Клич, он полунемец, полугрек, он говорил: «только не ставьте меня первым, хотя я и архимандрит, потому что я не знаю, что мне делать, когда они начинают делать это…» И у отца Николая в соборе, эти русские, у них так слажена соборная служба… У нас с тех пор служили, скажем, и пять, и семь архиереев в русском кафедральном соборе Русской Зарубежной Церкви. И мы русские, мы знаем, как соборную службу служить. А если предстоит митрополит греческий, и он тоже смотрит, так сказать, вопрошающе – а что теперь ему делать? Хотя он старший. Прислужники ходят так, как надо, и греки это чувствуют, но у них по-другому. Я имел в виду скорее различия эти.
А в отношении Русской Церкви или Русской Церкви украинской традиции у нас, конечно, очень близки. Я сейчас служил в Киеве в Покровском монастыре, просто был там, и я вижу, что диакон почти совершает точно все так, как я учу своих диаконов. Какие-то микроскопические различия. И это меня очень радует. Вот у нас есть второй священник в соборе отец Андрей Березовский, его благословил митрополит Онуфрий у нас служить. И когда он приехал, мы еще только-только первый раз встретились на клиросе. И вот мы поем вместе, владыка Марк служит, а мы поем – маленькая служба такая, но нам не надо было никаких спевок. У нас почаевская традиция пения, ведь у нас Почаевский монастырь и почаевские монахи. Я, правда, тех уже не знал, а пение сохранилось. И когда мы стали рядом, мы пели то же самое. И ирмосы так же делим, и стихиры так же поем. Так что это единство Русской Церкви при разнообразии разных епархий.
А самая интересная вещь, это я в Перми увидел, что священник выходит читать светильничные молитвы на Шестопсалмии в фелони. У меня был шок – мы фелонь снимаем, потом опять надеваем. А тут надевается на службу фелонь, и уже до конца службы священник в фелони. И выходит северными вратами, входит южными вратами в фелони. Для меня это какой-то нонсенс по виду. А потом я прочел в священнической книге XIX века, что в иных епархиях так, а в других епархиях иначе. И я понял со временем, что все-таки Зарубежная Церковь очень много приняла с юга. Митрополит Антоний, конечно, был и в Петербурге, и в Москве. Но киевская, почаевская традиция к нам сильно перешла.

М.Лобанова:
Отец Николай, мы с Вами встретились на исторической конференции, которая посвящена истории России ХХ века. Скажите, пожалуйста, на Ваш взгляд, какова роль истории, точнее, роль того, как человек относится к истории, какова роль этого в жизни его как христианина? Мы же сейчас можем себе представить, что разное отношение к историческим событиям может разделять даже Церкви. А могут ли подходить к одной Чаше человек, который считает Сталина героем, и другой человек, который считает его убийцей? Вот такие вопросы могут ли разделять христиан, и какова роль истории как дисциплины для размышления в жизни христианина?

Протоиерей Николай Артемов:
Как я сказал на этой конференции, наш «Вестник Германской епархии» сейчас опубликует разоблачение двух документов, на которые ссылаются. Это просто фальшивки, и это нетрудно доказать. И вот история может разоблачать фальшивки. Историческая наука требует достоверности документов, а в современном сознании апокриф и миф очень сильно развился. Это, конечно, трагическая сторона дела. Остаются вопросы открытые. Мы в комиссиях по диалогу пришли к такому выводу, что есть вещи, которые надо предоставить историкам. Они могут спорить на эту тему, но эти вещи Церковь разделять необязательно должны или лучше сказать просто – разделять не должны.
В вопросах Декларации я свое мнение не поменял. Лично считаю и об этом могу свободно говорить, что Декларация митрополита Сергия дала ядовитое вспрыскивание в церковный организм. Я далек от того, чтобы осуждать его лично, но я не могу согласиться с теми апологетическими высказываниями, которые пытаются показать или сказать, что, дескать, это только Родина и так далее. Достаточно только посчитать и посмотреть в контексте слова «наше правительство» и «наше государство», чтобы увидеть, что «Родина» там подчинена. И эти перспективы сработали в сталинское время, и сейчас приносят свои ядовитые плоды внутри Церкви. И я буду их называть ядовитыми, потому что именно сейчас апология Сталина, в частности, и на этом построена. Но, в конечном итоге, человек заблуждающийся, иногда действительно заблуждающийся, должен искать врачевания, и мы должны трудиться в том, чтобы с такими людьми говорить. У меня есть такой случай. Мне один человек говорил: «Вот, отец Николай, вот это почитайте». В 2012-м году вышла брошюра, и я эту женщину не буду отлучать от причастия, она исповедуется в своих живых и конкретных грехах. Лично я ей благодарен, она мне эту брошюру дала, я ее просмотрел и увидел, какие там ошибки, и постараюсь ей это объяснить. И в «Вестнике» мы будем это публиковать. А брошюра Павла Победоносцева «Церковь и Сталин. Свидетельства священников, святых и патриархов». Это страшная стряпня с точки зрения истории и историков.

М.Лобанова:
А христианину может это повредить? Говорят, что у историков могут быть споры – вот они могут повредить человеческой душе или это все равно?

Протоиерей Николай Артемов:
Человек, конечно, должен быть честным. Поэтому, если ему указывают на такие бесспорные факты, то он должен присмотреться. И если он не хочет присмотреться, а цепляется за миф, то он вредит себе сам. Конечно, тот, кто производит такую брошюру, тоже отвечает за каждое свое сказанное слово, как сказал Господь, и каждое не сказанное слово. Мы же не только за сказанные слова отвечаем, а и за не сказанные по какой-то причине. В Евангелии есть два места на эту тему. Так что и вредящий изданием, и тот, кто неверно слушает, будет за это, конечно, отвечать. Тем более, если он это распространяет. Но надо внимательно присматриваться. Историческая наука дает методологию и возлагает на нас ограничения и ответственное отношение к слову.
Иногда это бывает беспредельно трудно. В частности, я этим специально заниматься был вынужден, потому что десятилетиями говорили, что Зарубежную Церковь «закрыли», и что Патриарх Тихон все ее права передал митрополиту Евлогию – так что «вы все незаконные и неканоничные». А вот сам документ как следует не цитировали и не разработали, потому что на самом деле в нем содержатся совершенно другие элементы. Об этом можно спорить, как эти слова употребляли в день, когда шел процесс московских священников. Сто человек в опасности расстрела. В тот же день Патриарх Тихон свидетельствует в ГПУ. И после этого, на следующий день самое позднее его помещают под домашний арест. Что это за документ? Какими обстоятельствами он вынужден, и как его читать? Над этим надо историку работать очень осторожно, потому что высказывания, например, о заграничных Церквах – это термин исторический. Это не значит, что тут речь о всех епархиях, которые за границей, а ясно, что Санкт-Петербургский митрополит отвечает за заграничные Церкви, и это Церковь в Западной Европе. Это не касается, скажем, наших в Болгарии, или в Харбине, или, тем более, Американской епархии. Так что Синод в тот момент забросил как бы такую формулировку, которая для власти была однозначащая, а для понимающих церковную терминологию значила что-то другое. Современный историк может этого не увидеть, а историк, который этим занимается вплотную и как специалист, он это должен заметить. Равно, как он должен заметить, что Синод в конце говорит: суждение об этом вопросе мы сможем вынести только тогда, когда мы сможем собраться в полном составе. Значит, мы читаем этот документ и понимаем, что Синод нам сообщает, что он не в полном составе и что он не готов выносить суждение. А три года спустя соловецкие епископы, меморандум которых Вам, наверное, известен, они вообще две страницы посвящают тому, почему они не могут судить Зарубежную Церковь и зарубежных епископов. Они отбиваются от требований Тучкова и власти. Если историк Церкви такие вещи не замечает и не толкует в правильном контексте, тогда он невнимательный.

М.Лобанова:
То есть в истории тоже нужен духовный подход.
Отец Николай, Вы приехали на историческую конференцию. А почему Вам как священнику, в общем-то, очень занятому человеку, важно приезжать из Германии в Россию, в Санкт-Петербург на такие события?

Протоиерей Николай Артемов:
Это вопрос корней и, как Вы в предыдущем вопросе сказали, почему православному человеку важна история – потому что, хоть есть и спорные моменты, но совсем не знать своих корней, я бы сказал, даже преступно. Сейчас, по крайней мере, в зарубежье очень часто говорят: да не надо отчества. А я говорю, что же у вас, отцов нет? Это же позор. В России существуют отчества, и это драгоценная вещь. И отрекаться от этого русский человек не должен. Это корни, и их надо чувствовать. Даже если это приносит, может быть, какие-то проблемы, потому что придется задумываться. А без корней – это перекати-поле, и в таком случае, если бы Зарубежная Церковь и те люди, которые растили нас, мою жену, меня, не дали бы нам этого ощущения, то я не только не мог бы с Вами здесь говорить по-русски, я бы и не был священником и вообще исчез бы в пространстве – германском, французском, английском, еще где-то. И это происходило со многими-многими в эмиграции. Люди исчезали, сохранялась всегда сравнительно небольшая часть, как это ни грустно.
А сейчас я вижу эту проблему в России. И это большая опасность. В России другая проблема – там корни отравленные, и не найдено подлинного баланса и отношения к истине, к совести и к Богу. Люди только-только нащупывают эти вопросы, и время уходит, и вместе со временем, может быть, уходят и люди в какое-то, для нас непонятное, никуда. Антиисторичность охватила мир в значительной степени. И можно даже сказать, что это всеобщая проблема – даже до терроризма. Потому что американские ценности и исламские традиционные ценности никак не согласуются. И люди, которые становятся террористами – я их совсем не собираюсь защищать, но это дерганье попранного традиционализма, в частности. Это не надо забывать.

М.Лобанова:
Несколько слушателей нашей радиостанции задавали такой вопрос: «по линии мамы предок служил в ЧК, а по линии папы – сидел в ГУЛАГе. Почему я сейчас должен кого-то осуждать, а кого-то защищать? Я не хочу, у меня вот такая семья». Что Вы посоветуете человеку, если он при этом еще и человек церковный?

Протоиерей Николай Артемов:
Осуждать надо грех, прежде всего, свой собственный, чтобы выработать чуткость к этому вопросу. И тогда, если мы постоянно, согласно со святоотеческим учением, будем учиться осуждать грех в собственном сердце, нам будет понятно, что отделение греха от человека необходимо, и что это человека не убивает, что это ему не вредит, а что это врачует и спасает. И тогда с болью надо делить греховный подход, можно сказать, обольщенность, можно сказать, в какой-то момент идолослужение каких-то наших предков. И можно безо всякого осуждения их самих вычислить, вычленить, для себя определить и даже открыто определить, и согласно тому, что я уже сказал, совесть и Бог нам путеводные звезды в этом. Но просто оправдывать грех только потому, что это больно, было бы новой неправдой.
Поэтому речь о покаянии очень существенная, и нам в Священном Писании даже даны образы всенародного покаяния. Израиль отпадал – и всенародно возвращался к Богу. Это есть, и надо говорить о том, что только личное покаяние существует. Существует и общее, и общественное покаяние. Другой вопрос – это когда мы дорастем до каких-то форм таких. Но почему-то, например, перед митрополитом Филиппом все-таки каялась царская власть. Значит, в Русской Церкви это было. В древнем Израиле это было. Даже у немцев Штутгартское заявление в Евангелической Церкви – это было. Почему бы мы, Православная Церковь, были бы на это неспособны? И Патриарх Алексий высказывал такие и чувства, и мысли, испрашивал прощения. И это тоже сыграло определенную роль для приближения Акта о каноническом общении при всех наших различиях. И, в частности, он сказал такую вещь, на которую кое-какие силы в России реагировали очень болезненно – а, может быть, здесь об этом никто и не знает. В 1995 году, когда в Германии Патриарх Алексий, не посоветовавшись с политиками, сказал, что мы просим прощения у германского народа за то, что мы принесли не свободу, а новый тоталитаризм. Вот такого говорить «не положено», даже Патриарху. И когда я понял и узнал, что это вызывало отрицательные реакции, я испугался. Потому что, если Патриарху «нельзя такое говорить», то где мы? А ведь действительно, «освободив» (в кавычках) от гитлеризма, был принесен немецкому народу сталинизм. А если вы посмотрите, что советская власть принесла румынам – там открылись лагеря, где православных христиан экспериментальным образом психически терроризировали так, чтобы посмотреть, а как глубоко сидит в человеке вера? И сколько надо его мучить, чтобы он отказался от своей веры? Это были эксперименты. Для тех, кто говорит, что Сталин покаялся, надо было бы присмотреться к результатам сталинизма в Румынии. Это просто ужасные данные, о которых здесь, наверное, никто не знает. Но есть на эту тему фильм.
Поэтому я думаю, что для нас чрезвычайно важно не отсекать корни, уходящие в глубь нашей истории, и что там, если мы не побоимся и будем рассуждение духовное иметь и различать между личностью (может быть, обманутой диаволом) и грехом, то мы в конечном итоге увидим в истине свет Христов. А путь к этому, хотя он бывает, может быть, и болезненный и иногда пугает, но все-таки необходим.
Вот такое мероприятие, как здесь, мне кажется, открывает эти пути. Поэтому было приятно здесь. Мы начинаем с молитвы, мы заканчиваем молитвой. Православные христиане собрались, и каждый трудится по своей тематике, но трудится честно и открывает пути к осознанию этого света Христова, который теплится в Православии и должен освещать всю Россию.

Протоиерей Николай Артёмов. Петербург, 2012 год
Фото: М.Лобанова

М.Лобанова:
Хотелось бы, конечно, еще спросить о сегодняшней жизни Зарубежной Церкви. Наше радио, «Град Петров», было основано с помощью русских эмигрантов, в частности, и финансовой помощью; они помогали и в создании передач. И когда они к нам приезжали, мы видели, какие это дружные, сплоченные люди. Да, они уже все немолоды, но все они христиане. И как-то потом – не сразу это выяснилось – что кто-то является прихожанами Русской Зарубежной Церкви, а кто-то является прихожанами экзархата Константинопольского Патриархата. И мы никогда не задумывались, что здесь у них есть какая-то проблема, потому что как русские православные люди, они все общались на равных. И вот они испытали, пережили эту радость воссоединения, оттого, что они теперь вместе и друг с другом, и с нами. И когда говорят о том, что произошло воссоединение, но, может быть, есть какие-то трудности, а кто-то вообще этого не почувствовал, то мы видим, что для них это жизненное пространство действительно изменилось на радость. И даже если бы мы в России не почувствовали ничего от того, что воссоединились с Зарубежной Церковью, но там это почувствовалось намного больше. И нам бы хотелось, чтобы мы тоже жили и этим радостями Зарубежной Церкви. Как нам это почувствовать, какой есть способ? Ездить за границу и приходить в эти храмы мало кто может, хотя хотелось бы, чтобы наши туристы не просто как туристы приезжали, а, как и до революции, приезжали и становились на время своей поездки прихожанами тех храмов, где они были. Какие есть способы, чтобы активизировать это сближение? И есть ли для этого способы?

Протоиерей Николай Артемов:
Я не думаю, что поиск наслаждения в духовной жизни есть главная мотивация. Мне кажется, что этот этап после пяти лет для многих стал чем-то совсем естественным. Убрали преграды, и стало свободнее. Ведь какие трудности могли еще возникнуть, если бы это разделение продолжалось? Могли бы быть очень неприятные, страшные вещи. Самое главное – внутренняя неправда развивалась. Так что радость идет, скорее, к тому, что устранена внутренняя неправда. А остальное – это, можно так сказать, будни; это естественный труд и работа. Конечно, есть возможность прихожан, которые в одном приходе, прийти в другой приход, но это было и раньше. Я в Берлине служил в 1986-87 году, и были у меня прихожане, и одна прихожанка и сейчас живет, поскольку службы у нас были не каждую неделю, а она пела в хоре в соборе, а когда я приезжал, она пела в хоре у меня. И такого сурового отношения в зарубежье как таковом – я бы не сказал, что оно наблюдалось постоянно. Были разные варианты.
Как бы можно было бы ответить на это? Строительство происходит, общее строительство. И, как я уже сказал, и молодежь собирается вместе, и так далее. Можно этому радоваться. Если ты присмотришься, оглянешься назад и скажешь, что, дескать, откуда мы пришли, а что сейчас стало возможным? Но человеку все-таки свойственно обычно смотреть вперед и устранять какие-то дальнейшие вещи. В общем, созидательная работа обращается к новым вопросам, проблемам, трудам, и – «положивший руку на плуг и обращающийся вспять не устроен в Царство Божие», апостол Павел говорит, что он не судит о прошлом, а устремляется в будущее.
Можно радоваться о том, что это будущее открыто. Но тот же апостол Павел говорит: «Всегда радуйтесь, о всем благодарите, непрестанно молитесь». Значит, мы устремлены вперед, и в этом много отрадного. Но, как мы сегодня обсуждали, головной боли очень много в окружающей нас реальности.
В 1993-м году у нас начались вот эти беседы внутри Германских епархий. К 1997-му году мы достигли очень существенных тем, и в 2007-м году только был подписан Акт. Я мог бы так сказать: при том, как мы работали, что мы восприняли, мы могли бы сделать этот шаг на десять лет раньше. И это было бы лучше. Вызовы современные, вызовы современного глобалистского мира, например, смотрелись бы, может быть, иначе. Но и многое было бы иначе. Но что я могу сказать? Я ведь понимаю, что то, что было начато в малом кругу, должно захватывать большие круги. И мне пришлось наблюдать, как мы были отброшены назад в какой-то момент; потом произошли новые изменения. Можно было пройти вперед. Потом опять какой-то тормоз возникает. И завлекая все новые и новые круги владыка Лавр под конец очень сильно опирался на то, чтобы это было максимально целостно, чтобы как можно меньше людей смутились и отпали. И это потребовало времени. Так что я не могу судить о том, что надо было «нажать на газ» и можно было бы «прорвать стену». Так что, что Господь дал, за то благодарим. И надо молиться дальше. И я чувствую, что нам предстоят очень сложные времена. Церковь сейчас достигла определенного нового состояния, но Вы видите, как раз в 2012-м году разверзлись перед нами новые вопросы.
Так что я бы не стал так сильно направлять наше внимание на радости, сколько на то, как нам вместе дальше одолевать эти проблемы и как нам устраивать наши собственные сердца, чтобы идти путем правды. Это трудно.

М.Лобанова:
Когда происходило это совещание, долгая, несколько лет, подготовка к воссоединению, обсуждались вопросы разного характера. Но это означало, что обе стороны имели по этим вопросам не просто разногласия, но и хотели в чем-то, может быть, убедить другую сторону. Скажите, в чем убедила вас Московская Патриархия и в чем вы убедили ее?

Протоиерей Николай Артемов:
Я думаю, что наибольшее убеждение шло через единение в пастве. Это для Зарубежной Церкви – я смотрю со своего конца на это дело или со своей колокольни. Многие вещи, которые в 1990-м или в 1991-м году я мог не понимать или видеть иначе, мне пришлось видеть по-новому, когда в наши приходы стали вливаться новые прихожане из России. Это происходило больше всего, пожалуй, в Германии, но также и в Америке. Опыт священников: встречи с людьми, которые приезжали из России и говорили просто к сердцу священника. Священник, исповедуя этих людей, должен был реагировать на новую паству. Пускай эта паства приезжала только временно, на месяц, на два; какие-то ученые – на год. Кроме того, уже в 1980-е годы появились те, которые выходили замуж за каких-то инженеров и так далее. Почему южоамериканские приходы отошли? Потому что они меньше всего соприкасались с этим феноменом. Они далеко, кто там в Бразилию, в Аргентину или Чили ездит? Поэтому там можно было сохранять такой идеологический подход.
Так что убеждение идет через церковный народ и его потребности. Я понимаю, что эти люди не могут понять, и, как пастырь, я иду им навстречу. Это не значит, что я отдаю свое нутро на растерзание и начинаю соглашательство с чем-то, что невозможно принять. Но мы встречаемся и воспринимаем людей, у которых совершенно другой опыт. Конечно, и в комиссиях был такой феномен встречи разного опыта. А по деталям, я думаю, что особых изменений не произошло. Произошло выяснение ряда вопросов и их значимости или меньшей значимости для совершения таинств сообща. Ведь проблема возникала в том, что если нет общих таинств, то подозревается безблагодатность так называемая. И очень часто говорили: вот, вы утверждаете, что у нас нет благодати. Или утверждение, что мы, Зарубежная Церковь, это раскол, причем «Карловацкий раскол», как известно, и «карловчане», и так далее. Эти утверждения можно было устранить. И к этому мы пришли, спокойно выяснили – нет, это не раскол. Обратите внимание на то, как в Акте сформулирован первый параграф. «Русская Зарубежная Церковь пребывает в своем пастырском делании неотъемлемой частью Русской Церкви в целом». Такая мысль – «пребывает». Это значит – была, есть и будет. И это, конечно, признание того, что раньше нас называли расколом, но это было неоправданно. С другой стороны, внутри Русской Зарубежной Церкви были более радикальные люди, которые говорили: «Да, безблагодатность». Но в целом Архиерейский собор никогда этого не утверждал и не заявлял. Поэтому отходить куда-то не надо было. Даже гораздо раньше уже были высказывания, в частности, в Мюнхене, год, по-моему, 2003-й. Был расширенный Синод в Мюнхене, и там было зафиксировано, что мы не ставим благодать под вопрос, что таинства действительны, и что можно было бы говорить об общей Евхаристии. И это за четыре года до всего. Значит, выяснение этого было.

М.Лобанова:
Если признается благодатность таинств, то в чем же тогда было главное расхождение? Кроме, конечно, исторического – в том, что часть Русской Церкви, миряне и священники, была вынуждена выехать из страны в связи с революцией. В чем, кроме этого, главное расхождение?

Протоиерей Николай Артемов:
Главное расхождение заключалось в том, что Московский Патриархат заявлял, что Русская Зарубежная Церковь незаконна. Как я уже сказал, в 1922-м году был такой документ, где было распущено Церковное управление, и на это ссылались. Потом это было исправлено по результатам. Хотя у меня такое впечатление, что не до конца понято, почему. Просто убедились и поверили чему-то другому, может быть, даже и не историческим исследованиям, а просто за ненадобностью. Зачем настаивать на этом, если очевидно это церковные братья и сестры и священники. Наше священство не ставили под вопрос, а одновременно говорили, что, дескать, мы раскольники. Какая-то в этом была нелогичность, и потом эту нелогичность устранили. Когда мы натыкались на этот вопрос – можно сказать, в чем вопрос? Надо просто перестать делать нелогичность. Воцарилась логичность, когда перестали утверждать нелогичность. То же самое и зарубежные церкви, потому что для тех, кто резко этот вопрос ставил – что мы не признаем таинство крещения в Московском Патриархате, но кто перекрещивает? Никто. Так в чем же дело? Понимаете, опять-таки, если здесь нелогичность, то посмотрели друг на друга и устранили эту нелогичность. Пока ты не встретился, эти нелогичности хватают за фалды, не дают идти. А когда ты встретился, посмотрели друг на друга и сказали: ну да, мы же имеем то-то и то-то общее. И тогда сравнительно легко было эти главные вопросы устранить. А детали или, скажем, заявление о Декларации или в вопросе экуменизма, детали выяснялись, потом общность такая постепенно утверждалась, документ представлялся Архиерейским соборам здесь и там; Архиерейские соборы подтверждали правильность этих документов, благословляли, и мы шли дальше.
Но это не значит, что в нашей практике, например, не остались различия. В вопросе экуменизма я немножко строже, чем мой коллега из Московского Патриархата. Он иногда может появиться на каком-то мероприятии, куда я носа не кажу. Это бывает.
Но одновременно и Московский Патриархат очень сильно отошел от дел, которые делались до 1991 года. Мы ведь это видим. Архиерейский собор, который на тему об экуменизме высказался достаточно четко и правильно с нашей точки зрения.
То есть, что мы устанавливали? Мы просто устанавливали, что по сравнению с предыдущим десятилетием внутри Московского Патриархата исчезли вещи, которые для нас были неприемлемы. Почему они исчезли? Судить, наверное, очень трудно. Просто, наверное, потому, что этого требовало Православие как таковое. То есть неправославные элементы стали отшелушиваться и отпадать. И совсем необязательно это происходило потому, что Русская Зарубежная Церковь этого требовала – это, может быть, где-то учитывали, но необязательно этим руководствовались. Важен результат.
И то же самое в вопросе об отношении Церкви и государства – ведь это был спорный вопрос о том, должна ли быть лояльность к любому государству, включая и тоталитарное. С точки зрения Православия – неприемлемая позиция, которая высказывалась до 1991-го года, даже и 1995-й и 98-й…

М.Лобанова:
Так она и сейчас высказывается…

Протоиерей Николай Артемов:
Может быть, и сейчас высказывается, но в Социальной концепции Русской Православной Церкви 2000-го года записана формулировка, которая меняет изнутри суть вопроса. Раньше ее просто не было, ее невозможно было сказать. Когда в Москве были эти обсуждения, пришли к результату, и опять-таки я не буду утверждать, что это было результатом наших собеседований в Германской епархии. Но обсуждали мы точно то же самое. И формулировки были аналогичными. Но и без меня Православная Церковь должна была прийти к этому результату. Я и в 70-е, и в 80-е, и в 90-е годы был убежден, что это православно. И когда православная мысль, наконец, прорвалась – хотя, может быть, этот поток еще не смыл хлам, который по краям еще где-то кружится, но основной поток все-таки правильный. И поскольку он приемлемый, сближение было естественным, и, как я уже сказал, собственно говоря, это сближение должно было ощутиться еще гораздо раньше. И что препятствовало – в частности, это было то же самое государство, ельцинское государство в какой-то момент очень сильно препятствовало. И препятствовали внешние факторы – неправильные политические и церковно-политические решения. Какие-то личности, которые жили старыми представлениями, со стороны Русской Зарубежной Церкви, которые еще не поняли, что произошло. Непонимание было определенное, застряли немножко. А когда это все проступило, то остались маргинальные вопросы, большинство из которых можно было даже в такой формулировке устранить – сказать: это мы предоставляем историкам. А вот уж историки, в частности, на этой встрече, и на других встречах, они будут потом выяснять, спорить и оставаться, может быть, каждый при своем мнении, а в чем-то и соглашаться. Но для Церкви это уже второстепенно.

М.Лобанова:
Но все-таки когда к Вам приходят прихожане, которые приезжают из постсоветской России, Вы чувствуете, что это другие люди. И, кстати, мне показалось, что эти две части Русской Церкви объединили прихожане. Можно так сказать?

Протоиерей Николай Артемов:
Можно.

М.Лобанова:
Это очень интересно. Но все-таки хочется узнать: в чем они разные люди? Вы этих приезжих, новых прихожан Вашего храма начинаете окормлять, и Вы видите, что они другие. А в чем они другие?

Протоиерей Николай Артемов:
Они – приезжие. Они приносят с собой опыт современной России или России последних двадцати лет, кто когда выехал, в зависимости от этого. И потом они, находясь в условиях зарубежья, обретают себя в новых обстоятельствах, присматриваются и узнают очень многое, чего здесь совсем не знают. Например, мой приход в Аугсбурге, там было много так называемых восточных рабочих – «остовцев». Если ты пойдешь туда, или поедешь в Дахау – если мы с прихожанами поедем в Дахау и посмотрим, что это такое, то можно поговорить и о немецкой реальности того времени. Как я сказал в своем докладе, извне вещи смотрятся совсем иначе. И можно было бы сказать, что как же вы тут жили в Советском Союзе? Вы говорите, что вы могли быть православными христианами, но ведь это же было невозможно! Нет, было возможно. Были ограничения, были трудности, но были и возможности. И мы этим и занимались. Вот об этом рассказывал, в частности, и Святейший Патриарх Алексий. Он рассказывал о том, как трудились по сохранению церквей и так далее. То есть лавировали, если хотите.
Человек, смотрящий из Советского Союза на нацистскую Германию, почему-то не может себе представить, что в нацистской Германии было в каких-то вопросах легче, чем в сталинском Советском Союзе, потому что там еще не было такого перелома традиции. И было много немцев, которые тяготились этой системой, которые помогали русским и друг другу, которые добивались каких-то удивительных результатов. И если присмотреться к тому, что там происходило, и учесть еще, к тому же, что путч был подготовлен Штауффенбергом, невозможно оставаться на той позиции, что вы там в Германии все нацисты, и поэтому Зарубежная Церковь – это «фашистская Церковь». Это просто бред. Вот это учитывать надо было бы. Те, которые приезжают к нам, они встречаются с этим опытом, они узнают, как было на самом деле, и почему русские люди могли делать то, что они реально делали. Я как раз недавно в этом Аугсбургском своем приходе сказал, что если бы не было тех людей тогда, у нас сейчас не было бы новой церкви. Мы купили церковь. Мы смогли ее купить. Почему? Потому что не расстрелянный партизанами в силу того, что он спасал евреев, староста Аугсбургской церкви сохранял этот приход для новой волны. Так что, осудить этого лесничего, который спасался от партизан, однажды даже выпрыгнул из окна в пижаме, убежал в горы к своей сестре, осудить его за коллаборацию с немцами? Это было бы немножечко неправильно. Тем более, что сами партизаны потом, положившие девять человек на расстрел, пощадили не только его, но и других, которых хотели расстрелять. Так что он не только евреев спас, но еще и восемь «подельников». Видя такого человека, который православный человек, просто смести его и сказать: «все, коллаборант», это было бы внутренней неправдой. Человек, находящийся здесь, в бывшем Советском Союзе, он может на это не обратить внимания и с идеологизированными штампами жить до конца своей жизни.
Человек, который приехал в Германию сам, и начинает немножко разбираться в том, как он ходит по учреждениям, что немцы любят, что не любят, он по-другому ощущает реальность ситуации. И когда он видит, как немцы относятся ко Второй мировой войне, что происходило в немецком Сопротивлении; когда он узнает, что одна из ячеек немецкого Сопротивления «Белая Роза», о которой мы говорили, была мотивирована нашим прихожанином Александром Шморелем, который у меня в метрической книге записан, мы его хоронили после того, как ему отрубили голову в той тюрьме, рядом с которой сейчас стоит наша церковь. И они по-другому ощущают эту землю, этот храм и эту тюрьму. Это же реальное прошлое.
И вот мне кажется, что такого восприятия реального и отчасти ужасного прошлого здесь, в России, может быть недостаточно. И что Православная Церковь призвана осмыслить ту почву, по которой мы ходим. В частности, когда Акт был подписан, мы служили в храме Христа Спасителя, там был подписан Акт. Потом Успенский собор, а потом Воскресенская церковь в Бутово. Что это за почва? А разве не вся Россия почти сплошное Бутово? Сколько лагерей, сколько расстрелов, сколько совершенно неизвестных нам мест, где похоронены наши соотечественники, православные и неправославные, люди, которых лишили крещения? И это оставить за бортом было бы трагедией для русского человека в целом. Он потеряет свое сердце. Надо это обретать. Так вот, может быть, я сейчас размышляю, те русские прихожане, которые приезжают сейчас в Германию, они делают внутри себя вот эту сердечную работу, которую Русская Церковь в целом призвана еще сделать. И это облегчается еще и тем, что, скажем, у них или муж, или жена относятся к тем немцам, которых сослали, загнали куда-то в Казахстан. И я знаю таких людей, они православные, и некоторых из них я крещу в Православие, потому что они, так сказать, «оттуда» и теперь начинают понимать, что они все-таки больше православные русские немцы, но все-таки русское Православие им близко. Они в детстве своем пережили в школе – «а, фашистик! Мы тебя сейчас изобъем». Какой-то мальчик, который совершенно не при чем, и он прошел через это. Он не просто немец, у него русская история тоже в крови.
И они делают эту работу осмысления, потому что в Германии эта работа осмысления и врачевания уже совершена. Им там легче это сделать. В России я вижу, как это трудно. Да, немцев разбомбили, их принудили к этому покаянию. А в России нас никто не принуждает. И нас еще пока никто не бомбит. Мы можем это сделать добровольно. Вместо того, чтобы бить себя в грудь и говорить, что мы принесли всем окружающим народам сплошную только свободу. Я думаю, что за эту неправду Господь не погладит по головке. Это очень опасное состояние души, потому что триумфализм по поводу победы неоправдан. Нужно присмотреться точнее и различать. Да, русский народ проливал свою кровь, с этим никто не будет спорить. Да, это люди – жертвы. Жертва русских людей приносилась повсеместно. Наш народ принесен в жертву. Но эта жертва не до конца понята, если мы будем еще заниматься идолослужением и, может быть, каждением перед собственной славой. Но зачем это надо? Вот такое радикальное у меня мнение.
Можно ли это в России объяснить широким кругам при современном раскладе? Я очень сомневаюсь. А различение между правдой и неправдой остается делом православного христианина, да и неправославного христианина. В этом плане немцы нам могут все-таки показать, что можно справиться с такими вопросами. Надо выяснять. Надо осмыслять. И надо врачевать и идти дальше. Это не значит, что я идеализирую немцев. Просто обозначить проблему надо было.

М.Лобанова:
У нас на радио идет цикл передач, в котором рассказываются истории, биографии личностей, в честь которых названы улицы в Санкт-Петербурге. Истории советских людей, вроде Белы Куна, Дыбенко, Демьяна Бедного. Люди никогда не задумывались, что это за имена. И они начинают задумываться и думать, что сделать. И мы говорим, и многие слушатели наши говорят: вот в Германии, там же нет Гитлерштрассе? Почему же у нас есть Ленинский проспект? И чем Дыбенко лучше Ежова или Берии? Почему его имя есть на карте? Непонятно. И пример Германии вспоминают очень часто. А вот из разговора с Вами мне пришла такая мысль, что если люди приезжают и становятся прихожанами Зарубежной Церкви в Германии, даже на время, они там переживают такой опыт германского народа. И, может быть, возвращаясь обратно, они этот опыт принесут в нашу Церковь.
А что Вы посоветуете простому православному прихожанину, если он, допустим, пережив такой внутренний опыт осмысления истории, приходит в свой приход и не находит среди прихожан, своих собратьев понимания? Как ему поступать в такой ситуации?

Протоиерей Николай Артемов:
Я думаю, что это нормально, что он не находит понимания. И ему тогда положено то терпение, и та любовь, и та надежда, и та вера во Христа, которая свойственна православному человеку как его духовное делание. Поэтому я думаю, и спасибо, что Вы это сказали, что и наша Церковь призвана с таким терпением подходить к нынешнему состоянию общества в современной России.
И мне бывает больно, что вот такое непонимание есть. Но без снисхождения и терпения мы никуда не придем. И это касается не только вопросов советской власти, а это касается вопросов внутрицерковной жизни – как, например, крещение без полного погружения и какое-то не совсем правильное совершение таинств, которое тоже бывает.
Какие-то недостатки в церковной жизни, которые, с одной стороны, у нас тоже отчасти есть и проявляются, отчасти мы отталкиваемся от них, а отчасти мы не можем их уврачевать, если уже и прихожане так подходят. И среди прочего стандартный вопрос – «а какой молитвой мне об этом молиться?» или «к какому святому мне обращаться?», когда зубы болят или глаз воспалился. И, кажется, нужно перечислить определенное количество святых, и тогда глаз обязательно исцелится. Люди на меня удивленно смотрят, когда я говорю, что нет и не нужно какой-то бумажки с особой молитвой, которую я тебе вручу, и ты будешь ее читать. Я не хочу магизма, каких-то формул. Ты помолись от сердца, и скажи Богу. Тут поможет слово: «Да приидет Царствие Твое. Да будет воля Твоя». И еще: «Избави мя от лукаваго». Одной молитвы «Отче наш» достаточно. Я понимаю, что против зубной боли по традиции помогает святой Антипа. Или святой мученик Трифон, или святой Иоанн Воин. И так далее. Но мне бы не хотелось это развивать, это дерево разветвлять в какой-то великий каталог. И можно сказать: Псалтирь читай или еще что-то такое. Но Вы понимаете, что к нам приходит то, что здесь есть, Такое Православие проблематичное в некоторых вопросах.
Значит, проблемы Православной Церкви, которые есть здесь, имеются и там. Их надо терпеть, встречать, снисходить, но не покоряться, а понемножечку-понемножечку тянуть в другую сторону. Но не переламывать через колено в эту сторону тоже. И я вижу, что среди простых прихожан требуется достаточно большое время, чтобы у них развился какой-то другой вкус. И я сразу скажу, какой вкус нужен – вкус к красоте и глубине таинств Православной Церкви. Я совершаю крещения регулярно и постоянно, и приходят люди, которые не чувствуют и не понимают это крещение. Они хотят быть крещеными. Их надо привести к Чаше, а они не знают, что такое Чаша Христова. Они знают, что надо быть крещеными. Вот на каком уровне мы сейчас работаем в Германии. И попытки готовить их сталкиваются с теми же проблемами, как здесь. «Вот, крестные приехали, и нам надо креститься послезавтра». И как я этих людей могу принудить пять раз приходить в собор и учиться, если они не хотят учиться? Те же проблемы. Встречать это надо с терпением, со снисхождением, но не покоряться. С любовью встречать тех людей, которые приходят. Во мне были эти чувства раздражения, я честно признаюсь, и какой-то обиды. Это обида за Христа. Красота Церкви – а ее топчут ногами. Таинство – а тут получается чуть ли ни кощунство, когда я соглашаюсь на этот подход. Но я не соглашаюсь на этот подход – но я и не ругаю их. Я ищу пути к сердцу. И тут как собака какая-то, которая нюхом действует, я каждый раз пытаюсь за собой найти те или иные ошибки в общении. Ведь я же не совершенный, значит, я что-то сказал, что опять не дошло. В чем же дело? Где можно обойти некоторые стенки, которые очень жестко выстроены?
А утешаюсь я иногда старыми дореволюционными книгами, где написано, что в народе так привычно, и куда некоторые народные силы стремятся, и с чем священнику надо бороться. С чем боролись в XIX веке, с тем же приходится бороться и мне. Вот пример, что я говорю людям: когда вы рождаете ребенка, а крещение – это роды, вы знаете, что он должен дышать, есть и пить. Иначе он не будет жив. Поэтому учтите, что если мы сейчас родим человека во Христе, то он должен церковной атмосферой дышать, он должен во Христе есть и пить. Иначе он не будет жив во Христе. Это вкратце так. И некоторые люди это чуть-чуть понимают. А некоторые вовсе не понимают. Тогда надо это дело размазывать. Я говорю: Вы же мама, Вы же кормите. А вот Христос позаботился о том, чтобы Он Сам кормил Ваших детей и Вас – детей Божиих. Но Вы же сами кормите? Что же Вы скажете, если я сейчас оторву от Вас ребенка и запру его в темную комнату? И не буду ему давать есть и пить? Вы хотите его сама кормить? А я его запру в темную комнату на десять лет, а потом скажу: посмотрим, что из него получилось. Вы же как мать будете плакать? Так вот Мать-Церковь плачет, когда Вы покрестили ребенка и не приносите его к Причастию. Может быть, кто-то и задумается.
Ищешь, ищешь какие-то сравнения. По телефону иногда приходится по полчаса, по часу говорить на эту тему, чтобы пробить глухую стену предрассудка: надо быть крещеным, поставить галочку – и точка. Открыть человеку красоту и молитвенность Православия – это наша задача, потому что слава Божия – это великое дело, целостное. Я вижу, что у людей пропала эта целостность. Это часть нашей современной болезни. У людей пропала целостность. Я понимаю, что мне Господь это открывал, открывал, открывал – это ведь тоже пришло только со временем. Я помню, как наш священник говорил об этом своим прихожанам: я выношу Чашу и говорю: «Со страхом Божиим и верою приступите». А приходит три человека или четыре. И я помню точно, как я услышал его боль, и стал исповедоваться и причащаться. Значит, эти призывы не остаются не услышанными. Единственное, что надо учитывать, что ведь количество народа безмерно возросло в зарубежье. Поэтому я буду это говорить до скончания своей жизни, сколько мне Господь еще дал. И не должен особенно надеяться на то, что все услышат и все придут.
В частности, я очень настаиваю на том – Вы посмотрите, самые православные и честные люди совершают крестное знамение неправильно. И об этом тоже придется говорить до скончания своей жизни. И я пришел к такому выводу, что люди услышали, что надо складывать три пальца. Я не старообрядец, я говорю, что надо складывать два, но не те, которые старообрядческие; я говорю, что эти два обозначают – Вы знаете, что они обозначают? Нет, говорят, не знаем. Как же? Вы креститесь и не знаете, что это обозначает? Вот эти два, когда я их загибаю – сошествие Христа на землю. Он стоял на двух ногах? Да. Значит, Бог и человек. Сын Божий стал Сыном Человеческим. И только когда ты крепенько зажмешь эти два, то эти три уже сами сложатся. Ведь когда Сын Божий, ставший Сыном Человеческим, открыл нам, что есть Отец, Сын и Святой Дух, то надо просто первое сделать первым, а второе придет. Вот такое пришло мне со временем. Если это человеку даже и объяснить, а у него другая привычка – я его вижу через неделю, и у него опять вся пятерня открыта. Хлопает себя по левому плечу: «Вот какой я парень ловкий, я спешно и быстро закончил свое православное крестное знамение». Но когда я борюсь за это, то я, конечно, помню, что святой Иоанн Златоуст некогда, а это было все-таки уже давно, и с тех пор целые поколения священников боролись за крестное знамение, святой Иоанн Златоуст пишет: «Сему лютому маханию беси радуются». Так что всех переучить все равно не удастся.
Но вопрос стоит так: подходим мы с любовью в таких вопросах? Конечно. Вот и все. Кто-то воспримет, а кто-то не воспримет. Тот, кто не воспринял, за него я буду болеть, за ребенка, которого я крестил и который не приходит, которого не приносят к Чаше. Я буду его поминать – к счастью, я могу его уже у Чаши поминать. А он, может быть, придет, когда ему будет двадцать пять лет. Как Богу угодно. Мы должны звать, но на аркане никого не притащишь.

М.Лобанова:
Отец Николай, в Ваших приходах сколько людей, скажем так, из старого зарубежья, а сколько приехали за последние двадцать-тридцать лет?

Протоиерей Николай Артемов:
Из старого зарубежья ушли почти все. Скажем, на пятьсот человек в соборе у нас десять-двенадцать старых. Но у них традиции крепкие, и мы задумываемся, например, есть такие моменты, как панихида, Радоница. Старые прихожане держатся за это. А новые зачастую только-только начинают это понимать. И когда я хожу по кладбищам, то бывает даже так, что ближайшее кладбище, там еще двенадцать-пятнадцать человек, а потом мы едем на второе, на третье, и там, где я ходил с большим количеством прихожан, которые посещали свои могилки, сейчас я хожу с одной прихожанкою, которая знает, где кто. Но я теперь тоже знаю, где кто. И когда эта прихожанка уйдет из жизни, мне придется ходить одному. Но, может быть, к тому времени подрастут новые, которые будут сопутствовать.