Кавказ на пороге XIX века: попытка изменения образа жизни

«Уроки истории»

История Кавказской войны

Передача 2

ТЕКСТ

Прот.А.Степанов:

Здравствуйте, дорогие братья и сестры!

У микрофона протоиерей Александр Степанов. Сегодня мы продолжаем наши беседы с петербургским писателем, историком, автором многих книг о русской культуре XIX века, соредактором журнала «Звезда» Яковом Аркадьевичем Гординым.

Здравствуйте, Яков Аркадьевич!

Я.Гордин:

Добрый день!

Прот.А.Степанов:

Мы в первой нашей встрече начали большую тему – тему Кавказской войны России XIX века. И я напомню, что в этой первой программе цикла мы поговорили о причинах этой войны, выяснили, что была определенная неизбежность ведения этой войны для России, и поговорили о том, как российской общество того времени воспринимало это войну, что об этом думала правящая элита, как эта война отражалась в народном сознании.

И вот сегодня, может быть, нам стоит более подробно поговорить для того, чтобы дальше говорить собственно о самой войне, о том, что представлял собой Кавказ в начале  XIX века, да и в  XVIII веке. Какие народы его населяли, какова была жизнь, нравы этих народов, какие-то психологические особенности, которые, вероятно, сыграли большую роль в дальнейшем ходе событий; какова была структура общества; на чем была основана экономическая жизнь этих народов; какая была религиозность этих народов. И так далее. То есть такую картину Кавказа этого периода я бы попросил Вас нарисовать.

Я.Гордин:

Да, я попробую, хотя должен сразу сказать, что я специализируюсь на русской истории, а не на истории Кавказа; я не кавказовед, а это совершенно особая и важная профессия – у нас есть в городе и в России вообще блестящие знатоки Кавказа. Но поскольку я занимался историей российско-кавказских отношений, так сказать, с русской стороны, то, естественно, я имею некоторое представление о том, что такое был Кавказ в этот период.

Кавказ, да простится мне эта банальность, совершенно уникальное место, трудно найти, я думаю, второе такое по особенностям, по многообразию культур, языков, народов – это десятки, фактически, десятки народов, населяющие этот сравнительно небольшой клок вздыбленной земли. Кавказ чрезвычайно непрост был всегда и в религиозном отношении, в социальном отношении. И когда уже по-настоящему познакомились, или стали знакомиться русские с Кавказом – мы оставим в стороне, потому что если мы будем углубляться особенно в древность, в  XVI век, в XVII век, то мы очень далеко зайдем; мы оставим в стороне дажеи взаимоотношения, скажем, казачества,  терского, гребенского казачества с теми же чеченцами, это совершенно особый сюжет, хотя важный сюжет, потому что первые жители пограничных мест, пришедшие из России, которые потом назывались терскими казаками и гребенскими казаками (от слова «гребень», потому что они уже жили на откосах, на отрогах гор), которые очень многое заимствовали в своем быту, да и в психологии от горцев – вот этот период был, в общем-то, важный период, и он дает представление о том, как могли бы в принципе развиваться взаимоотношения России и Кавказа. По-моему, я в прошлый раз уже говорил, я вообще люблю это повторять, о том, что формула «история не знает сослагательного наклонения» меня не устраивает, потому что на самом деле нужно представлять себе варианты исторического процесса, даже не состоявшиеся или частично состоявшиеся. Иначе мы приходим к глухому детерминизму и к выводу о том, что от нас ничего не зависит. На самом деле все-таки от человека зависит довольно многое. Так вот, казачество, это первое казачество, поселившееся в Предкавказье, выстроило совсем иные отношения с горцами, чем были потом. Это были и родственные отношения, и это сказалось на внешности казаков, потому что женились на чеченках, женились на женщинах из Дагестана; братались с горцами, вот «куначество» — это известный термин. Это, повторяю, важный, но особый сюжет.

Что касается самого Кавказа, то это, как я уже сказал, была очень пестрая картина. Скажем, Чечня. Чечня всегда существеннейшим образом отличалась от своих соседей, скажем, от Дагестана или от Западного Кавказа. Чечня была военной демократией; Чечня не признавала никакой иерархии. Все были – естественно,  кто-то был богаче, кто-то беднее, кто-то был храбрее, кто-то был влиятельнее, но формально никакой структуры социальной фактически не было. Это была военная демократия, и вожди появлялись только в период военный, в период набегов, в период столкновений с соседями – тогда выбирался вождь. И то вокруг него объединялась, естественно, не вся Чечня. И надо сказать, что меня очень тревожит – отвлекаясь немного – нынешнее положение, потому что мы пытаемся организовать Чечню по «европейскому», так сказать, принципу, с единоначалием, что мне представляется довольно существенной ошибкой и может привести впоследствии к довольно печальным результатам. Потому что не только нет лидера, который был бы авторитетен для всей Чечни, но и сама эта тейповая структура, родовая структура Чечни, которая сохранилась, несмотря ни на что и которая, надо сказать, помогла чеченцам выжить в ссылке – ведь народ был отправлен в Северный Казахстан, в Киргизию, и вот там, наколько мне известно, вот эта тейповая структура и влияние старейшин, которые контролировали жизнь народа, в общем-то, и спасла фактически народ. Хотя, конечно, теперь мы расхлебываем в значительной степени плоды этой сталинской  политики, потому что жажда отмщения во многих, очевидно, жила, поскольку погибло и по дороге, и там, в ссылке, погибло очень много совершенно ни в чем не повинных людей, женщин, стариков, а сейчас мы живем рядом с их внуками и правнуками, да и с самими ссыльными и их сыновьями. Но это, опять-таки, некоторое отвлечение, хотя, мне кажется, и существенное.

Так вот, Чечня – военная демократия. Очень воинственный народ, очень активный народ, достаточно агрессивный народ. Причем Чечня делилась – как, впрочем, и сейчас,  – на  горную и равнинную. И наиболее «интенсивными» чертами, что ли, обладали именно горные чеченцы. Чечня, что очень важно, была в значительной степени самодостаточна, поскольку были горы и была плоскость, то есть равнина, как ее называли в  XIX веке, «чеченская плоскость». Очень плодородные земли, они были в значительной степени покрыты лесами, которые воспринимались как естественное укрепление, мы об этом еще впоследствии поговорим. Огромные леса с вековыми деревьями, но там были расчищенные площади, на которых выращивали хлеб, и Чечня снабжала хлебом, в частности, и Дагестан, а не только кормилась сама. И это было очень важно. Кроме того, естественно, пастбищный промысел – это было и в горах, это было и на плоскости.

В Дагестане ситуация была несколько иная. Дагестан – это горная страна, причем особая горная страна. Есть воспоминания русских офицеров, которые, впервые увидев Дагестан с ближайших гор, приходили в некоторый ужас; это казалось им таким адским зрелищем, потому что, как писал полковник Бенкендорф, очень достойный человек и очень интересный мемуарист, который бывал в Европе, что европейские Альпы, например, это хребты, которые идут в определенном порядке; понятно, где долины, где горы. А Дагестан, вид его сверху – это хаос. Это хаос, который представляется дорогой в преисподнюю. Страшный, выжженный хаос. Естественно, этим не исчерпывался Дагестан. Там были сравнительно небольшие и плодородные места; он был достаточно густо населен. Дагестан по своей структуре, по структуре населения делился на две категории: это, во-первых,  ханства – я бы не назвал их государствами в точном смысле слова, но это такие «протогосударства». Есть хан, двор, какие-то, условно говоря, вооруженные силы и население, которое работало на власть. То есть некоторая видимость государственной структуры.  Было несколько ханств, довольно крупных. А, во-вторых, кроме ханств существовали так называемые «вольные горские общества». В отличие от Чечни они не были в точном смысле слова военной демократией, там структура существовала, но тем не менее это были демократические образования. И вот мы об этом поговорим еще в будущем, но главное проблемой для России и для русского генералитета явились именно эти вольные горские общества, которые были основой сопротивления завоеванию. Причем у хана, у ханств и у вольных горских обществ были часто довольно напряженные отношения. Сейчас говорить о национальном составе тогдашнего Дагестана довольно сложно, потому что другая совсем терминология. Тогда называли народы и национальные группы совсем не так, как сейчас. Так что мы не будем в это вдаваться. Ханства, как правило, были образованиями деспотическими. И даже Ермолова, когда он познакомился с жизнью ханств, возмущал этот уровень деспотизма, хотя он, как мы знаем, приехал на Кавказ вовсе не из демократической страны, а все-таки из самодержавной России. И тем не менее он говорил, что его мучает то, что происходит в ханствах. Причем ханства тоже были разные: были светские владетели, были владетели и светские, и духовные – там, уцмий Каркайтагский или шамхал Тарковский, которые совмещали эти функции. Огромную роль в Дагестане с давних времен играло мусульманское духовенство. Надо сказать, что, скажем, с Чечне ислам был очень молодой; скорее всего, он стал активно проникать в Чечню, как считается, с XVIII века. В Дагестане по-другому. В Дагестане существовали изощренные богословские школы, которые были связаны с богословскими школами Средней Азии, с Бухарой, с Самаркандом, и там действительно были настоящие духовные учителя и высокообразованные люди. Это кажется парадоксом – эта горная страна, и в то же время там была очень высокая культура, скажем, ремесел; достаточно высокая бытовая культура и, повторяю, очень высокая духовная культура. Там действительно была уже разработанная мусульманская теология, настоящая теология.

Западный Кавказ… Чечня иДагестан – это Северо-восточный Кавказ, а Западный Кавказ жил несколько по-другому.. Это черкесские племена, адыги, многочисленные, воинственные, но так же, как, скажем, Кабарда, которая приблизительно располагалась между Дагестаном и Западным Кавказом, каждый желающий может посмотреть по карте, на словах это объяснить довольно трудно. Так же, как и в Кабарде, там была четкая социальная структура. Было свое, так сказать, «дворянство», была своя аристократия, были свои князья – и были общинники, было основное население. Надо сказать, что везде, по всему Кавказу было рабство. В Чечне это были так называемые «лаи» из пленных, своих рабов не было. На Западном Кавказе было некоторое подобие крепостного права.

Конечно же, эта разница структур диктовала разный подход, скажем, русских властей к разным местностям Кавказа, потому что проще всего было договариваться с ханствами. Хан понимал, что где-то на севере есть некое подобие – существует «Большой хан», большой владетель. Совершенно так же, как и русский генералитет опять-таки сознавал смысл власти хана гораздо лучше, чем принципы существования вольных горских обществ, которые были вообще чем-то абсолютно незнакомым и непонятным. И с ханами, как правило, удавалось, во всяком случае на какое-то время, договориться. Скажем, некоторые из них получали генеральские чины. Были ханы генерал-майоры, их награждали орденами, и они получали денежное жалованье как русские генералы. У них были, естественно, мундиры, которые они не носили; они, естественно, ходили в национальной одежде, но тем не менее для хана было важно и для престижа его то, что он является генералом и то, что у него есть орден и так далее. Хотя дагестанские ханства тяготели, постоянно тяготели к Ирану. Это и религиозная общность, это и родственные связи, и вообще это привычка многовековая. Это общность культур. И поэтому надежных ханов было чрезвычайно мало. Как правило, рано или поздно, в случае конфликтных ситуаций войны, волнений ханы переходили на сторону противников России. И кроме того здесь, конечно, роль играла и достаточно неразумная, в общем-то, и слишком негибкая политика кавказского генералитета. Потому что на ханов все равно смотрели как на фигуры второго сорта, причем даже не командующие корпусом, а те чиновники и часто офицеры, которые были такими как бы комиссарами при этих ханах. И были случаи, когда, скажем, как это было с очень авторитетным и довольно влиятельным владетелем, султаном Елисуйским, плац-майор, который был назначен к нему в качестве пристава, вел себя настолько безобразно, что султан, который готов был служить России, перешел на сторону Шамиля и до конца уже воевал на той стороне.

А центральная петербургская власть искала, мучительно, в общем-то, искала пути, какие-то оптимальные модели устройства Кавказа. И, скажем, в 30-е годы была известная реформа сенатора Гана, которому Николай доверял, он отправил его с большими полномочиями на Кавказ, и Ган, человек чрезвычайно ограниченный, абсолютно не представляющий, с чем он имеет дело, создал такую модель управления и Грузией, и Кавказом абсолютно по российскому образцу. И в результате тот же султан Елисуйский, человек с очень высоким самосознанием, был низведен до уровня средней руки чиновника по этому «табелю о рангах» и соответственно с ним и обращались, чего он, конечно,  вынести не мог. И Николаю пришлось потом дезавуировать Гана, отозвать его; все это законодательство было перечеркнуто, и потом занимался уже исправлением этого дела в Петербурге известный человек  князь Владимир Одоевский, друг Пушкина, известный писатель и вообще человек разумный, который был в ужасе от того, что натворил Ган на Кавказе. И таких ситуаций было немало.

Теперь что касается – опять-таки, не вдаваясь в особые подробности – о религиозной стороне дела. На Кавказе – это, очевидно, теперь уже многим известно, это на слуху – были две формы, скажем, регуляции жизни. Первое – это адаты. Это обычное право, это обычаи, по которым жила Чечня, по которым, в значительной степени, жил Дагестан и, естественно, и остальной Кавказ. Это обычаи, которые шли из глубокой древности, передавались из поколения в поколение. И вообще на Кавказев, как в других такого типа обществах, чрезвычайно важна преемственность – скажем, в отличие от европейских стран, от России, там помнят своих предков на многие колена вглубь. Это характерно для Кавказа и, надо сказать, и для арабского мира.

Так вот, адаты. Это был один такой мощный фактор. А с усилением ислама стал большую роль играть шариат. Это уже жизнь по религиозным законам. Надо сказать, что и сейчас, как это не странно может показаться,  но вот это противостояние адата и шариата вообще существует. Вот сейчас такое движение в Чечне, движение традиционалистов, они добрые мусульмане, но тем не менее для них эти обычаи, что называется, «первых отцов» играют очень большую роль, хотя они опираются на изначальные заветы пророка, изначальные заветы Магомета – это мединские наставления.

Со временем, уже в первой четверти XIX века, обстановка на Кавказе все усложнялась и усложнялась, потому что, да, традиция – это очень важно, консерватизм – я не вкладываю в это слово никакого негативного смысла – консерватизм сознания, так сказать, стабильность сознания – это тоже очень важно, но тем не менее, нет такого места, ну разве что какие-нибудь джунгли Центральной Африки, а Кавказ – это отнюдь не джунгли, Кавказ был таким перекрестком, на котором скрещивались влияния культурные, духовные, какие угодно, и он был связан, в общем, со всем миром так или иначе, так вот Кавказ, естественно, тоже ощущал потребность с изменениях. И это было, очевидно, довольно сложно психологически. С одной стороны, вот эта стабильность сознания и ориентация на традицию; с другой стороны, все-таки потребность в каких-то жизненных изменениях. Скажем, Кавказ никогда не был спокойным местом. Неверно думать, что было такое идиллическое место Кавказ, а потом туда пришли русские завоеватели и взорвали этот мир. Нет, на Кавказе часто шла война всех против всех. Скажем, что касается традиций, то была, скажем, набеговая традиция. Горец был прежде всего воином, а воин должен был реализовать себя непременно если не в войне, то в набеге. Горский мужчина, не участвовавший в набегах, был в некотором роде человеком второго сорта. И опять-таки, это не хорошо и не плохо, это некая данность. Это традиция, которая шла, опять-таки, от дедов, прадедов и так далее. И вот эти протесты, скажем, русской власти, русских генералов против набеговой традиции казались рядовому горцу крушением мира в некотором роде. Или, скажем, попытки изымания оружия – ведь горец должен быть вооружен, это непременный атрибут его; это не просто украшение, это часть его жизни. Вот – набеговая традиция, и существует целый ряд терминов – «набеговое правосознание», «набеговая экономика». Набег не считался не только чем-то зазорным, наоборот, он считался почетным делом. Причем набеги совершались не только в российские пределы, но и часто на соседей.

И вот к вопросу об экономике. Если Чечня была в значительной степени самодостаточна, что, однако, ничуть не исключало набеговой традиции, потому что это не обязательно связанные вещи, то в Дагестане набег был еще и важным экономическим фактором. Угнать скот, захватить пленных, которых потом продавали, захватить некое имущество – это было важно, потому что Дагестан экономически достаточно трудное для выживания место – так было, во всяком случае. И опять-таки этот конфликт между представлениями российской власти и горцев, а именно вольных горских обществ, он строился на очень глубоких основах. Если русский генерал, скажем, Ермолов считал участников набегов «хищниками», и вообще горцы для него были «хищники», готовые грабить и убивать, то для горца это был нормальный, естественный, многовековой способ жизни. Но похожий конфликт был и в других странах, например, Англия – Шотландия. Шотландские гайлендеры, горцы, которые тоже занимались грабежом, угоном стад, и это тоже была традиция, и это была доблесть, это было мужество. И Англия с немалым трудом подавила эту традицию. Так что довольно часто, еще в XIX веке сравнивали две эти ситуации.

Но экономически, скажем, для горцев той части Кавказа, которая была обращена к Грузии, работорговля была довольно важным фактором. Скажем, было такое вольное общество джаробелоканских лезгин, которые каждый год ходили в Кахетию, как на невольничий рынок. Угонялось в горы сначала до пятисот семейств, это несколько тысяч человек, которые затем продавались туркам в Анапе или где-то на побережье. И это было, надо сказать, одной из причин – эти набеги горцев, прошлый раз мы об этом говорили – это было одной из причин обращения Грузии к России за помощью. Это был не единственный, но достаточно важный фактор. Для Кавказа не было возможности изолированного существования, он не мог жить изолированно; обязательно нужна была торговля, и вот впоследствии покупать то, чего не было, и продавать то, что производилось на Кавказе – это и скот, и разного рода продукты типа сыра, в Чечне это зерно, это изделия мастеров дагестанских, это кожи. А в России, соответственно, покупали, скажем, Дагестан был заинтересован в приобретении зерна, соли и многих других вещей. Или пороха, который горцы производили в какой-то степени сами, или получали из Турции, но этого не хватало. И вот эти экономические, торговые связи естественно подталкивали к включению вообще в общемировой процесс. И уже в первой трети XIX века на Кавказе было очень сильна потребность к упорядочению жизни. Это еще было, в прошлый раз, насколько я помню, мы об этом говорили, движение Мансура, пророка Мансура, это была попыка объединить хотя бы часть Кавказа; в 20-е годы XIX века это уже стало достаточно мощной тенденцией. Появилось несколько проповедников, хорошо подготовленных, очень образованных, которые стали проповедовать еще более интенсивную форму шариата, на основе которой, собственно, и должны были все объединиться. Причем было ясно, что одними проповедями дело не сделаешь, и выдвигались люди, которые становились не только духовными лидерами, но и военными вождями. Первым в XVIII веке был Мансур, а в XIX веке первым имамом – а было всего три имама, духовных и военных вождя – был Кази-Мулла, как его называли в России. Человек, безусловно, очень интенсивной личности, очень одаренный, идеей которого было на основе исламского правоверия объединить Кавказ, во всяком случае прежде всего его северо-восточную часть. Причем главными противниками на первом этапе, что любопытно, были ханы, а не русские. Есть  небезосновательная теория у историков, занимающихся Кавказом, что Кавказская война – есть такая замечательная книга двух историков, Блиева и Дигоева «Кавказская война», где Блиев декларирует, как мне кажется, весьма важную мысль, что вообще Кавказская война – это не война России и Кавказа; Кавказская война – это гораздо более широкое понятие, это в том числе и так война, которая шла внутри Кавказа, а Россия вступила в эту войну как некая третья сила, и как считает Блиев, так сказать, исказила ее исторический смысл. Потому что вот такая «классическая», по его мнению, Кавказская война – это война за объединение Кавказа. Вот Кази-Мулла, который начал очень активную религиозную проповедь и при этом стал собирать и вооруженные силы, который вступил в войну с сильными аварскими ханами, и, в общем, хотя подавить аварское ханство ему не удалось, но под его властью было объединено достаточно большое количество горцев, в конце концов он столкнулся с русскими войсками, и после нескольких сражений он был разбит, сам он погиб, а его ближайший соратник Шамиль, молодой тогда еще человек, был, казалось бы, смертельно ранен – его проткнули насквозь штыком. Но в этом состоянии, получив эту рану, он сумел прорваться сквозь цепи русских солдат и спасся, что, конечно, придало ему некий ореол богоизбранного человека. Но вторым имамом стал не Шамиль, а Гамзат-бек, человек, очевидно, несколько иного плана, чем Кази-Мулла и Шамиль, гораздо более узко прагматичный. Он погубил себя тем, что, опять-таки, пытаясь объединить вокруг себя максимум горских народов, он, в общем, предательски уничтожил все семейство аварских ханов. И это ему прощено не было – через два года, это был 1834 год, он был убит в мечети родственниками аварских ханов, причем в этом убийстве принимал участие знаменитый в России благодаря Льву Николаевичу Толстому Хаджи-Мурат – его брат, он сам и еще несколько человек. После чего, кстати говоря, Хаджи-Мурат стал правителем Аварии по российскому мандату. Потом он перешел к Шамилу, но это уже особая история. И вот после смерти Гамзат-бека третьим имамом стал Шамиль, ведущей идеей которого было, опять-таки, объединение Кавказа, но уже не только на собственно религиозной основе, но и на основе государственнической. Он попытался создать, подавив сопротивление и ханов, и вольных горских обществ, он попыталс создать действительно свое государство с определенной структурой, с наместниками- наибами, с постоянными вооруженными силами, что было новшеством для Кавказа. Он стал имамом в 1835 году, и до 1859-го года, то есть четверть века Шамиль был главным противником Кавказского корпуса, русской власти. И надо сказать, что периоды бывали разные, и когда мы будем говорить, собственно, о военных делах, мы об этом тоже поговорим, но сам факт появления человека, который попытался создать на Кавказе государство вместо вот этой пестроты, свидетельствует о том, что к моменту активного появления русских на Кавказе, Кавказ в том виде, в каком он существовал раньше, уже существовать фактически не мог. Процессы шли очень глубокие и очень серьезные; процессы, требующие изменения всего способа жизни.

Прот.А.Степанов:

Ну что же, большое спасибо, Яков Аркадьевич, Вы дали замечательную и очень полную дл радиоаудитории картину…

Я.Гордин:

Относительно полную, все было еще гораздо сложнее…

Прот.А.Степанов:

Не сомневаюсь. Но тем не менее, для радиопередачи, я думаю, что это достаточно полно, и сейчас мы заканчиваем нашу программу. И, я думаю, это дает нам прекрасную подготовку для того, чтобы в следующей нашей передаче поговорить о том, какова же оказалась судьба русских войск и русской власти вообще, которая попыталась во всю эту сложнейшую структуру, во весь этот бурлящий котел вторгнуться и начать какую-то, по замыслу, упорядочивающую жизнедеятельность, но на самом деле это были очень интенсивные и затяжные военные действия, о которых мы поговорим в следующий раз.

Спасибо, Яков Аркадьевич!

Я.Гордин:

Спасибо Вам.

Прот.А.Степанов:

Я напоминаю, что мы беседовали сегодня с петербургским писателем, историком, соредактором журнала «Звезда» Яковом Аркадьевичем Гординым.