«…Мы можем исполнить бездарно, «спеть чужим голосом» то, что написал для нас Господь – либо, наоборот, успокоиться, замолчать, услышать этот звук – и подстроиться к нему…»

М.Михайлова: Здравствуйте, дорогие слушатели! С вами радио «Град Петров», программа «Словарь» и Марина Михайлова. Сегодня мы с вами будем говорить о слове «голос», потому что мы с вами добрались до того места в книге Бытия, где говорится о том, что «и услыхал Адам голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня». Вот появляется голос, совершенно новый феномен, новая реальность. И поговорить о голосе я пригласила Александра Харьковского, поэта и музыканта…

А.Харьковский: …в первую очередь все же музыканта… Здравствуйте!

М.Михайлова: Здравствуйте! Да, в первую очередь музыканта, но я очень люблю Ваши стихи, я поклонник Вашей поэзии, поэтому для меня трудно сказать, в каком порядке Вас представлять. Но во всяком случае, мне кажется, что музыка и литература – это самые «голосовые» способы человеческой деятельности. И уж кому, как не Вам, об этом поговорить.

А.Харьковский: Конечно, да. И мне очень интересно было подумать на эту тему – что такое голос и как вообще я сознавал, что для меня связано с этим словом, и что это такое за явление, потому что, естественно, что ребенок, который начинает с раннего детства заниматься музыкой, находится здесь в особом положении, и, естественно, может быть, наблюдения, которые у других людей возникают позже гораздо, здесь, у такого ребенка появляются поневоле, потому что приходится все время что-то сравнивать, сопоставлять и вообще иногда оказываться в удивительных и парадоксальных для себя ситуациях. Вот у меня родители очень музыкальные, и отец, и мама. Папа пел и играл на инструментах, мама тоже все время что-то такое напевала в доме. И мне это казалось совершенно естественным, что человек, вообще говоря, это голос, он поет, что голос – это такое совершенно естественное проявление человека. Но ведь не сразу замечаешь, что, во-первых, далеко не все привыкли к этому, далеко не все так поют. А кроме того, когда ты начинаешь учиться – а я начал учиться с пяти лет, я себя и помню примерно с этого возраста, если не считать каких-то мелких, отрывочных кадриков – я понимаю, что я столкнулся сразу с удивительной вещью, которую осознавать стал только потом, взрослым: что мой голос, оказывается, он разный. И мне даже говорили: а ты спой вот таким голоском – высоким или, там, низким. Или «Спой мальчишеским» – а у меня-то какой? Ведь я мальчик? «Нет, ты сейчас поешь как девочка, а ты спой как мальчишка». Или «это ты сольфеджийным голоском поешь, а сейчас у нас хор, тут надо петь по-другому». И ты начинаешь сразу думать о том, что голос – это какая-то субстанция, которой ты, с одной стороны, владеешь, а, с другой стороны, которую ты практически никогда не замечаешь. То есть, если бы не было вот этих впечатлений – ведь для меня это было естественно как дышать, ходить. Так же – говорить, петь, а как иначе? Потом я очень хорошо помню наблюдения в детском хоре, я был уже немного постарше. Хор у нас был хороший. Я могу похвастаться – я в детстве пел в детском хоре Мариинского театра, тогда Кировского…

М.Михайлова: …да, это неплохой хор…

А.Харьковский: Да, я пришел, прослушался – и вот стал участвовать в этих операх – «Кармен», «Борис Годунов», «Пиковая дама». У нас в хоре были и мальчики, и девочки, и все очень разные. И когда ты слушаешь рядом людей с совершенно разными голосами, ты начинаешь понимать, насколько это не само собой разумеется, какие у всех голоса и какая манера произнесения музыки, и мелодии, и слов и так далее.

М.Михайлова: А, кстати, ведь голос сольный и голос в хоре – это ведь тоже совершенно разные вещи. Потому что достоинство хорового голоса как раз в том, чтобы совершенно не высовываться…

А.Харьковский: Да, как бы не выделяться, не очень торчать гвоздиком таким. Да, это правда. Хотя тоже все немножко по-разному, потому что театр – это некоторое актерство всегда. И понятно, что в опере «Кармен» мальчишки, которые изображают солдат и маршируют с деревянными ружьями, это совсем не то же самое, что, скажем, в «Щелкунчике» дети, которые поют за сценой совершенно ангельскими голосами, какими-то бесплотными «Вальс снежинок». Или, например, опера «Декабристы» Шапорина, где мы исполняли роль церковных певчих, и выходили на площадь уговаривать восставших сдаться. И ясно, что в каждом из этих случаев нужно было тоже петь разными голосами. И этому уже специально научались – отчасти кому-то дано от природы актерское какое-то начало. То есть все время нужно как-то голос соотносить с внешними задачами, и ты начинаешь понимать, что этот голос – это не сам собою разумеется, или не всегда сам собою разумеется такой, каким тебе он кажется. Потом еще очень интересный опыт. Ведь когда ты играешь на музыкальном инструменте, особенно на многоголосном – вот я учился на фортепиано, ты должен несколько голосов держать в уме одновременно. Вот играешь, например, инвенцию, там два голоса, три голоса. И ты эту инвенцию проучиваешь по голосам, и вот что такое эти голоса? Это вроде бы и не твои голоса, а на самом деле именно ты их пропевал, ты их играл, и они звучат у тебя в уме. И вот весь этот комплекс – то, что голос вообще может звучать внутренне, не вслух; что такое голос постепенно начинаешь понимать, когда немножно занимаешься вокалом. И ты начинаешь понимать, что голос – это далеко не то, что ты делаешь горлом, связками. И тебя так и учат – говорят: во-первых, смотри, голос – это дыхание. Во-вторых, голос – это то, как ты произносишь слова, можно близко произносить, можно так вот гортанно произносить где-то внутри. Можно вообще испортить все дело, если ты, например, не выспался. И твое общее состояние – это тоже голос твой. Это я все объясняю, потому что, во-первых, не у всех есть опыт музыкантский общения с этими вещами, а, во-вторых, потому что постепенно ты начинаешь понимать, что голос – это такой уникальный представитель твоего всего организма, и более того – всего существа, и в том числе и внутренних твоих движений. Ты начинаешь понимать, что ты с человеком, когда общаешься, ты невольно перенимаешь его интонацию, его манеру, иногда даже и его тембр голоса. У психологов и физиологов это давно обнаружено, что связки человека совершают непроизвольные движения в тот момент, когда он слушает музыку…

М.Михайлова: Особенно когда поют – просто чувствуешь, что здесь работа происходит…

А.Харьковский: То есть ты на самом деле проживаешь вместе с человеком его внутреннее состояние. Чужой голос начинает в тебе звучать, внутри тебя так, как будто он твой. Вот это такие очень странные, причудливые и очень глубокие отношения с миром вообще, с окружающими людьми, с окружающими звуками. Потому что дети, например, я очень хорошо помню, очень любят изображать звуки природы – птички, коровы, собачки и прочее. Эта такая сплошная имитация, и можно посмотреть на детские игры – они всегда сопровождаются звуками: то я паровоз, то я самолет – что-то такое я изображаю именно подражанием звукам. И это значит, что голос тебе как бы помогает проникать вовнутрь тех вещей и тех сущностей, с которыми ты сталкиваешься. И я очень хорошо помню еще одну вещь, совершенно удивившую меня, хотя я уже был взрослый человек, когда я начал заниматься вокалом. Я немножно совсем занимался, ничему не научился, но мне педагог сказал: ты знаешь, мы сейчас должны достать твой собственный голос. Я говорю: как мой собственный? А у меня-то какой? – А ты сейчас поешь тем голосом, который ты, наверное, когда-то слышал, и тебе он понравился, и тебе показалось, что так и надо петь. А теперь, говорит педагог, нам надо это все стереть, счистить и найти твой собственный голос, какой он у тебя есть. И уж извини – какой будет, такой уж и получится.

М.Михайлова: Помните, начало «Зеркала», любимого фильма нашего детства и юности: «Я могу говорить». То есть голос – это вообще универсальная метафора любого творческого акта. «Я могу говорить своим голосом».

А.Харьковский: Да, и «говорить своим голосом» — вот здесь уже возникает у нас многое. Во-первых, мы нередко ловим себя на том, что голосом называем нечто – ну, например, «голос совести»…

М.Михайлова: Да, «шепот демона» — у Сократа, например.

А.Харьковский: Да… «Внутренний голос» нам что-то подсказывает. Он может и что-то нашептывать, может быть и голосом совести – вот этот внутренний голос, он как бы со мной находится все время в диалоге. А бывает, что и не один голос…

М.Михайлова: «Голос памяти» – у Ахматовой есть стихотворение такое…

А.Харьковский: Да, голос памяти. То есть голос – это такая какая-то вещь, какое-то явление, что-то такое, что мы слышим изнутри себя и в то же самое время мы ощущаем, что это принадлежит миру, кому-то другому, окружающему миру. По сути, это как бы наше второе «я», связанное с окружающим миром.

М.Михайлова: Кстати, есть такая работа по сознанию древних славян, и там очень четко проводится граница между миром молчащим, то есть миром неизвестным и необжитым, и миром звучащим, говорящим. Голоса, с точки зрения наших предков славянских, есть только там, где уже участвует сознание человека. Реальность освоенная – это реальность голосов. От голоса Бога до голоса, например, моего любимого кота. А вот молчание – это непознаваемое Ничто. Это тот мир, который еще никак не испытал моего прикосновения. Это тоже очень интересно.

А.Харьковский: Мне еще интересно здесь, что от всего этого мы естественным образом приходим к понятию поэтического голоса, и не только поэтического, мы ведь говорим так метафорически. «Вот у этого писателя есть свой голос», мы так говорим. Хотя, может быть, он жил двести дет назад, и голоса его мы никогда не услышим, но он у него – свой. А вот в нашем веке, то есть в ХХ и в XXI, есть такая возможность услышать голоса, и это, в общем, уникальная для человечества возможность услышать голоса людей, которые жили когда-то. Я специально принес несколько таких маленьких записей, как поэты по-разному – это очень трудно осознать, когда ты все это читаешь на бумаге, и очень полезно бывает услышать. Вот я предлагаю послушать первую запись, и я даже не буду называть, кто это.

М.Михайлова: А мы узнаем, угадаем… (звучит фонограмма, голос Маяковского): Я сразу смазал карту мир, Плеснувши краски из стакана, Я показал на блюде студня, косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы, прочел я зовы новых губ, А вы ноктюрн сыгать смогли бы, На флейте водосточных труб?

А.Харьковский: Конечно, мы не только по словам, но и по манере, и мы, и слушатели сразу могли определить, что это Владимир Маяковский. А сейчас, для сравнения мы послушаем другое чтение, и тут я сразу скажу – это стихотворение Ивана Бунина в авторском исполнении. (звучит фонограмма, голос Бунина): И ветер, и дождик, и мгла Над холодной пустыней воды. Здесь жизнь до весны умерла, До весны опустели сады. Я на даче один. Мне темно За мольбертом, и дует в окно. Вчера ты была у меня, Но тебе уж тоскливо со мной. Под вечер ненастного дня Ты мне стала казаться женой… Совершенно другой голос, другая манера…

М.Михайлова: Все другое, и тембр, и интонация, и энергетическое наполнение…

А.Харьковский: Абсолютно все другое, другое отношение к стиху вообще, к мелодике стиха. Очень будничный, спокойный голос. При том, что, например, такая манера была присуща не только Бунину – сейчас просто некогда приводить звуковые примеры…

М.Михайлова: Блок так же читал. Бесстрастно абсолютно…

А.Харьковский: Да, но они разнятся. Я специально послушал, они разнятся. Другое дело, что через эти хрипы и шипы очень сложно вообще в эфире расслышать. А сейчас я хочу предложить еще буквально полминутки послушать, как читает свое стихотворение Осип Мандельштам. (звучит фонограмма, голос Мандельштама): Я буду метаться по табору улицы темной За веткой черемухи в черной рессорной карете, За капором снега, за вечным, за мельничным шумом… Я только запомнил каштановых прядей осечки, Придымленных горечью, нет — с муравьиной кислинкой, От них на губах остается янтарная сухость. Вот третий голос, тоже совсем другой. У каждого из этих поэтов есть свой, особый, мир звучаний, который мы только угадываем, когда читаем по книге.

М.Михайлова: И тем не менее, то, что мы услышали, очень соответствует общему строю и духу поэзии.

А.Харьковский: Я хочу предложить послушать еще один замечательный голос, это голос Сергея Аверинцева, который читает свой перевод псалма. (звучит фонограмма, голос Аверинцева): Если дома не строит Господь — К чему строителей труды? Если града не хранит Господь — К чему бодрствует страж? К чему вам рано вставать И поздно отходить ко сну, Вкушать хлеб маеты. Любимых одарит Он во сне. Вот дар от Господа, сыны, Плод чрева – награда от Него. Как стрелы в сильной руке Сыны юности твоей. О, блажен человек, Что наполнит ими колчан. Будет у него ответ, Когда к воротам подступит враг. Каждый из поэтов имеет свое какое-то пространство звучания, которое вот этот голос создает. Это, собственно говоря, как у многих поэтов случалось, голос создает и судьбу человека тоже. Вот дальше, когда поэтический голос прорезается, как Осип Мандельштам говорил: «Уже не я пою – поет мое дыханье». И вот это состояние – это есть совершенно потрясающее описание творческого акта, именно поэтического: «И грудь стесняется,— без языка — тиха:/Уже я не пою — поет мое дыханье —/И в горных ножнах слух, и голова глуха…» Как бы все внешние воздействия уходят куда-то, глохнут, и голос идет – подлинно поется. Если подлинно поется и полной грудью, наконец,…

М.Михайлова: …все исчезает…

А.Харьковский: Да, и тогда действительно, и тому есть масса примеров, и мы говорим об этом и в связи с этим о поэтическом голосе, о том, что голос поэта как бы вел его, и его судьба, судьба поэта сложилась так, как она сложилась, потому что он осмысливал что-то.

М.Михайлова: Да, это совершенно так, но я при этом вспоминаю, что все поэты как один свидетельствуют, начиная, например, от Вергилия, что этот голос не им принадлежит. А начинается все со слуха. И вот когда становится непоправимо тихо, и слышно, как вдали растет трава, тогда и вырастает этот звук, и поэт начинает петь, говорить. Или, как Цветаева говорила, даже немножко страшно: Кто-то, что-то в меня вселяется, и через меня хочет быть. То есть эти голоса – как угодно можно сказать, божественные или какие-то другие, «голоса мира», «звучания небесных сфер», они делают голос поэта своих органом..

А.Харьковский: Во всяком случае какой-то очень из глубины идущий голос.

М.Михайлова: Вот мы с Вами начинали с опыта пения в детском хоре и вообще, конечно, всякий человек – это еще и исполнитель, потому что книгу нашей судьбы написал Господь Бог, это ясно. Но мы можем это исполнить либо как-то бездарно, «плохо спеть», «чужим голосом» — и будет невозможно слушать. Либо наоборот, успокоиться, замолчать, вдохнуть полной грудью, услышать этот звук – и подстроиться к нему. Мне кажется, что музыкальные метафоры очень хороши. Вот «согласие», например. В хоре, если кто-то фальшивит, как Вы знаете, лучше «съехать» чуть-чуть вместе с ним, чем держаться своего и добиться полной грязи. Поэтому вот это умение слышать, и подстраиваться, и петь в согласии с этими неслышными голосами бытия…

А.Харьковский: Да, Марина, вот Вы сейчас об этом говорили в общем виде, а я, честно говоря, уже стал думать о человеке, чей голос я в последнее время очень много слушаю – вот несчастье случилось, он ушел. Это мой друг, который недавно ушел из жизни, Эдик Ивков. Я много слушаю его записи сейчас, и по техническим причинам – нужно собрать материалы, хочется ничего не забыть и не упустить, но это все время становится поводом подумать, что же, собственно говоря, остается в этом голосе, что я могу услышать. Я, тридцать лет назад познакомившись с Эдиком, прообщавшись с ним очень много лет и очень близко, я понимаю, что для меня в этом голосе все есть, что я знаю и помню. Но меня удивляет другое – насколько бывает такая удивительная человеческая цельность и свет внутренний, который действительно в голосе слышен, он там сквозит в каждом звуке. Я поясню: Эдика Ивкова многие слышали и на радио «Град Петров», и многие, практически весь город, наверное, слышал его по петербургскому радио и по «Радио России», он много лет там работал, и мы вместе с ним там работали. Но в то же самое время он же занимался еще очень много с самой-самой ранней юности, с тех пор, когда я его еще не знал, он занимался тем, что принято называть «авторской песней». Но очень по-особенному он этим занимался. Все, что становилось его репертуаром, — что даже нехорошо звучит по отношению к нему – становилось просто «его». Я иногда с удивлением слушаю его исполнение каких-то песен и понимаю: Господи, это же вот тот-то, а это вот тот-то. Эти песни я слышал в авторском исполнении, в оригинальном. Но они сохранили всю свою сущность, и при этом стали абсолютно его песнями. Он их исполняет как «свое». Я хотел бы сейчас предложить послушать одну небольшую песню. Сразу объясню:? Это песня Владимира Ланцберга, тоже уже ушедшего автора, одного из любимых авторов Эдика. Обычно Ланцберг предуведомлял ее словами о том, что в детстве его в угол ставили, и вот это пребывание в углу вдруг для него стало каким-то актом творчества, фантазии. Это вынужденное безделье превращалось в какое-то внутреннее созерцание. И вот, собственно, про это песня. (звучит песня Владимира Ланцберга в исполнении Эдуарда Ивкова) Вот какие-то удивительные искренность и свет, которыми пронизывается все, когда Эдик поет или говорит, а он очень много читал на радио. Он читал литературные произведения, у него была такая рубрика «Музыкальная сноска», где он читал фрагменты из классических произведений, русских, западных, и подбирал ту музыку, которая упоминается в этом фрагменте.

М.Михайлова: Какая идея замечательная…

А.Харьковский: Да, идея блестящая, это он придумал. И вот он сделал довольно много, несколько десятков таких музыкальных сносок, и очень часто сам читал…

М.Михайлова: Это на ленинградском радио все происходило?

А.Харьковский: Это происходило все на петербургском радио в основном.

М.Михайлова: И все это есть, сохранилось, естественно?

А.Харьковский: Ну, примерно на две трети, к сожалению. Потому что три переезда плохо сказываются на сохранности архивов.

М.Михайлова: Да, два переезда – один пожар, как говорила Ахматова.

А.Харьковский: Да, а Эдик ведь – ну, во-первых, кто же ждал такого… А, во-вторых, он сохранял. Как правило, чужие записи – вот он ценил такого человека, его записал и эти записи хранил. Свои собственные… Вот эту песню, которая сейчас прозвучала, я взял их своей собственной передачи, в которую вставил его пение. А так эта песня могла и не сохраниться. Вот чуть позже мы послушаем фрагмент, где он говорит и поет, но я хотел бы объяснить одну вещь: все дело в том, что мы очень часто и очень много говорили с Эдиком, что, собственно говоря, его занимает в авторской песне. Вот эта вся сторона – посидеть в компании и попеть что-нибудь под гитару – его увлекала очень мало. Он был человек чрезвычайно открытый, но совершенно не такого склада. Но он удивительно читал. Это его удивительное умение читать и видеть в тексте то, что его собственное, как бы свое, открывать, что он там думал. Вот он об этом думал – и вдруг открыл это в книге Тургенева, например, или в книге Гончарова, или в книге Гессе. И, собственно, я понимаю отлично, как многому я у него научился, потому что так случилось, что когда мы встретились, он был взрослый человек, и он развивался очень быстро. Он говорил о себе, что он, наверное, последний «шестидесятник». А ему к 70-му году было пятнадцать лет, но он к этому времени был уже практически взрослый, самостоятельный человек. А я к своим двадцати годам, когда я с ним встретился (ему было двадцать пять в это время), я был еще мальчишка. И я это отлично понимаю. Я как раз, наоборот, очень медленно менялся, рос. И то, что он как-то сумел мне передать ту атмосферу какого-то другого человеческого взаимодействия (не знаю, как точнее сказать, не находится слов), но какую-то другую атмосферу человеческую, которую он застал у старших друзей, как-то перенял у них. Эта открытость, открытость какой-то вдумчивости, с одной стороны; а, с другой стороны, умение – может быть, уже его собственное, умение всегда оставаться самим собой, при этом нисколько ни с кем не конфликтуя. Для меня это было удивительно, потому что в мои двадцать лет для меня было открытие, что вообще такое возможно; что человек вот так умеет построить свою жизнь. Он никогда никого не пробивал, не добивал, не пересиливал; он говорил, что в споре ему интересно не свое доказать, а собеседника послушать. И для меня это тоже все было удивительно, потому что я был заядлый спорщик, и спорил всегда с азартом, и, естественно, мне надо было переспорить. То есть я столкнулся с совершенно другой системой жизни. А поскольку мы познакомились с ним в армии, и первый год нашего знакомства мы общались просто каждый день, жили в одной казарме, и было время поговорить, то для меня это было просто как открытие совершенно другого мира. И у Эдика всегда были с собой какие-то книжечки довольно толстые, блокноты, записные книжки. И вот он дежурит ночью, и что-то туда записывает. Это был его как бы внутренний собеседник, тоже своего рода – голос. Иногда он мне говорил – вот смотри, вот этот абзац прочти, чтобы лишних слов не тратить… Он что-то выписывал, что-то свое записывал, поэтому иногда я понимаю, что есть вещи некие сокровенные для него, давно и хорошо обдуманные. И иногда такие вещи попадали в передачи. А я позволил себе вещь странную, но я решил, что здесь, в виде исключения, это можно. Я взял его старую передачу, выбрал оттуда его реплики – вот те, про которые я знаю, что они обдуманы и обговорены были многократно, и так получилось, что здесь они попали в передачу. И к ним я присоединил песню, тоже в его исполнении. Беда в том, что эта песня сохранилась только в записи на моей старой и очень плохой кассете, но я как мог ее отреставрировал. И я хочу сейчас предложить послушать – послушать, собственно, высказывания очень важные о том, что же такое для Эдика (и это имеет прямое отношение к теме нашей передаче – к голосу) песня, голос, проявление человека как целого. Он говорил: песня – это не текст; песня – это не музыка; песня – это не исполнение; это – то целое, из которого возникает все вот это. И совершенно не важно, кто это написал. Это я своими словами пересказываю. Вот что-то в этом роде я хочу сейчас предложить послушать. Несколько его реплик и песня. (Фонограмма, голос Эдуарда Ивкова): Давно, кажется, еще в детстве, я заметил, что самые сильные художественные переживания у меня связаны с ощущением какого-то потока. Тогда я назвал это ветром, что, вероятно, не совсем точно. Но суть не в этом. Пусть будет ветер или поток, но одна странная идея не покидает меня последнее время. Это какая-то иррациональная уверенность в том, что не песня создает этот внутреннее напряжение, этот поток, а он существует как бы независимо от нее. Песня только улавливает, проникает в него, постепенно осваивая; наконец, расправляет крылья и дает нам возможность какое-то непродолжительное время держаться, плыть в этом потоке… Когда говорят: «я эту книгу уже читал», или «этот фильм я уже смотрел», то в этом нет ничего обидного ни для книги, ни для фильма. Но сказать такое про песню – все равно что признать ее никудышность. Ведь кто-то хорошо сказал: в музыке не бывает повторений, здесь могут быть только – возвращения. Хорошее слово – возвращение. Вернуть однажды пережитое состояние – это как раз то, что удается с помощью такого нехитрого инструмента как песня. (звучит песня Владимира Ланцберга в исполнении Эдуарда Ивкова)

А.Харьковский: Для меня эта песня (кстати, ее тоже написал Владимир Ланцберг) – это что-то… Я вдруг вспомнил слова одного из моих старших коллег – даже двоих моих старших коллег по работе на радио, как раз недавно, когда мы встретились по этому печальному поводу. Они сказали: ты знаешь, Саша, мы еще когда Эдик впервые появился у нас на радио, мы сказали, что вот так, наверное, и должен был выглядеть Лев Николаевич Мышкин. Вот этот какой-то удивительный свет, которым все лучится… Эдик говорит про поток, про этот ветер, который так ему важен. И я понимаю, что этот его ветер какой-то светлый; что бы он ни пел, на какую бы печальную тему песня не была, все равно все это пронизано какой-то светящейся субстанцией – и это слышно в голосе. И вот это удивительное свойство человеческого голоса, по крайней мере тогда, когда он искренний, когда он точно «настроен» в душевном отношении. И мне кажется, что вот это какое-то совершенно чудесное качество у Эдика, которое действительно осталось на пленке, действительно оно есть. Я не знаю, может быть, я привношу сюда какое-то личное свое отношение, но я это слышу…

М.Михайлова: Нет, вот я не знала этого человека, но я могу подтвердить, что радостная и светлая, и очень сдержанная при этом энергия существует в этом голосе.

А.Харьковский: И вот мне кажется, что уж раз мы сегодня говорим о том, что такое голос, что за понятие, что за слово это такое в нашем языке, то вот это тоже было очень хорошей частью нашего разговора.

М.Михайлова: Да, спасибо большое. Но у нас есть еще две-три минуточки для того, чтобы как-тот этот разговор привести к исходной точке, может быть. «…и услышали они голос Господа Бога, который ходил в раю во время прохлады дня…» Вот, голос Божий, который слышится – ведь мы же понимаем, что это же не будет какой-нибудь тяжелый бас, или приятный баритон, или какой-нибудь тенор. Понятно, что этот голос столь же явственен, сколь неописуем ни в каких наших человеческих терминах.

А.Харьковский: Да, наверное, как и внутренний голос, когда голос совести мы слышим, он не говорит басом. И вообще совершенно необязательно, чтобы он был солидным.

М.Михайлова: Конечно, нет! И, кстати сказать, чаще всего собственный голос, когда ты его слышишь со стороны, очень противным кажется, да?

А.Харьковский: Да, это мне хорошо знакомо. Я помню эту первую травму, когда я на радио пришел, записался и сказал: «Господи, это я?! Это же вообще невозможно в эфире слушать!» Мне сказали «Ну, все, что Вы говорите, свидетельствует только о том, что Вы нормальный человек»…

М.Михайлова: Да. И как хорошо, что сейчас есть некие средства «удержания» голоса все-таки, каким бы он нам не казался противным или наоборот. Но вот я сейчас понимаю, что я дорого дала бы за то, чтобы услышать голос моей бабушки, например. После смерти моего отца осталось на мобильном телефоне у одной нашей родственницы, маленькой девочки, тридцать секунд его голоса, где он говорит очень простые слова. Какие-то они собирали яблоки и о чем-то таком совершенно бытовом говорили. Но какое это счастье – услышать голос любимого человека… Что же, Саша, я благодарю Вас за наш замечательный разговор. Хочу сказать вам, дорогие радиослушатели, что сегодня с нами был Александр Харьковский, музыкант и поэт, и говорили мы о слове «голос». Всего вам хорошего, до свидания!

А.Харьковский: До свидания!