«Надо быть верным себе самому. Меня так учили русские эмигранты»

«Встреча»
Программу ведут Марина Лобанова и Владимир Черняев
Гость: Ренэ Герра

Программа записана 20 мая 2015 г.

Часть 1

 

М.Л. Здравствуйте, дорогие друзья. В студии Марина Лобанова, и сегодня мы вместе с Владимиром Юрьевичем Черняевым, ведущим научным сотрудником Санкт-Петербургского института истории РАН, приветствуем нашего гостя из Франции – Ренэ Герра, доктора филологических наук Парижского университета.

Наша тема сегодня – «Культурное наследие зарубежной России». Такую тему предложили Владимир Юрьевич и Ренэ для нашего разговора.

 

В.Ч. Разрешите сначала представить нашего гостя. Ренэ Герра – самый известный в России французский филолог-славист, коллекционер, знаток и хранитель культуры русского зарубежья. Ренэ – уроженец Страсбурга, окончил Институт восточных языков в Сорбонне. С 1967 года по 1972 год был литературным секретарем писателя Бориса Константиновича Зайцева и защитил диссертацию о его творчестве. Ренэ много лет работал переводчиком-синхронистом, еще больше лет преподавал русский язык и литературу. В 1991 году он основал Ассоциацию по сохранению русских культурных ценностей во Франции, является ее президентом. В 1992 году открыл в Ницце Франко-русский дом. Ренэ – человек, горячо любящий русскую культуру, и многие русские воспринимают его как своего и зовут его Ренэ Юлианович.

Впервые Ренэ посетил наш город более полувека назад. Его увлечение культурой русского зарубежья не нравилось советским властям, его даже однажды выслали из Советского Союза и лишали возможности вновь приехать. Но теперь у нас другая Россия, хотя и в ней Ренэ бывает несладко.  В 1995 году его пригласили устроить выставку произведений русского искусства из своей коллекции в Третьяковской галерее. После выставки двадцать две работы художников исчезли.

Ныне Ренэ Герра – почетный член Российской Академии художеств. В России издан почти десяток его книг, есть даже книга, изданная о нем самом. С 2008 года Ренэ Герра – кавалер ордена Дружбы.

 

М.Л.  Думаю, наши слушатели сейчас услышат прекрасный русский язык Ренэ. Первый вопрос, конечно, такой: а есть ли у Вас русские предки?

 

Р.Г. Нет, я чистокровный француз. Маленькое уточнение: я с юга Франции, мои предки из Ниццы, из Ниццкого графства. Я из купцов. Богатых купцов. Я родился в Страсбурге, хотя никакого отношения к Эльзасу не имею. Но после войны южан (а мои родители были чиновниками, госслужащими) посылали как «противоядие» в Лотарингию или Эльзас, потому что там до этого были немцы. Похоже на распределение, как это было в Советском Союзе: человек выдержал конкурс и поехал по распределению. Но это отдельная тема.

Волей судьбы я встретился с русскими, белыми эмигрантами, в 1957 году. Русский язык я не изучал, слава Богу, ни в гимназии, ни в лицее, ни в Сорбонне. Просто одна бабушка, которая еле-еле говорила по-французски, взяла старую азбуку, и я начал писать по старой орфографии. И уже когда мне было лет двенадцать-тринадцать, я ничего не понимал, но наизусть знал стихи Пушкина и Лермонтова. То есть, так сказать, я окунулся.

Но я забегу вперед. Моя «трагедия» была в том, что я тогда, больше полувека назад, полюбил культуру, язык страны, которой уже не было. Когда я в первый раз сюда приехал как студент-третьекурсник Сорбонны, я приехал с делегацией в Москву, а оттуда на «Красной стреле» в Петербург. Нас разместили не так уж плохо, мы жили в гостинице «Европа». И я тогда много чего понял. Но в этой делегации я был единственный, кто понимал по-русски и говорил, как сегодня.

 

М.Л. Вы приехали в 1966 году? Сколько Вам было лет?

 

Р.Г. Мне было девятнадцать лет.

 

М.Л. Вы уже знали, что такое русская культура, Россия и русские в эмиграции, в рассеянии. Здесь Вы нашли что-то похожее? Что Вы здесь нашли?

 

Р.Г. Очень хороший вопрос. Мы сюда приехали поездом, тогда был советский поезд, под конвоем, сами понимаете. В Брест-Литовске я вышел и один пошел в буфет, пока там занимались с колесами вагонов. Я был ошарашен. Кое-что притягивало, но больше отталкивало. Во-первых, русские эмигранты не выражались матом. Я не все понимал тогда, с тех пор я научился. Но в то время, понимаете, не полагалось говорить такие слова, как, например, «сволочь». Вместо этого говорили «с.в.». Или «жук на палочке». Так что не полагалось. Все было изысканно. А здесь меня эта грубость, мягко выражаясь, удивила. Потом – там была другая эпоха. Мои собеседники, мои друзья были современниками Антона Павловича Чехова. Им было за семьдесят, мне было двенадцать-четырнадцать лет. Мои друзья были офицеры Белого движения, и, конечно, вспоминали ушедшие бои. Я их упрекал: почему вы не избавили Россию от этих красных? Все-таки вы оказались побежденными, а они победителями.

Так что всю эту проблематику я не в книгах прочитал. И в Каннах, мне было двенадцать лет, я в первый раз попал в церковь Архангела Михаила, которая была построена при Александре III. Священник был прежде офицером. Борода такая, импозантный человек. И потом, после того как он скончался, появился молодой священник, отец Игорь Дулгов. Когда там были Дни русской культуры, я выступал. Мне было шестнадцать лет, и мой коронный номер – сцена у фонтана, я – Лжедмитрий. Тогда там все собирались. В Каннах был целый мир. То же самое и в Ницце. Целый мир эмиграции. Что я хотел бы сказать здесь как свидетель эпохи: они достойно доживали свой век. У них не было ненависти и презрения к новой советской России. Они были людьми тонкими. Они не были аристократами, но аристократами духа. У вас любят теперь эти титулы: граф, князь… Нет, важно не это.

Моя вторая учительница, которая приехала к нам, когда мне было тринадцать лет – знаменитая поэтесса. По матери она в родстве с Гоголем. Екатерина Леонидовна. А ее очень ценили Ходасевич, Бунин. Я первый раз увидел толстые журналы эмигрантские, литературные, как «Современные записки», где она печаталась. Это Екатерина Таубер.

Потом, там были такие дома, как проходной двор, где я познакомился с Сергеем Ивановичем Мамонтовым. И он мне читал свои воспоминания, которые очень ценил Александр Солженицын.

 

В.Ч. Это книга «Кони и люди»?

 

Р.Г. Правильно. А он мне это читал на пляже. Потому что он восстановил во французской Африке (не помню, в какой республике) крепостное право. Но по-хорошему. А потом, когда все распалось, нас, французов, выгнали оттуда, и его тоже выгнали в начале 60-х годов. И я с ним познакомился в Каннах в 1964-65 годах. Он был уже немолодой человек,  но такой крепкий мужик. Как и у всех русских эмигрантов, у него был дар. Он был в это время скульптором, художником и писателем, очень неплохим.   И я помню, как во время трапезы в церкви он вдруг сказал: «Когда я-то как поручик воевал, ваши покойные мужья или родственники «ковырялись в носу» в штабе, штабисты».

Я повторяю: все люди были обаятельными, обаянием притягивали. И очень скромные. И с большим достоинством доживали свой век. Не только я на это обращал внимание. Они себя вели безупречно, скромно. Стеснялись громко говорить в автобусе или транспорте общественном. Не то, что сейчас у нас происходит во Франции. Вы поняли мой тонкий намек на «толстые обстоятельства»?

Поэтому я их полюбил. Я их зауважал. И они меня приохотили ко всему русскому, привили мне любовь к ушедшей России.

 

М. Л. То есть Вы были мальчиком из хорошей французской семьи и Вы столкнулись с людьми, намного Вас старше, и вдруг они Вам открыли какой-то новый мир. Вы стали много с ними общаться. Вы тогда стали говорить по-русски?

 

Р.Г. Естественно. Я окунулся в этот мир. В Каннах вокруг церкви, а церковь там находится по сегодняшний день, это бульвар Александра III. Собор в Ницце – на улице Николая II. Это все с того времени, когда французы поставили в эпоху франко-русского союза в знак любви между Францией и Россией.

Поэтому я иногда проклинаю судьбу за то, что связался со странной темой. Но на все есть судьба. Но, повторяю, и в Ницце были замечательные люди. И когда молодым студентом уехал в Париж в 1963 году, я тоже там много чего увидел. Сразу. Потому что два лета подряд я был в летнем лагере РСХД (Русского Студенческого Христианского движения). Моим другом был тогда (я понял, что это великий человек) – Владимир Николаевич Ильин, богослов. Мы вместе лазали по Альпам и т.д. У меня есть надпись сорокапятилетней давности: «Дорогому нежно любимому Ренэ».

 

М.Л. Если Вы были на этих съездах РСХД, Вы стали православным?

 

Р.Г. Нет, я не стал православным, я католик. У меня такой принцип: у каждого свой подход. У меня много друзей среди русского духовенства. Я даже сделал книгу с архиепископом Иоанном Сан-Францисским, то есть с князем Дмитрием Шаховским. «Митина любовь» – это Бунин с него писал. Он писатель, поэт. Я его принимал в Париже. И вообще, многих я знал.

 

М.Л. Кого бы из русской эмиграции Вы назвали из Ваших хороших знакомых, кто оказал на Вас влияние, произвел на Вас впечатление?

 

Р.Г.  Ну, вот мои две учительницы. Кстати, тема актуальная: самая первая была из Киева, а вторая из Харькова. Поняли мой намек, да? Потом, уже в Париже, был мой выбор: конечно, встреча с Борисом Константиновичем Зайцевым. Я решил написать о нем магистерскую диссертацию. Это не было положено, это был 1967 год. Тогда я был первым, хотя Борис Константинович уже сорок пять лет как жил во Франции.

 

В.Ч.  То есть во Франции не приветствовалось такое занятие?

 

Р.Г. Это не рекомендовалось. Понятно?! Я отвечаю за свои слова. Когда я предложил тему, у нас в то время, до майских событий 1968 года, не полагалось предлагать тему самому. Есть профессор, он предлагал темы. Он мне сразу сказал: «Конечно, я Вам не буду предлагать Маяковского, или Горького, или Шолохова. Давайте Глеба Успенского». Я говорю: «Нет, я хочу о Борисе Зайцеве». Профессор говорит: «Вы что, самоубийца? Вы хотите подписать свой смертный приговор? Это конец карьеры». А я был его любимчиком. Благодаря ему я попал в Ленинград на стажировку как стажер-аспирант. И вот, в конце концов, он согласился. Но от чистого сердца предупредил, что не надо: это не второстепенный писатель, не третьестепенный, это писатель, которого тогда уже сорок пять лет как не печатали на Родине. Так что это уже не писатель!

И я еще с юга достал адрес и написал Зайцеву письмо, в июле 1967 года. Борис Константинович страшно обрадовался, написал мне: «Здравствуй, племя молодое, незнакомое!» И спросил: «Знаете откуда это?». Я был потрясен его длинным письмом. Позже я опубликовал его. Он удивился: француз, и так пишет по-русски. Потом мы встретились. Но опять-таки: почему меня выслали из Советского Союза в марте 1969 года? Я забегаю вперед. Только потому, что я был секретарем Бориса Константиновича Зайцева, который считался во главе Белой эмиграции.

 

В.Ч.  Хотя, конечно, сложно сказать, что он был во главе, на самом деле.

 

Р.Г.  Но он был патриархом. Пусть не во главе, но патриархом. Он выступал на радио «Свобода», писал в газете «Русская мысль» и т.д. Но я не все понимал тогда. Короче, чтобы ответить на Ваш вопрос более кратко: именно он оказал на меня влияние. Единственная моя заслуга, хотя нехорошо говорить о своих заслугах, что потом, пятьдесят лет спустя, я понял ценность всего этого. А почему? Когда меня спрашивают: «Вы лучший специалист по Зайцеву?» Нет, я не лучший специалист. К сожалению, я – единственный специалист. Это чревато.

Потом я познакомился с Ириной Одоевцевой у Бориса Зайцева. Она пришла на Пасху с Георгием Викторовичем Адамовичем. Это был самый крупный литературный критик русской эмиграции, поэт. Мы познакомились.

Потом расширился этот круг. Они как люди умные поняли и прониклись симпатией ко мне. А у меня было два козыря: я был молодым, и я говорил и писал по-русски. И они сделали ставку на меня. Я их не обманул. Я столько статей о них написал и книги выпускал. Последняя, толстая такая книга, шестьсот страниц, о Терапиано Юрии Константиновиче. Я был его другом. И я считаю, что любая книга или публикация – это лучше для писателя, для поэта, чем красивая могила на кладбище.

Это я делал вопреки всему. Во Франции это не полагалось. Отчасти я это делал подпольно и не хвастался этим. Вопрос, почему я был единственным?  Почему даже детей первой эмиграции я никогда не видел у Бориса Зайцева за пять лет? Они не приходили, боялись. Вот так. А когда приезжали эти Макашины и так далее из Академии наук СССР, пресмыкались перед ним в Институте славяноведения. Я сам присутствовал. А потому что в командировке! Обмен, понимаете ли: ты – мне, я – тебе. А это – ни разу. Факты – вещь упрямая. Великие изгнанники, гордость России сегодня. Это их реванш. Почему их ни разу не пригласили читать лекцию или выступить перед студентами Сорбонны или Института восточных языков? Тогда в Сорбонне было тысяча студентов, а в Институте восточных языков, кафедра русского языка, то есть факультет славистики – семьсот-восемьсот студентов. Почему не пригласили, когда я уже там был студентом, Бориса Константиновича Зайцева, который там бы с удовольствием выступил бесплатно, приехал бы? Его бы привезли на машине, но можно было бы и на метро. Не выступали ни Адамович, ни Вейдле Владимир Васильевич.

 

М.Л. И Вейдле тоже не приглашали?

 

В.Ч. Он такой крупный специалист, культуролог!

 

Р.Г. Это замечательный человек, который говорил на четырех языках.

 

М.Л. Вы были с ним знакомы?

 

Р.Г. Я его наследник. Я даже издал его стихи, но он умер до выхода книги. Но это отдельная большая тема. А почему не приглашали Юрия Анненкова, замечательного, мирового масштаба художника? Почему не пригласили моего друга Сергея Ивановича Шаршуна? Руссейший человек, человек с мировым именем. Да, вот так. Понимаете: факты – вещь упрямая. Их игнорировали в лучшем случае, в худшем случае – презирали, а то и ненавидели.

 

М. Л. Это происходило в научном сообществе во Франции. А что касается среды русской эмиграции? Там они были востребованы?

 

Р.Г. Естественно. Там люди все-таки знали, кто есть кто.

 

М.Л. Но почему тогда у Вейдле наследник Вы, а не какой-нибудь выходец из первой волны?

 

Р.Г. Это хороший вопрос. Потому, что его знали его же ровесники, а младшее поколение, дети эмиграции, не интересовалось.

 

М.Л. А что случилось?

 

Р.Г. Это естественные процессы – ассимиляция. Хотя русские сопротивлялись. Это большая тема, я немножко интересовался этим. Даже в 50-е годы был такой журнал, который вел борьбу за чистоту русского языка. Но это сюр! Кому нужен русский язык в Париже в 50-е годы? Но у меня есть такой журнал. Понимаете, до сих пор даже в России не осознали, хотя есть специалисты, которые много сделали в этом плане. Настолько богатейшая культурная среда русской эмиграции. И я продолжаю делать находки. Я, который этим не занимаюсь – можно заниматься спортом – я увлекаюсь этой темой.

А русский Китай?! Это огромная тема. Я многих знал из русского Китая. Например, Ларисса Андерсен, Валерий Перелешин. Они гостили у меня, оба поэты. Я всех знал, потому что я этого хотел. Я их принимал, они гостили у меня.

Простой пример. Я уже двадцать пять лет работаю над одной книгой, которой я, человек слабый, хочу себя увековечить. Это словарь русских художников-эмигрантов, которые работали для книг. Прежде всего во Франции, но не только: и в Китае, и в Сербии, и в Прибалтике, до «освобождения» Красной армией. Я мечтал дойти до ста художников. Я дошел до ста пятидесяти, до двухсот. Сейчас я мечтаю дойти до трехсот, у меня уже двести девяносто два. И сколько книг с иллюстрациями художников! Это и Александр Николаевич Бенуа, и «мирискусники», и Сомов, и другие, и Билибин, естественно. До авангардистов, то есть до представителей Парижской школы. Это и Андрей Михайлович Ланской, которого я знал, это Серж Поляков, это Шаршун, это де Сталь, сын помощника коменданта Петропавловской крепости. Понимаете?! И я продолжаю делать открытия, почти каждый день. В книге уже девятьсот страниц. И это показывает масштаб.

И что важно для слушателей: сколько лет писали, что все эмигранты – писатели, художники – были поражены творческим бесплодием. Хорошенькое «творческое бесплодие»! Свои лучшие книги Борис Зайцев написал в эмиграции. Он сам писал: если бы я остался в России, не было бы революции, я бы стал эпигоном самого себя. Спасибо царскому перевороту. Возьмите Ивана Шмелева, его «Человек из ресторана» –  ерунда. А потом возьмите его «Солнце мертвых». Даже Томас Манн сказал, что это гениальная книга. Я ее издал. Французские коллеги меня упрекали, как я мог вытащить эту книгу. Я издал с моим  «зверским» предисловием в 2001 году. Меня упрекали публично в Сенате.

 

М.Л. Вы издали по-русски?

 

Р.Г. Нет, по-французски.

 

М.Л. Вы сами перевели?

 

Р.Г. Я с кем-то переводил. Я перевел также Бориса Зайцева.

 

М.Л. А почему предисловие зверское? В чем была его жесткость?

 

Р.Г. А я написал всю правду. Я объяснил французам, почему появилась такая книга. Ну, понимаете, красный террор в Крыму, Бела Кун и так далее – это некорректно считается на Западе.

Теперь дальше. Возьмите Ремизова. Профессор ЛГУ, доктор филологических наук Андреев писал, что все, что написал Ремизов в эмиграции, это не стоит внимания. Он, правда, сказал покруче, но не будем это говорить в микрофон. А все-таки Ремизова вышло худо-бедно сорок пять книг по-русски. И свои лучшие работы он тоже написал в эмиграции. А Бунин? Нобелевский лауреат. А что, «Господин из Сан-Франциско» его лучшая работа? Нет. «Митина любовь», «Солнечный удар», «Окаянные дни» – книга, которая актуально до сих пор, к сожалению.

 

В.Ч. «Жизнь Арсеньева».

 

Р.Г. «Темные аллеи» – гениально. Он там появился как писатель не XIX века, не ХХ века, а века XXI. Подход к смерти, любовь и смерть. А его книга о Льве Николаевиче Толстом?! Потрясающая книга. А где он ее написал? Хотя условия были не самые благоприятные. Потому что они не только Родину потеряли, они потеряли своего читателя. Писать, особенно для поэта, в чужой языковой стихии – это страшно. И они продолжали писать. И все лучше и лучше. Несмотря на эти препоны, мягко говоря. То, что они сделали – это подвиг. Поэтому правильно писала Нина Берберова: я не в изгнании, я в послании. И они это доказали. Потом замечательная статья в свое время: речь Бунина о миссии русской эмиграции. Они поняли все. Это было гениально, я до сих пор поражаюсь: в начале 20-х годов они все поняли!

Так что они, я всегда это подчеркиваю, сделали правильный, хотя трудный выбор. Они приняли трудное решение: покинуть эту страну. А могли бы они написать то, что написали во Франции, в изгнании, в эмиграции, если бы остались в России? Нет, конечно. Не будем говорить о философах, это отдельная тема, вы понимаете.

То есть духовное, литературное, художественное наследие русской эмиграции – это непочатый край, где предстоят еще многие открытия, находки. Поэтому я как человек посторонний могу сказать: честь и слава им! И я, по большому счету, преклоняюсь перед ними, потому что это было не так-то просто, не сладко. Я наблюдал, с каким достоинством они не доживали, они продолжали свою жизнь и оставались верны России. И они все надеялись. Когда я в 1966 году вернулся во Францию, они спрашивали: ну, как там? Я сказал: «Вы хотите знать, как там? Там ужасно». Они не радовались. Им было неприятно, и я перестал об этом говорить.

Но вы можете себе представить француза, который столько лет жил в Ницце и в Париже, и он приехал в Ленинград в конце октября. Темно! Но и плюс то, что, сами понимаете, какие здесь были настроения. А они не ликовали, им было неприятно. Потому что они были со своим народом, они оставались русскими не только на словах. Они думали только о России и продолжали писать для будущей России, освобожденной от коммунистов и большевиков. Меня это поражало.

Скажу больше. Когда я познакомился в 1971 году с замечательными писателями и поэтами второй эмиграции, мы сошлись с ними в экстазе. Потому что они прожили двадцать пять лет в Советском Союзе.

 

 

М.Л. То есть вторая эмиграция тоже Вас затронула, вторая волна?

 

Р.Г. Естественно, но это отдельная тема. Там были такие люди, как Клиновский, который выпустил книгу в России в 1916 году – «Палитра».

 

В.Ч. Иван Елагин.

 

Р.Г. Ну, он уже советский. А еще был Трубецкой. Я их всех знал. Я написал книгу, она должна появиться. Вот, ее скоро Владимир Юрьевич прочтет. И то, что они говорили, совпало с моим подходом. Потому что русские эмигранты первой волны были идеалистами. Романтиками и мечтателями. Хотя они понимали, как правильно в свое время это понял Антон Павлович Чехов, они уже тогда поняли, до эмиграции, что они – лишние люди.

Потом я встретился и с третьей волной. Третья волна появилась, когда я был уже доцентом. И мне было интересно, что я вдруг присутствую при зарождении третьей волны. То есть диссиденты из Советского Союза. А мне это любопытно было, так как я общался и дружил с представителями, прежде всего, первой волны, потом второй. Я поехал в 1975 году в Нью-Йорк, потом в Сан-Франциско встречаться, но не только с представителями второй эмиграции. Там был и Роман Гуль, и  Лидия Алексеева, и т.д. Это огромная тема.

Конечно, в силу разных обстоятельств, богатая волна – это первая волна. Потому что они уехали из России. Даже если они уехали в 20-м году, в конце Гражданской войны. А вторая и третья – они уехали из Советского Союза. Это не упрек, это факт. У Клиновского отец был придворным художником – Крачковский. Я писал о том, почему у представителей второй волны почти у всех были псевдонимы. Они боялись навредить своим родственникам в России. Это очень показательно. Это большая тема. Некоторые из эмиграции второй волны пережили ГУЛАГ, СЛОН и т.д. Потом, опять большая тема, как осуществлялась их обработка советскими спецслужбами. Ну, сами понимаете, похищение Кутепова и Миллера – это скандал для Франции. Как средь бела дня похитить царских генералов? А где полиция? Там были вообще переодетые французские полицейские.

Ну, Горгулов, который тоже убил президента французской республики. Понимаете? Это маленькая деталь. А у меня его сборник стихов, он поэт. Еще не доказано, но я думаю, что он был завербован. Но это круто – убить президента.

 

В.Ч. Но он был сумасшедшим. По его творчеству трудно как-то судить о его адекватности.

 

Р.Г. Да и нет, понимаете? Неспроста – убить президента. И не было последствий. Русские испугались, боялись, естественно. Что скажут? Русские эмигранты, белогвардейцы убили президента! Ни много, ни мало. Но сошло.

Поэтому отвечу на Ваш первый вопрос. Конечно, я даже пел в церковном хоре, но я не православный. Я католик, но особой разницы между нами нет, между нами говоря. Но я не перешел в православие, потому что не люблю перебежчиков. Перебежчикам грозит пуля в лоб или в затылок. Хотя я человек не военный. Поэтому это не мешает мне любить и православных, дружить с архимандритами, даже в России. Меня принимал митрополит, отец Соболев. Красивый такой! У него вместо шашки – кадило. Военный.

Совсем случайно я оказался в монастыре под Парижем, в Нормандии. Я там был инкогнито, чтобы встретиться с одной дамой, Натальей Тарасовой. Она была главным редактором антисоветского журнала «Грани», а в конце жизни стала монахиней. У меня мечта была познакомиться с этой дамой. Тем более что у меня в архиве много ее писем. Она очень мило нас принимала, потом пригласила на трапезу. И я хотел сидеть с ними, там много было человек, пятьдесят столиков. Я не знал, что отец Игорь Дулгов, который на покое уже был, архиепископ. Но тут подошел человек: «Архиепископ просит Вас». Откуда-то в монастыре узнали, что я присутствую. Он меня стал обнимать перед всеми. А там сидели французские богословы. Он сказал: «Ренэ, меня волнует Ваш коронный номер, когда Вы выступали на русском празднике, Дне русской культуры». Я говорю: «Лжедмитрий? Сцена у фонтана, «Борис Годунов»?»  «Ой, вот!» И он меня стал обнимать. Все были поражены: откуда? И дама, с которой я приехал, и дама, которая нас принимала, они тоже были потрясены. Но ничего не сказали. Ну, они мои друзья. Моя учительница печаталась в литературном журнале «Грани». Прекрасный журнал. Там печатался и Адамович, и Зайцев, и т.д.

То есть видите – это целый мир. Но, опять-таки, к сожалению, никто не интересовался этим миром. Потому что считали, что у этого нет будущего. Люди так настроены, все для карьеры, понимаете? Считали, что никогда на их Родине не будут ими интересоваться. А в конце перестройки – вдруг такой интерес. Потрясающе! Я ликовал. Я не злорадствовал – ликовал. Это их победа, это их реванш. А я в это верил. Но я считался сумасшедшим, просто чудиком. Тогда мои коллеги коммунисты захотели со мной заключить перемирие. Я сказал – нет! «Ну, мы Вам сделаем карьеру, Вы станете профессором в Сорбонне». «Нет, не хочу. Я с Вами не хочу разговаривать. Понимаете, вы – член ЦК ФКП». Нет, это было бы с моей стороны изменой. Я не хочу. Это было бы в высшей степени некрасиво, мягко выражаясь. Я не предатель. Надо быть верным себе самому. Меня так учили русские эмигранты.

Поэтому, повторяю, это огромная непростая тема, у каждого свой подход. Но я всегда говорю, что это люди достойные. Они достойны внимания. И я был искренне рад, очень тронут, когда их стали печатать здесь. Несмотря на то, что не все гладко было у вас, это еще в советское время. Первая книга Бориса Зайцева вышла в 1988 году, в конце года, и за четыре года общий тираж книги составил полтора миллиона.

 

М.Л. А какая это была книга?

 

Р.Г. Это были сборники, однотомники. У него вышла книга «Пути» в 1952 году, к пятидесятилетию творческой деятельности, в издательстве «Возрождение». Красиво было издано, на красивой бумаге. Когда я стал читать лекцию в Парижском университете о писателях русской эмиграции, это была большая победа, потому что многие не хотели этого курса для студентов-четверокурсников. Так вот, в 1975 году эта книга еще не была распродана. Она стоила копейки. А я понимал: я не занимался капиталовложением, но я эти книги время от времени покупал. Это стоило, в переводе на наши дни, примерно двести рублей: ну, 10-20 евро. Я их покупал и иногда дарил неразрезанные экземпляры. Вышла первая советская книга в «Худлите», стоила она в советском книжном магазине «Глобус» 40 долларов, ее все купили: «Ах, да я знал этого автора!» Вспомнили, да?! А все потому, что ее издали в Москве. Вот так. Это, конечно, оставляет осадок. Но, с другой стороны, конечно, хорошо, что его все-таки издали. Когда мне преложили быть со-редактором его трехтомника, еще в советское время, в 1990-м году, я отказался. И не жалею.

Еще при жизни Бориса Зайцева, вдруг он меня экстренно вызвал: «Я хочу с Вами побеседовать. Мне предлагают издать однотомник в Советском Союзе. Что Вы думаете по этому поводу? Вы ведь были там полгода». Я говорю: «Борис Константинович, мне это неудобно, потому что Вы – автор. Как русский писатель, как и каждый автор, Вы мечтаете быть изданным на Родине. Но я Вам скажу: я не советую. Обязательно напишут предисловие и послесловие, «для пользы дела», от которых Вы будете краснеть. Не надо под занавес портить свою биографию». Я сокращаю, наша беседа длилась час. Не могу сказать, что он именно меня послушал, но он отказался. Я сказал: «Я был студентом МГУ. Ваши дореволюционные книги изданы, их можно купить. Я покупал на Старом Арбате. Из эмигрантского у Вас ничего не возьмут». И в дальнейшем, когда вышел однотомник Ремизова, позже, в 1978 году, там предисловие – позор!

Поэтому я не взялся за трехтомник, боялся, что потом буду краснеть от этого. Я в Париже, а это делается в Москве. Тем более что в Москву в 91-м меня не пускали. Я был «опасным» иностранцем, которому отказали в визе, когда у меня уже был казенный билет от МИД Франции. Все потому, что вернулась на Родину в 1988 году Ирина Одоевцева, которой тогда было 93 года, которая увековечила меня в своих воспоминаниях «На берегах Сены».

 

В.Ч. Да, она там не раз Вас вспоминает.

 

Р.Г. Она не только вспоминает, там целые страницы мне посвящены. Мы попрощались, она меня благословила, хотя была человеком не очень религиозным. Я поблагодарил ее за то, что она посвятила мне стихи. Я не мог провожать ее в аэропорт, потому что там, я знал, будет машина из советского посольства. И я был не против ее возвращения на Родину, у меня есть доказательства. Это было смело, вернуться в 87-м году. Неизвестно было, куда попадет. И сама она было далеко не просоветски настроена. Но все равно, ей хотелось, чтобы ее печатали в России. Этого каждый автор хочет. И действительно: книга «На берегах Невы» вышла миллионным тиражом.

 

В.Ч. И не один раз. Потом в одном томе издали «На берегах Невы» и «На берегах Сены».

 

Р.Г. Да. Я человек сентиментальный, собираю издания здешние моих ушедших друзей. Повторяю: тогда это был шок. Когда я попал сюда в 92-м году, уже после распада Советского Союза, и потом в 93-м, в 94-м я уже приезжал за свой счет (а раньше принципиально только за счет государства в рамках культурного обмена), так я был поражен: во всех магазинах, не элитарных магазинах, книги Бунина, Алданова, Георгия Иванова, Бориса Зайцева, Ремизова, Набокова. А куда подевались все эти советские? Мне даже было обидно за «великую советскую литературу». Здесь я злорадствовал. Я даже выступил, что-то писал в газете по горячим следам в то время. Кто бы мог подумать?! И во Франции, не только во Франции, но и в Италии, для моих коллег коммунистов славистов это был удар. Один ярый коммунист, специалист по Маяковскому, в очень известном литературном журнале написал: «Это феномен моды. Это пройдет». Но, извините – это продолжается уже четверть века. Это уже не мода.

 

В.Ч. А еще не все вернулось.

 

Р.Г. Да, еще не все вернулось.

 

 

Продолжение

Вторая часть

Третья часть