«Надо с киркой самому опуститься за рудой». Жорж Нива о Мандельштаме, Андрее Белом и о способах проникновения в суть текста

Беседы о русской литературе

2002 г.

Прот. А.Степанов: Здравствуйте, дорогие братья и сестры. У микрофона протоиерей Александр Степанов. Сегодня в гостях в нашей студии гость из Франции, литератор, преподаватель Женевского университета на кафедре славистики, Жорж Нива. Мы уже встречались с ним в наших программах ранее, говорили о русской культуре, русской литературе, о восприятии русской литературы во Франции, о возможных переводах русской литературы. Жорж много занимался русским символизмом, Андреем Белым, перевел на французский язык Солженицына, и вообще большой знаток русской культуры и литературы. Поэтому встреча с Вами, я думаю, очень интересна для наших слушателей.

Ж.Нива: Спасибо, отец Александр.

Прот. А.Степанов: Скажите пожалуйста, Жорж, в этот раз Вы в Петербурге просто потому что любите наш город или есть еще какие-то причины Вашего приезда?

Ж.Нива: Конечно, первая причина – это любовь к городу, к белым ночам, к этой мистической атмосфере города. Но есть и другая причина. Была одна конференция памяти Ефима Эткинда, я дружил с ним, и охотно принял участие в этой конференции. Каждый развивал тему по своему выбору, но все темы были такие остро литературоведческие. Кто-то мог выдвинуть новую гипотезу относительно одного стихотворения Пушкина, или истории культуры, или Серебряного века. Сам я выбрал тему «Воображаемый разговор Андрея Белого и Осипа Мандельштама летом 1933 года», то есть за несколько месяцев до смерти Андрея Белого, который умер в январе 1934 года. А выбрал я эту тему, потому что мне показалось, что оба поэта испытали тогда в Коктебеле… У них были долгие разговоры на пляже. Надежда Мандельштам пишет, что мешала жена Белого, она не хотела этого их общения, помня довольно злые рецензии Осипа Мандельштама на «Записки чудака» Андрея Белого. Но тем не менее у них была как будто новая и настоящая встреча. Что и породило вот эти замечательные стихи, которые написал Мандельштам на смерть Андрея Белого. И эти стихи доказывают, что Мандельштам высоко ценил своего собеседника и что что-то общее было между ними, несмотря на все различия. Он, конечно, очень любил «Петербург» Андрея Белого, но это завораживающая книга, одна из главных книг ХХ века, где скрещиваются все темы терроризма, царства теней, надежды на настоящую духовную жизнь, поисков смысла жизни. И это читается как палимпсест, то есть нечто, что было под поверхностью рукописи, палимпсест всей русской литературы. Пушкин «Медный всадник», Чайковский «Пиковая дама», Достоевский «Преступление и наказание» – весь город, как болезнь. Как болезнь людей, которые жили тут. И в конце концов русская литература есть, может быть, как невроз, но невроз, который вылечивает болеющего человека. Гоголь вылечивает своего читателя, хотя прививает этот невроз. Пушкин, конечно, по-другому. Достоевский, конечно, показывает весь город как какого-то болезненного собеседника жителя. И как не любить «Петербург»? Осип Эмильевич, конечно, любил. Весь Серебряный век любил «Петербург» и признавал в «Петербурге» нечто бесподобное. И можно сказать, что «Петербург» играет в европейской литературе роль, может быть, «Улисса», Джойса или «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, то есть одно из тех произведений, которые суммируют и вновь ставят вопросительный знак: что, и куда, и как. Но давнишнее творчество Андрея Белого не нравилось Мандельштаму. «Записки чудака» вызвали его довольно резкую критику, и он издевается над этим. Он издевается над антропософией Андрея Белого, который в общем был привлечен антропософией Рудольфа Штейнера. Не он один в русской литературе, многие испытали чары Штейнера, у которого жена была русская.

Прот. А.Степанов: Но это был период, какое-то время жизни, или так до конца жизни все-таки это оказало на него влияние?

Ж.Нива: Я лично считаю, что он просто узнал в антропософии некоторые силовые линии своей духовной жизни, но что он по-настоящему не обратился, так сказать, в антропософию. Антропософия – это некоторая теософия с некоторым христоцентризмом. То есть Рудольф Штейнер изменил проблематику госпожи Блаватской, родоначальницы теософии, и явил идею Христа, но сохраняя всю эту восточную необуддийскую философию. Чем это привлекало людей? Я думаю, как любая гностика, то есть всеобъединяющее объяснение всего мира, всех религий, всех познаний. И между прочим, мне кажется, что русские умы довольно легко поддаются этому искушению.

Прот. А.Степанов: К сожалению, да. К сожалению, это распространено даже сейчас.

Ж.Нива: Всеобъемлющее, вот Рерих, например, в живописи.

Прот. А.Степанов: И в живописи, и в философии, они же создали большую очень и разнородную систему агни-йоги и так далее.

Ж.Нива: Я думаю, что Андрей Белый не был настоящим теософом. Некоторые специалисты по Белому толкают его в эту сторону, на мой взгляд довольно даже смешным образом расшифровывая все детали его «Симфонию», «Серебряного голубя», как будто все это написано на фоне теософии. Но я так не думаю.

Прот. А.Степанов: Но в то время он еще, может быть, не слишком был даже приобщен, во время «Симфонии» по крайней мере.

Ж.Нива: Главным образом в то время он был верующим человеком, и может быть остался, по-своему, естественно, до конца. Он совершил паломничество в Дивеево со своею матерью. И я, читая его переписку с Вячеславом Ивановым, видел, насколько Андрей Белый, то есть Борис Бугаев, выступает как христианин в этой переписке. И скорее Вячеслав Иванов выступает там как язычник, но язычник в глубоком смысле этого слова, то есть он настолько изучает античную религию, что начинает приобщаться к религии страдающего бога, то есть Диониса, о котором он написал две книги. А в итоге многим кажется, что наоборот, что Вячеслав Иванов был более религиозным человеком, потому что он написал религиозные стихи под конец жизни, когда он был католиком, и что Андрей Белый был штейнеристом и антропософом. С какой-то точки зрения я считаю, что это даже наоборот.

Прот. А.Степанов: Вообще, очень странно это увлечение антропософией, теософией у людей большого ума, потому что мне кажется, что эти синкретические построения отдают какой-то безвкусицей. Это смешение в одну кучу совершенно разных культурных линий, попытки строить как из конструктора какое-то новое здание, беря в руки как бы вещи абсолютные. То есть каждая религия себя понимает как абсолютную истину. И вот попытка из этих абсолютных истин состряпать что-то такое свое мне кажется прежде всего культурно неоправданной. Это, по-моему, погрешение против вкуса больше всего.

Ж.Нива: Иногда да, иногда это против вкуса. Надо сказать, что антропософия привлекала так же вот такого знаменательного писателя для Европы ХХ века, как Франц Кафка. Одно время он очень увлекался, но ушел от этого. Но Кафка – выразитель всех страхов нашего века и носитель как будто бы потери человеческого в век всех тоталитаризмов и что еще хуже, какого-то тоталитарного бюрократизма, где человек абсолютно теряется в лабиринте нечеловеческого.

Прот. А.Степанов: Личность как-то распадается, человек утрачивает ощущение собственной идентичности, личностного бытия.

Ж.Нива: А вот Андрей Белый, «Петербург», это до Кафки, нечто похожее, это утрата личности. Его герой, сын сенатора, буквально теряет свою личность, и бомба неуловимого террориста выражает вот этот внутренний взрыв, когда не остается ничего: разрушены все связи, отца с сыном, Бога с человеком, и человек впадает, по Андрею Белому, в идиотизм. Его герой, Николай Аблеухов, впадает в идиотизм в какой-то момент и бежит в Египет, и размышляет как идиот на этих пирамидах о смысле жизни. Но, возвращаясь, вот Вы спрашиваете, почему увлекалось столько людей в то время. Конечно, это связь религии с культурой. Это очень, на мой взгляд, критический момент веры. Потому что можно построить веру как совершенный отказ от мира, значит – от культуры. И это – один путь, это путь великих аскетов и отцов Церкви, хотя не всех. Они в принципе, наоборот, очень культурные люди. А эти деятели Серебряного века, наоборот, хотели собрать всю культуру мира. Это момент, когда Россия не хочет быть только Россией. Она хочет отражать все культуры. Она интересуется культурой майя, Индии, культурой народов Тихого океана. Ее этнография открывается ко всему миру, и литература тоже. И диалог между этой ищущей интеллигенцией, которая была духовной, и тогдашней Церковью не очень удался. Он записан в протоколах Религиозно-философских обществ Киева, Москвы и Санкт-Петербурга. Но общий итог таков, что что-то не удалось в этом диалоге. Если бы было по-другому, может быть, даже история бы изменилась.

Прот. А.Степанов: Да, потому что интеллигенция раскололась в конце концов на две части. Одна, революционно настроенная, которая видела выход, собственно, в том, чтобы взорвать все то, что есть, – и они победили. И другая часть, которая все-таки вернулась к христианству в его оригинальной версии, собственно в Православие, и они, в общем, оказались либо уничтоженными, либо в эмиграции. Но в эмиграции, это другая тема, мы можем посвятить этому часть нашего разговора, в эмиграции они вернулись к Православию не сразу же. Я бы сказал, что Православие помогло многим выжить.

Ж.Нива: Да. Если мы возьмем Бориса Зайцева, который стал очень набожным человеком и написал прекрасные религиозные вещи… И о Западе он прекрасно написал. Это хороший пример, потому что он жил не в своем уголке, как, скажем, Ремизов, который остался русским, почти не смотрел на окружающий мир. А Борис Зайцев смотрел, его Италия замечательная. Он не отказывался от этого мира, и он вновь открывал для себя Россию и Православие и тоже написал прекрасные религиозные книги.

Прот. А.Степанов: Я больше имел в виду, скажем, авторов сборника «Вехи», религиозных философов, богословов, которые, в общем, вернулись к вере после всех этих исканий еще до революции, еще в России.

Ж.Нива: Да. Но это те, кто был ближе даже к большевизму. Струве – даже основатель социал-демократической партии.

Прот. А.Степанов: Да, Струве, Бердяев. Сергий Булгаков тоже ведь занимался социализмом и социалистической экономикой и так далее.

Ж.Нива: Вот видите, Мандельштам и Белый в 1933 году, я думаю, говорили о том, что написано в тексте Осипа Мандельштама «Разговор о Данте». Потому что тогда Мандельштам написал этот текст. Это текст абсолютно удивительный, в общем, он читается, как поэма. Это проза, но кто был Данте? И для него Данте это прежде всего человек, который придал поэзии полную и всеобщую обратимость. В поэзии можно обратить в будущее – прошлое, в старость – детство. Вот эта удивительная подвижность языка, метаморфозы. Он обращает мало внимания на собственно философское учение Данте. Путешествие Данте в сопровождении Вергилия в сторону античного мира, инферно, ада, чистилища и рая он воспринимает как фонетическое путешествие. Я приведу один пример. Он говорит: что такое образ? Орудие в метаморфозе скрещенной поэтической речи? При помощи Данте мы поймем. Но Данте нас не научит орудийности: он обернулся и уже исчез. Он сам – орудие в метаморфозе свертывающегося и развертывающегося литературного времени, которое мы перестали слышать, мы изучаем и у себя, и на Западе как пересказ так называемых культурных формаций. И вот это издевательство, пересказ культурных формаций – это, конечно, все те, кто не понимает литературу, хотят пересказ, хотят резюме в 20 строчках «Божественной комедии» Данте. В то время как надо читать эту комедию, и не только про себя, но читать вслух, чтобы это шло через язык, нёбо, губы. И вся эта гимнастика рта – это как орудие геолога, который идет вглубь и находит там минеральные слои. Мандельштам с помощью Данте находит слои языка, и находит, между прочим, хлеб, о котором говорится в молитве Отче наш. И он приводит один стих инферно: «дай нам сегодня хлеб наш насущный». А этот хлеб насущный, он прежде всего – фонетическое имя, а потом уже он духовный для него. И мне кажется, что Мандельштам рассказывал своему собеседнику там на пляже об этих открытиях в «Божественной комедии» и что он приводил в восторг, наверное, Андрея Белого. Потому что это абсолютно его, Андрея Белого, ощущение языка. Потому что поэма «Первое свидание», которая была написана до этого, это абсолютно тоже «геологическая» поэма: работа фонетической киркой, рудокопом, согласные, хрусты… И это история одного первого свидания, любовно-мистическая. Это история его первого брака с культурой, оркестр настраивается и будет концерт. Это история Кюри, атомной физики. Борис Бугаев был не физик, а, скорее, химик, но он знал физику.

Прот. А.Степанов: Он математику знал, он заканчивал математический факультет.

Ж.Нива: Да, и его отец был математик. Так что «Первое свидание» – это свидание с атомной структурой жизни существ. А «Разговор о Данте» – это разговор об этой атомной структуре поэзии. Они должны были сойтись. Они сошлись. И в итоге мы получили эти просто потрясающие стихи Мандельштама, которые он написал через 5-6 месяцев: «На тебя надевали тиару – юрода колпак, // бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак». Это было написано, когда лежало на столе тело Андрея Белого, и это редкой силы стихи поэта о поэте, как мне кажется. Так вот я говорил об этих моих фантазиях, о воображаемом разговоре между Мандельштамом и Андреем Белым.

Прот. А.Степанов: Приходит на ум, в связи с тем, что Вы говорили, что богослужение – это тоже, в общем, способ проникновения в суть священного текста… Песнопения. Почему в храме мы пропеваем, проговариваем молитвы, по контрасту, скажем, с молитвой келейной, которая творится, может, и безмолвно, в уме, то, что называли святые отцы псалмопение. Это тоже какой-то очень важный момент духовной жизни, духовного постижения, духовного возрастания через голос, через все эти органы речи пропустить. Поэтому у Православной Церкви это как бы интуитивный опыт, но тем не менее он в богослужении играет такую большую роль. И может быть, Православие и сохраняет мистический какой-то опыт, который так часто люди на Западе ищут. И Православие им кажется привлекательным именно потому, что он здесь у нас остался в большей степени, в значительной мере благодаря богослужению.

Ж.Нива: Я полностью согласен. Богослужение имеет и поэтическую сторону. И фонетическую, и поэтическую, и музыкальную, и это открывает душу, глаза. Это и визуально тоже. Без этого очень трудно молиться. Вот такая молитва в уединении тоже нужна, но она трудная, потому что наш ум беден. На то нам дана молитва, чтобы нам помочь. Наверное, Блез Паскаль молился каким-то другим образом. Чувствуешь, когда читаешь его мысли, что это ум мистический и математический. Белый его очень любил, потому что он был и математик, и мистик, который молился огромными такими «молниями». Но он тоже любил заставить себя молиться, как самый простой христианин молится. Потому что в конце концов это объединяет самого гениального математика и самого ограниченного мужика, который тоже молится, и молится теми же молитвами. Вот это я очень люблю в церкви. Это нас объединяет, у нас молитва одна. Вы знаете, что в лютеранстве пение играет большую роль, конечно, если человек поет, участвовал в пении, он уже другой. Он облегчил свою душу, стал несколько выше.

Прот. А.Степанов: Я очень хорошо по себе это ощущение помню. Я ходил в церковь достаточно долго, а потом с какого-то момента я стал петь в хоре. Меня пригласили, у меня есть небольшое музыкальное образование, а в конце восьмидесятых и в начале девяностых годов открывалось очень много храмов и не хватало людей. И всех, кто хоть чего-то может по нотам спеть, призывали, приглашали – и вот я начал петь в храме. Я помню это ощущение новизны, совершенно другого переживания службы, когда ты сам проговариваешь этот текст, пропуская через себя каждое слово, стихиры, тропари, прокимны и так далее. Это, конечно, совершенно другое переживание.

Ж.Нива: Как пишет в «Первом свидании» Андрей Белый, надо с киркой самому опуститься за рудой.

Прот. А.Степанов: Ну что же, к сожалению, на этом время нашей передачи истекло. Мы обязательно продолжим беседу с нашим гостем из Франции, замечательным знатоком русской литературы и культуры, переводчиком русской литературы на французский язык, профессором Женевского университета Жоржем Нива.

См. также: