О слове «свет» в программе М.Михайловой «Словарь» размышляет протоиерей Лев Большаков, настоятель церкви Успения Божьей Матери в Кондопоге (Карелия)

М.Михайлова: Дорогие братья и сестры, с вами программа «Словарь», ее ведущая Марина Михайлова. Я рада, что в нашей сегодняшней передаче участвует отец Лев Большаков, уже известный многим из вас. Здравствуйте, батюшка. Прот.Л.Большаков: Здравствуйте. Христос воскресе! М.Михайлова: Воистину воскресе! Мы хотели сегодня вести разговор о свете: свет как понятие богословское, культурное, и, может быть, даже не столько как понятие, а как часть опыта каждого из нас, непосредственного жизненного опыта. Прот.Л.Большаков: Да, конечно, как опыта. Лучше начинать так, если ваша передача должна вернуть истинное отношение к словам и слова вернуть нам не просто как носители смыслов, так или иначе понимаемых, но отстраненных, а как главный способ переживания, как явленное переживание. Под переживанием понимаю и понимание, и рассуждение. О свете можно так говорить: я думаю, что это, может быть, основное, что переживается как благо или в связи с благом. «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы». Высшее благо. Открытые глаза или закрытые, видение или невидение, просветление или помрачение, потемнение… К сожалению, слово это в личных отношениях не так-то теперь в ходу. Редко можно услышать, чтобы кто-то сказал о ком-нибудь «светлый человек», или «светик мой», в самых интимных, простых, личных душевных отношениях. Между тем, это означало бы нечто подлинное, верное; верно, точно передало бы радость кого-то о ком-то, именно радость о ком-то. Так адресуется человек Богу: «Радостный Свет». Мы говорим это на церковно-славянском «свете тихий», обращаемся так к Богу. «Тихий» и в современном смысле этого слова хорошо, а в более точном переводе это означает «радостный» и относится так интимно и так глубоко, благоговейно в то же время, то есть полноценно религиозно, а не как-то поверхностно душевно, – относится к Богу. Мы, наверное, сегодня не станем рассуждать о богословии света, об опыте великих мистиков. Хотя если уж тут вспомнить о нем, он тоже, в конце концов, открывает не что иное, как свет, возвращает к свету. Так, стало быть, можно растекаться мыслью по древу или к чему-то конкретно отнестись, как Вы подскажете? М.Михайлова: Я думаю, что все важно для нас. Можно, наверное, начать с самого непосредственного переживания света просто человеческой физикой. Мы это чувствуем очень хорошо, поскольку живем на севере. Когда мир погружается в ночь, когда наступает зима, то зима переживается нами прежде всего как недостаток света Прот.Л.Большаков: Да, это так, пожалуй. Тем более что я уже лет пятнадцать как служу в Карелии, так там это еще заметнее. Действительно, обновляет, радует, дает новизну жизни, прежде всего, свет. Помните, у Пришвина «Весна света»? Без всякого возражения, все, что цветно, – оттого что светло, касание света. Нашему самому глубокому художественному переживанию тоже свойственно световое качество. Конечно, сейчас мы говорим вслух по радио и ничего не видим, слушаем друг друга. Световые волны не задействованы в нашем общении, упоминаются словесно. Итак, слово может быть носителем того, что изначально, в первоначальном опыте, физически относится к зрению. Между тем, свет значительно больше, чем просто зримая светлость. Потому о Боге великий мистик может сказать, что это Пресветлая Тьма, чтобы сколько-нибудь не ограничивать непостижимого конкретным человеческим понятием. Точно так же, я думаю, наш разговор не совсем бессмыслен для людей незрячих, если они нас слушают. М.Михайлова: Думаю, да. Прот.Л.Большаков: Хотелось бы этого, может быть, неделикатно, но коснуться. Есть музыка, и в музыке возможно простирание материи музыки так, как простирается материя света. Почему? Потому что это именно простирание, распространение, не ограниченное какими-то твердыми осязаемыми пределами. Не вполне принадлежит пространству свет, хотя в пространстве распространяется, подобно тому, как музыка не вполне принадлежит пространству. Я вдруг сейчас вспомнил, пока говорю, одно переживание, которое потом, через порядочное количество лет, я отнес к первоначальному своему дохристианскому, но религиозному опыту. Дело было так. Я на заре летом мальчишкой лет четырнадцати в очень обыденный момент просто проснулся рано и вышел на крыльцо. На даче было дело. Начиналась заря, чего я не видел прежде. А я заспанный, неподготовленный ни к каким романтическим впечатлениям. И вдруг это малиновое я слышу тромбонами, Вы представляете? Поскольку было настроение совсем никак не патетическое, то тогда это не зафиксировалось, поэтому, знаете, я мог так потом подумать: «Вот, навоображал». Позднее, когда я к вере пришел через порядочное количество лет после этого, я припомнил этот опыт переживания как какой-то особенный толчок, созерцательный дар. М.Михайлова: Полнота. Прот.Л.Большаков: Полнота, да. Такие, знаете, тромбоны были в этом малиновом восходе. Это уж, действительно, свет. Светло – это, конечно, больше, чем «хорошо видно глазами». М.Михайлова: Безусловно, опыт света – это не обязательно телесный и зрительный опыт, это гораздо больше. Прот.Л.Большаков: Я вижу, у Вас открыт Державин, да? «Ты свет, откуда свет истек» – и эта строчка будет? М.Михайлова: Да. Я Державина очень люблю, и во многом благодаря матушке Юлии (Юлия Большакова, иконописец — прим. ред.), между прочим. Много-много лет назад она прочитала эту оду, и я поняла, что это одно из самых глубоких стихотворений в русской поэзии. Прот.Л.Большаков: Да, правда. М.Михайлова: Так вот, мне бы хотелось процитировать оду Державина «Бог», которая, несомненно, имеет богословское значение. Ты цепь существ в себе вмещаешь, Ее содержишь и живишь; Конец с началом сопрягаешь И смертию живот даришь. Как искры сыплются, стремятся, Так солнцы от Тебя родятся; Как в мразный, ясный день зимой Пылинки инея сверкают, Вратятся, зыблются, сияют, Так звезды в безднах под Тобой. Светил возженных миллионы В неизмеримости текут, Твои они творят законы, Лучи животворящи льют. Но огненны сии лампады, Иль рдяных кристалей громады, Иль волн златых кипящий сонм, Или горящие эфиры, Иль вкупе все светящи миры Перед Тобой – как нощь пред днем. Вот эта избыточность света, преизбыток. И то, о чем Вы говорите: «Себя Собой оставляя, // Собою из Себя сияя, //Ты свет, откуда свет истек». Прот.Л.Большаков: Да, Вы сказали, что это богословское сочинение. Оно повторяет в данном случае Символ Веры: «Света от Света, Бога истинна от Бога истинна». Нет более определенного слова, чем свет, если говорить одним словом, если говорить о Боге так кратко. Если вернуться к сегодняшней жизни, как ее человек узнает по существу, не сегодняшнюю, а жизнь в целом? Как человек сегодня осознает, будет ли в человеке – моментально, в первую минуту его размышлений, – найдется ли желание высказать опыт созерцания света, опыт просветления, опыт озарения, душевного прозрения? Или это редкость? Вы лучше знаете новую литературу, я, признаться, совсем плохо. Понятно, что XIX век таков, что можно целое современное сочинение о свете, более или менее складное, скомпилировать строчками из множества разных сочинений той литературы. М.Михайлова: Да. Прот.Л.Большаков: А вот не знаю, что сегодняшняя? Мне кажется, что тут какая-то нелюбовь, что ли, к светлости, при всей любви к яркости. М.Михайлова: Это началось еще с «Цветов зла» Бодлера – такая мода на тьму… Вот у нас есть звонок, послушаем. Слушатель: Алло, здравствуйте. М.Михайлова: Здравствуйте. Прот.Л.Большаков: Здравствуйте. Слушатель: Меня зовут Юра. Объясните, пожалуйста, вкратце положение о нетварном свете Григория Паламы. Может ли наблюдаться такой свет человеком? Прот.Л.Большаков: Спасибо, Юрий, за этот вопрос. Мы не будем бояться порассуждать немножко о богословии в собственном смысле слова. Действительно, это существеннейшая богословская истина, в которой, между прочим, православный опыт как таковой более всего фиксируется, в отличие от других опытов, скажем, католического, потому что Григорий Палама имел дискуссию с Варлаамом Калабрийским, с латинскими мистиками, о возможности или невозможности человека видеть нетварный свет. Коль мы говорим нетварный, значит, мы говорим о том, чему не можем дать окончательное определение. Мы можем так или иначе говорить о свете как о видимой реальности, изучать ее и оптически, и душевно, как угодно. Когда речь идет о зримом Божественном присутствии, зримом присутствии Божества, о видимых нетварных Божественных энергиях, мы говорим о том, что совершенному определению недоступно. А вместе с тем, заметьте, как определенно явлен свет – свет, который невозможно какими-нибудь приборами измерять, но который духовному человеку, духовному существу виден физически, не просто в каком-то экстазе при закрытых глазах, а физически виден. Мир тварный оказывается пронизан Божественным присутствием, и человек может быть свидетелем Божественного присутствия, реально, явно, явленно, так сказать, может быть свидетелем, и мало того, что свидетелем, – к нему обращено Божественное присутствие. Господь поднялся на гору Фавор, чтобы явить Себя божественно и в Своей славе ученикам, не просто побыть Сам с Собою, как бы отдохнуть от Своей воплощенности, а именно явить Себя ученикам с тем, чтобы они могли далее более дерзновенно и глубоко свидетельствовать о Нем позже, пережив Страсти и Распятие. Так вот эта явленность Бога светом, во-первых, подтверждает – и на этом настаивает православный опыт, – что человек настолько неотчужден от Бога после Боговоплощения, что без повреждения своего человеческого естества, личности своей, но, напротив, ради просветления и углубления жизни своей, духовной личности может видеть, может быть свидетелем нетварного Божественного света. Бог соприкасается с человеком Своим присутствием, Своей нетварной Божественной энергией. Хочу обратить ваше внимание на такую разницу, если говорить о разнице богословских определений: как она может быть, так сказать, проиллюстрирована, тоже явлена в формах церковного искусства. Возьмите храм. Храм всегда, как всякое серьезное архитектурное сооружение, имеет в себе пространственную доминанту. Архитектурное произведение – это прежде всего пространственное произведение. Поэтому изнутри этого сооружения следует говорить о нем, о его символике по существу. Итак, доминанта есть, когда вы входите в католический большой собор, и душа чувствует трепет, вы чувствуете, что вы пришли туда, где человек пойдет на встречу с Богом. Этот путь как раз и есть доминанта – от входа к алтарю, по горизонтали, длинным путем, этим горизонтальным вектором. Алтарь в принципе недоступен как присутствие Божества, присутствие того света, который здесь не может коснуться человеческой души. И даже поперечный неф и трансепт отделяют алтарь от главного нефа, вдоль которого молящийся паломник идет, приближаясь, но не входя в присутствие этого иного бытия. Когда вы входите в храм православный – София Киевская, или София Константинопольская, или София Новгородская, – в какой-то храм, который явно выражен, построен по канонам византийской церковной архитектуры, вы также входите в пространство этой доминанты, но она вертикальна, вертикально ориентирована эта пространственная ось. Вы стоите в этом столбе небесного и земного пространства, соединенного. Купол открыт вам, когда вы стоите под куполом. Вам не нужно двигаться вперед, назад, влево, вправо. Надо стоять, и быть, и простираться вверх. Но это ваше простирание вверх не отсечено от собственно неба, небо присутствует с вами и вы в нем, подобно тому, как именно Божественное присутствие в образе света нетварной энергией своей может коснуться человека. Мало того, кто-нибудь из дерзновенных, глубоких православных мистиков скажет, что только тогда мы по-настоящему и действительно можем считать себя людьми верующими, открытыми Богу, когда для нас открыт нетварный Божественный свет. Не знаю, ответил ли я на вопрос… М.Михайлова: Во всяком случае, есть какой-то путь для размышления… Прот.Л.Большаков: …об этом открытии православного богословия. М.Михайлова: Спасибо, отец Лев. У нас еще есть вопрос. Слушаем Вас, здравствуйте. Слушательница: Здравствуйте. Спасибо вам за передачу, батюшке и ведущей. Извините меня, я хотела сказать, что когда я вижу любую церковь, мне так радостно на душе становится, и действительно, как будто бы свет идет. Но вот что касается людей, я не хочу сказать плохо вообще про всех, я встречала, конечно, но очень мало, а вот, как вы сами – встречали таких людей, именно светлых? Прот.Л.Большаков: Благодарю Вас за вопрос. Думаю, что священнику везет в жизни именно потому, что он не отказывается от той истины, что в каждом человеке есть его подлинная суть, и она, действительно, светла. Скажу однако, что не в любом случае это так заметно, но, может быть, это ровно настолько незаметно мне в некоторых людях, насколько я сам темен, и недостаточно духовно зряч, и недостаточно умею любить. Но в той степени, в которой человек вспоминается, или видится, или с ним находишься в каком-то общении, где вот именно он может быть замечен по существу, не как обстоятельство места или обстоятельство времени, нечто сиюминутное, а как человек по существу, – настолько (вы замечаете это, наверное, и в собственном опыте) у вас начинается в вашем внутреннем отношении проясняться, во-первых, мир. Вы можете быть в каких угодно беспокойных или немирных отношениях с человеком, или более-менее поверхностных. Но если вы вдруг заметите, что перед вами, кто перед вами, и вы вспомните, какая немыслимая, неизмеримая, ничем не описуемая тайна есть человек, любой человек, абсолютная тайна. И стало быть, эта тайна – это совсем не то, даже противоположное тому, что можно было бы назвать секретом, «пряткой», тем, что относится к области тьмы. М.Михайлова: «Если око твое светло будет…» Прот.Л.Большаков: Да, вот я именно это сейчас хочу отметить: для того, чтобы отношение к человеку было иным, чем если тебе достаточно, чтобы ты его не хотел видеть и не прояснил, надо, как Вы только что сказали, чтоб ваше око было светлым по отношению к нему. Если ваше око проясняется, пусть и с усилием даже, если не само собой, если ваши отношения более серьезны, просто по существу более глубоки, то не то чтобы вам захочется сразу ласково к нему обратиться, дескать, вот, солнышко мое… Нет, совсем не так, а просто вы будете уверены вполне, не трезвым, спокойным, холодным умом, но живой душой будете уверены, что перед вами не темное какое-то мертвое нечто, а глубокая, для вас неясная, для меня неясная (для каждого из нас никто не ясен до конца, но сокровище есть в каждой душе человеческой), неизмеримая ценность, любимая Богом. Вот это сокровище, любимое Богом, некоторые люди умеют определенно и сильно обозначить, объявить. Рембрандт – вот вам человек, который как раз это умеет сделать. В его картинах, будь это «Снятие с креста», будь это «Блудный сын», там, где касается любовь, внимание, благоговение художника того, к чему он обращен, – там свет неясный. Откуда – иногда можно догадываться, скажем, от свечки, укрытой рукою, или неясно откуда, как в «Блудном сыне». Но это просветление означает глубину любви. Так что не беспокойтесь на тот счет, что вам не всегда попадаются люди, с которыми вам радостно, светло и приятно. Это нормально, в конечном счете. Вы только знайте, что наше мимолетное впечатление еще не означает видение. Ведь мы говорим о свете, значит, о видении, а видение – это не просто «смотрение». М.Михайлова: Это тоже некоторое духовное усилие, безусловно. Прот.Л.Большаков: Да, это узнавание… М.Михайлова: У нас есть еще звонок. Слушаем Вас внимательно. Слушатель: Батюшка, здравствуйте. Объясните, пожалуйста. Со мной был такой случай: на воздухе в комнате появилась икона лучезарно-солнечного цвета. Что это такое – искушение или явление божественное? Прот.Л.Большаков: О таких вещах надо всегда судить «по плодам». Если это переживание, которое так Вы запомнили, произвело в вас радостное, мирное, утешительное, благодарное состояние, то, конечно, так ли, этак ли, нетварный и Божественный свет, лично ли Ваше какое-то душевное просветление, но послал Вам Господь напоминание о том, как мир этот, Вами переживаемый, видимый, осязаемый и иногда нудный, на самом деле не скрывает Божественной Любви, и Вы в душе возвысились. Коли так, значит, благодарите Бога, что Он Вас так порадовал, ободрил, может быть, взбодрил как-то, желая укрепить Ваш дух или в чем-то укорить. Но главное, об этом всегда надо судить по плодам. А то, что Богу недолго и несложно нам о себе напомнить – это уж конечно, надо только уметь замечать это. М.Михайлова: Хотелось бы мне продолжить, отец Лев, наш разговор воспоминанием о Данте Алигьери, потому что он – человек, который создает целую апофеозную картину света… Прот.Л.Большаков: «Рай»? Да, конечно. М.Михайлова: Да, в своем «Рае». Ад – это место, где царит холод и темнота… Прот.Л.Большаков: Хотелось бы в таком случае заметить: если мы будем говорить о рае как о прошедшем благосостоянии, простите за такое слово, и о саде, о беспечальном пребывании в бессмертии, то тут у нас не возникает сугубо светоносного образа. Можно представить себе даже прохладу дня, то есть некую вечернюю тень… М.Михайлова: Или бессолнечный день. Прот.Л.Большаков: Да. А вот человек возвращается в рай, пусть созерцанием, как Данте. И во что возвращается? В свет. Рай как перспектива – свет, причем гора и свет, восхождение в свет, и как воспоминание – некое благополучие. Я, конечно, сейчас на ходу рассуждаю, и это достаточно безответственно в богословском смысле, как Вы понимаете, но чисто метафорически, в художественном выражении это существенная вещь. Действительно, давая человеку направление мысли, порыв желания, ориентируя его к истине, даже не к бессмертию как чему-то сверхвременному, а именно к истине, любви, по существу, Данте видит, созерцает осиянное Присутствие. Можно же сказать еще вот как: вспомним светлую книгу, завершающую Священное Писание – Апокалипсис. Небесный Иерусалим сходит на человечество, составляющее литургическое единство. И солнца нет в этом городе, потому что сам Бог светит. Это в философском смысле какое-то «снятие», если я правильно употребляю это слово, света, совершаемое ради удостоверения в светлости жизни, истины, любви Бога, обоженной личности. Когда говорили о нетварном Божественном свете, была речь о том, что задолго до вечностного бытия, во временном нашем существовании может быть нам «прорыв» этой истины, и она будет свет. Если Господь говорит: «Я есмь путь, и истина, и жизнь», то, оказывается, свет свидетельствует об истине и жизни, и путь, как у Данте – это путь горе. По правде говоря, я на память не имею сейчас «Рая». Если у Вас есть эта книга, может, что-нибудь произнести оттуда, хотя я понимаю, какая разница между переводом и собственно дантовским текстом. М.Михайлова: Но здесь важен даже не столько язык, сколько концепция. Он четко различает земной рай, который представляет собой, действительно, сад, то место, где прародители когда-то обитали… Прот.Л.Большаков: Были и перестали быть. М.Михайлова: Да, и это вершина горы Чистилища, то есть получается, что земной рай – это некоторый предел возможностей человека самого по себе. А дальше уже оттуда начинается путешествие в небесные сферы… Прот.Л.Большаков: В невозможную для человека одного реальность. Невозможное, но реальное. М.Михайлова: Невозможное, но реальное. Это ситуация некоего излучения, потому что логика Божественная – логика любви, она как раз является как такое тепловое и световое излучение. Это любовь, которая объемлет. Прот.Л.Большаков: Да, главное тут не слишком категорически настаивать на конкретности светового, «излучательного», потому что сами знаете, как слово «энергия» сейчас довольно примитивно оккультистски используется. М.Михайлова: Тут есть еще одно размышление, которое полезно. Мы все знаем и чувствуем разницу между светом электрическим и солнечным. Свет искусственный может быть резким, неприятным. Он может раздражать, он может приносить боль человеку. Прот.Л.Большаков: Так или иначе, он неживой. М.Михайлова: Да, так или иначе, это нечто лишенное жизни. Когда же речь идет о свете луны, звезд, огня, это качественно совершенно другое переживание. Так вот, я иногда думаю, что это различие может нам указать на то, что Божественный свет совершенно иной по отношению даже к солнечному, даже к этой заре наступающего дня. Прот.Л.Большаков: Разумеется, так. Уже даже в том, что Вы перечислили, можно заметить принципиальное качественное различие. Нельзя сравнить свет от костра и свет от луны. Существенно нельзя: при одном можно радоваться, при другом можно бояться. Лунный свет – свет издалека, холодный, отраженный, не от источника света. И это очень важно, между прочим. И если даже в видимом свете возможно такое различие в переживании света солнца и луны, то тем более Вы правы, когда говорите о свете истинном: он нетварный, Божественная энергия, которая не есть никаким образом какая-нибудь измеряемая нами, так или иначе повторяемая, излучательная, так сказать, реальность. М.Михайлова: То есть весь доступный нам свет – это не более чем метафора… Прот.Л.Большаков: …того нетварного света, света истинного, да. М.Михайлова: И вот еще одна тема, которая меня, во всяком случае, очень интересует. Для того чтобы увидеть свет, нужно всегда создать среду какую-то, иметь кристалл, скажем… Прот.Л.Большаков: Или атмосферу. М.Михайлова: Или атмосферу. Одно из самых великолепных зрелищ на свете – это косые лучи света. Бывает иногда, да, вечерние? Прот.Л.Большаков: Да, через облака. М.Михайлова: Просто торжество. Или ладан в храме, когда мы видим, как солнце пронизывает эти самые облака и мы понимаем, что это свет. Прот.Л.Большаков: Да, когда кадит дым и через него пробивается свет. Понятно, что световые эффекты могут быть красивые в материальном мире, да. М.Михайлова: Так вот к чему это я: к тому, как можно Божественное присутствие ощутить в этом мире? Наверное, через внимание к самому миру, потому что все-таки Господь сказывается… Прот.Л.Большаков: Понятно, свет преломлен веществом мира, поэтому видим. Бог принят, обращен к твари, проницает ее, и потому нашим тварным опытом может быть распознан. М.Михайлова: Конечно, есть святые люди, которые удостоились непосредственного видения фаворского света, это несомненно, но, с другой стороны, когда мы видим красоту, видим в человеке добро, и теплоту, и искренность, то что это такое? Прот.Л.Большаков: Тут две вещи, Марина Валентиновна. Одна вещь такая, Вы правы, что мы можем прославить Бога, поблагодарить, примириться с Ним, покаяться перед Ним за наше бесчувствие, когда соприкасаемся с теплом, красотой, любовью, страданием даже, – одним словом, когда мы всерьез соприкасаемся с жизнью. Это верно. А другая вещь вот какая. Чтобы это так и было, непременно нужна как изначальное условие вера, нужно заранее, прежде чем мы получили этот опыт, быть готовыми в этом опыте распознать Божье присутствие. Этот же опыт радости о красоте, о любви, опыт заботы, просветленного, радостного душевного веселья может быть и у человека решительно неверующего. И он скажет вам: «Ну вот Вы и попались, голубушка. Все нормально человеческое, естественное вы обязательно должны присвоить религии, и слова без этого не можете сказать». Попробуйте-ка, докажите, что это иначе. Знаете, вера настолько недоказуема, что, как мы ни будем с Вами стараться прославить Бога через переживания, всем-всем людям известные, и даже самым неверующим, все равно надо быть готовым к тому, что, имея эти светлые переживания, будучи человеком добрым, и усердным, и жертвенным, человек, между прочим, мог остаться и неверующим. Это, к сожалению, так. Как говорил один богослов, сколько ни есть доказательств бытия Божия, но все они хороши только для верующего. М.Михайлова: Это правда, да. Но мы, может быть, и не ставим такой цели – непременно кому-то что-то доказать и поставить его в наши ряды. Прот.Л.Большаков: Но про себя можем сказать, что нам еще радостней оттого, что Господь так по-человечески, доступно нам может нас вразумить или утешить, так или иначе коснуться души нашей. М.Михайлова: Вот тема прикосновения Бога к душе человеческой у Вячеслава Иванова, который, конечно, прошел очень сложный духовный путь, но, тем не менее, не был чужд христианству, это несомненно… У него есть сборник стихов под названием «Прозрачность». И открывается это сборник такими стихами: Когда, сердца пронзив, Прозрачность Исполнит солнцем темных нас, Мы возблестим, как угля мрачность, Преображенная в алмаз. Прот.Л.Большаков: Да, конечно, это, можно сказать, вполне религиозно- философское утверждение. М.Михайлова: Это и есть покаяние, изменение человека. Прот.Л.Большаков: Покаяние, да. Может, то, что в конечном счете мы называем «обoжение», когда человек не чужд Богу настолько, насколько железо не чуждо огню, в отличие от соломы. Та, брошенная в огонь, сгорит. Железо, брошенное в горн кузнечный, будет раскалено светло, горячо, огнеподобно, но останется железом. Так и человек, пронизанный Божественным присутствием, может быть просветлен, если, конечно, в нем не выгорит все, как солома. Это все так. Это лишний раз говорит о том, что поэзия, вообще говоря, один из даров… Не знаю, трудно говорить «один из». Что еще, кроме поэзии? М.Михайлова: Музыка. Прот.Л.Большаков: Из бессловесных – музыка, да, я тоже хотел сказать. Даров, которые позволяют человеку узнать, проведать нечто, что есть, а без них неизвестно. М.Михайлова: Да. Я очень люблю эти ивановские слова, потому что всем нам известно со школьной скамьи, что уголь и алмаз – это формы существования углерода. Вот так и одна и та же человеческая природа может быть непроницаемо темной и самодостаточной, как уголь. Нельзя сказать, что уголь некрасивый, он может быть очень красивым, но он непроницаем для света. Прот.Л.Большаков: Он сам по себе, и алмаз сам по себе ничто. Если свет убрать, это будет то же, что и уголь, на ощупь нечто твердое, а в свете он имеет свое высшее достоинство и красоту. М.Михайлова: Так только в свете Божественном человеческая личность раскрывает себя, и человек, наполняясь Богом, может претвориться из непрозрачного угля в алмаз. Отец Лев, я благодарю Вас за участие в нашей программе. Прот.Л.Большаков: Спасибо вам. Видите, как среди дня вдруг явилось такое просветление. Спасибо. М.Михайлова: Ну что же, мы прощаемся. Спасибо, всего доброго.