«Отливаясь в слова, наше проживание жизни обнаруживает связь с высшим, с Логосом, с Богом…» В программе «Словарь» о слове «язык» размышляет философ Константин Семенович Пигров.

М. Михайлова: Здравствуйте. Сегодня мы представляем новую программу радио «Град Петров», которая называется «Словарь». Я Марина Михайлова, и собеседником моим сегодня будет Константин Семенович Пигров, профессор Санкт-Петербургского государственного университета, заведующий кафедрой социальной философии и философии истории на философском факультете нашего университета. Мы сегодня с Вами, Константин Семенович, можем поговорить о том, что для всех нас очень важно, – о языке, о даре речи, который является абсолютно общим достоянием всех людей. В то же время это то, что для каждого из нас является самым индивидуальным, самым личным, самым персональным. Расскажите нам о том, как Вы видите язык и его роль в духовной жизни человека.
К. Пигров: Здравствуйте, уважаемые слушатели. Я бы построил свою речь вокруг того, что можно назвать вербализацией жизни, или удвоением жизни в слове и утроением ее в письме. Посмотрите: в каждом человеке катится поток бытия. Это его ежесекундные мысли, чувства, переживания, воспоминания, ощущения. Но этот поток бытия не является собственно человеческим до тех пор, пока он не удваивается в слове, и собственно человеческая жизнь начинается с этого удвоения, с этого мимесиса, как говорили древние. Ведь подлинная человеческая жизнь – это рассказанная жизнь. Отливаясь в слова, наше сиюминутное проживание жизни обнаруживает связь с высшим, с Логосом, с абсолютом, с Богом, наконец. Отливаясь в слова, наша жизнь обретает смысл. Поэтому мы так любим рассказывать. Этот инстинкт любви к рассказу обнаруживает высшее наше предназначение, и жизнь человека с другими – это бесконечные рассказы, это разговоры. Из чего, в самом деле, состоит дружба? Это ведь бесконечные разговоры, это бесконечные рассказы. Из чего состоит любовь? Это также большей частью разговоры, просто, наконец, болтовня, которая со стороны покажется пустой, но для участников она исполнена глубокого смысла. В этой, казалось бы, болтовне люди удостоверяются в бытии друг друга, они удостоверяются в собственном человеческом бытии, и не только мое собственное бытие, но и бытие другого наполняется смыслом. Посмотрите на Землю из космоса: над земным шаром стоит некий гул речи, люди без конца разговаривают, и эти разговоры и составляют содержание их жизни, причем собственно человеческое содержание. Только в разговоре я осмысленно могу посмотреть в глаза другого. Действительно осмысленно, так как в глазах другого я вижу не только его, но и высшее начало. Глядя в глаза другого в разговоре, я вижу Бога. Тогда горизонтальные диалоги, то есть разговоры равных между собой людей, превращаются в вертикальные диалоги. Я обращаюсь уже не к равному себе, или не только к равному себе – я обращаюсь к высшей личности, обращаюсь к трансцендентному, обращаюсь к Нему с молитвой, с исповедью, с покаянием. Замечательные слова нашего русского поэта Хомякова прекрасно выражают самую суть такого обращения с покаянием в метафоре янтаря. Каждый, наверное, видел, как внутри янтаря обнаруживается застывшая там древняя какая-нибудь мушка или червячок, причем она становится удивительно прекрасной именно благодаря этому янтарю. И вот Хомяков как бы из Саади на кусок янтаря написал такое замечательное философское стихотворение, которое я процитирую: Червь ядовитый скрывался во мгле: Черные думы таились во мне. Червь, изгибаяся, землю сквернил: Грех ненавистный мне душу тягчил. Червь ядовитый облит янтарем: Весело взоры почиют на нем. К Небу подъемлю я очи с мольбой, Грех обливаю горючей слезой. В сердце взгляну я: там Божья печать, Грех мой покрыла Творца благодать. Мне кажется, что лучше не скажешь о самой сути обращения в речи. Сначала через равного себе – к высшему, к Богу, к абсолюту. Вот эта суть, которая и делает, собственно, человеческую жизнь человеческой.
М. Михайлова: Да, получается, что речь делает вещи существующими. Ведь можно и так сказать: того, о чем не сказано, нет. Вспоминая, скажем, свое младенчество, если мы можем это как-то вспоминать, мы можем представить себе ситуацию, когда мать выносит нас в сад, и мы видим что-то зеленое, лазурное, золотое. Но в этот момент мы не видим ни солнца, ни неба, ни листвы зеленой, потому мы не знаем слов для этого. Слова помогают нам увидеть мир уже не как единый напор любви или ярости, а увидеть его как смысл, как логос.
К. Пигров: Да, это вы прекрасно сказали – несказанного нет для людей, для человеческого бытия, несказанного нет. Значит, слово, которое мы произнесли, придает миру форму, оно придает миру ту связь с высшим, о которой я пытался сказать. С этой точки зрения речь исключительна, она чрезвычайно значима, и поэтому люди так инстинктивно любят речь. Всякий человек, говорящий на языке, любит свой язык. Есть, конечно, билингвы, те, кто говорят на двух языках, и здесь возникает особое опасное, но сладостное умножение мира. Когда мир предстает мне одновременно, скажем, и в русском, и в английском, и в украинском, и в португальском, то этот мир превращается в некое фантастическое зрелище. Так достигается полнота бытия. Поэтому, конечно, правы те, кто говорит: бесконечное многообразие языков современного мира никогда не исчезнет. Люди будут всегда говорить на многих языках, потому что это множество языков – ведь несколько тысяч языков на земном шаре – придает миру бесконечную прелесть, и здесь мы говорим о радости. Это подлинная человеческая высокая радость речи.
М. Михайлова: Да, и в языке это зафиксировано как фразеологизм. Мы говорим: «От изумления он утратил дар речи». Он утратил дар. Процесс возникновения языка – это одна из самых загадочных вещей в лингвистике. Несмотря на то, что есть десятки гипотез, каждая из которых имеет свои сильные и слабые стороны, мы до сих пор не знаем, откуда взялся язык, и мы имеем право предположить, что это и есть дар Божий. Дар речи – дар смысла, различения, разумения. Если вспомнить Книгу Бытия, то окажется, что первым говорит слова Господь: «И сказал Бог: «Да будет свет». И стал свет. И назвал Он свет днем, а тьму ночью». Получается, что поначалу язык существует как некое предельное основание вещей. Слово Божественное произнесенное выражается в творении, а потом человек совершает второе движение: он усваивает язык как дар свыше, и он тогда уже сам имеет возможность из себя производить речь, чем, конечно, он уподоблен Творцу. Можно сказать, что возможность говорить – это один из аспектов богоподобия и образа Божия в человеке.
К. Пигров: Да, и Адам дает названия животным.
М. Михайлова: Адам именует животных, совершенно верно.
К. Пигров: Хотелось бы еще сказать о некоторых опасностях, которые связаны с многоязычием. Это очень интересная и загадочная сфера, потому что проблемы, которые возникают с изучением в нашей стране иностранных языков, представляются порой необъяснимыми. Если подумать, что изучение другого языка – это не просто техническая процедура, а открытие некоторого иного мира, это открытие чужого мира, где я оказываюсь чужим, то оказывается, что, может быть, люди и подсознательно не хотят, боятся уходить в этот другой чужой мир, мир чужого языка. Более того, я бы сказал, что и школа, и власть здесь действует двойственно: с одной стороны как будто поощряется изучение иностранного языка, а с другой стороны, иностранный язык – это всегда нечто такое, что может представлять опасность для устойчивости общества и государства. Представьте себе, если бы все русские вот сейчас свободно заговорили, скажем, на английском языке. Я думаю, что эмиграционная ситуация существенным бы образом изменилась, я даже осмелюсь предположить, что это принесло бы опасность для существования нашего государства.
М. Михайлова: Сбежали бы все в Америку?
К. Пигров: Не все, но многие, гораздо больше, чем сейчас, и с этой точки зрения другой язык представляет собой сферу опасности как для самого человека, так и для общества, социума, в котором он живет.
М. Михайлова: Вы правы в том, что язык – это другой мир. В одной книге я прочитала, что, скажем, на языке индейцев хопи время течет в обратном направлении: мы считаем, что мир идет от начала к концу, а хопи – от конца к началу, поэтому для них будущее – это то, что уже произошло. Нам даже представить себе трудно, как это возможно и как это грамматически выражено. Однако же они так живут. Получается, что, входя в сферу другого языка, мы оказываемся действительно гражданами некоего другого мира, и понятно, что это для нас, с одной стороны, и впрямь опасно и страшно, а с другой стороны, видимо, это необходимая для человека возможность понимать, что его мир не единственный. В этом возможность услышать и понять другого человека. Кстати, это тоже забавно, что для нас, так же как и для многих европейских языков, слово «понимать» связано с корнем «иметь». Понимаю – то есть «присваиваю», так скажем, а, например, индейцы Северной Америки говорят: «Я услышал тебя», и это означает: «Я тебя понял». Есть такая форма и в современном французском: entendu – буквально «услышано», но значит «я понял». Это совершенно другой образ отношения к миру и к другому, правда?
К. Пигров: Да, но совершенно ли другой? Вот Вы сказали о тех индейцах, у которых в языке время течет обратно. Но ведь и в нашем языке время течет не только из прошлого через настоящее в будущее, но и в нашем языке время течет из будущего через настоящее в прошлое, потому что мы живем не только в мире причин и следствий, но и в мире целей и средств. Таким образом, цели завтрашнего дня, которые осуществятся завтра, определяют выбор средств сегодня, то есть каждый день мы выбираем в соответствии с будущим наше настоящее. Эти два временных потока, я думаю, есть и у тех индейцев тоже, они ведь не могут оказаться от причинно-следственных связей. И это имеет еще такой контекст философский: у Канта, если помните, есть два царства, два мира – царство свободы и царство необходимости. Так вот царство свободы – это как раз царство, где существуют цели, ценности и средства, а мир необходимости – это мир, где существуют причины и следствия, и с этой точки зрения человеческое бытие на грани двух миров едино в плане целе-средственных и причинно-следственных связей. Но тут, наверное, мы ушли от языка, как Вам кажется? Я думаю, что нет.
М. Михайлова: Нет, конечно.
К. Пигров: Язык и манифестирует наше бытие на грани этих двух миров.
М. Михайлова: Это правда. Помните, Моммзен, что ли, сказал, что великие события бросают из грядущего свою тень? Метафора языка и книги фундаментальна для человеческой жизни. Книга жизни: мы все являемся авторами некоего произведения.
К. Пигров: В нашем разговоре я хотел бы здесь сделать следующий ход: слово само – я надеюсь, мы это почувствовали – есть чудо, но есть еще чудо из чудес, это письмо. Уже речь, звучащее слово придает нашей жизни смысл, соединяя нашу жизнь с высшим, но речь преходяща, она эфемерна: затих голос – и нет его. «Слово не воробей»: эта поговорка на самом деле имеет глубочайший смысл, сказано слово – и все, не поймаешь, но величайшее изобретение цивилизации – это письмо, это фиксированное слово. Другая поговорка гласит: «Что написано пером, не вырубишь топором». В письме жизнь не просто удваивается, но утраивается: есть жизнь, есть ее звуковое удвоение, и наконец, есть ее письменное утроение, и письмо, таким образом, изымает речь из времени. Мы говорили об этих встречных движениях потоков времени, а письмо выводит нас в такую сферу, где времени просто нет, где Платон и Декарт – наши современники, я открываю Декарта и беседую с ним, я обращаюсь к нему, и он мне отвечает. Письменное произведение живет после автора, новые поколения читают и могут снова и снова беседовать с мудрейшими людьми, причем эти мудрейшие люди говорят им самые мудрейшие свои мысли. Конечно, у Декарта была и обыденность, и повседневность, которая неинтересна, уныла, но лучшее свое Декарт оставил в книгах. Книга поистине достойна нашего философского удивления, и я процитирую одного мыслителя XVII века: «Книги – корабли мысли, странствующие по волнам времени и бережно несущие свой драгоценный груз от поколения к поколению».
М. Михайлова: Как красиво.
К. Пигров: Это Фрэнсис Бэкон. Если речь придает нашему бытию смысл, то письмо дает нам шанс бессмертия. Поэт говорит: «Весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет». Имеется в виду это чудо письма, которое действительно обнаруживает в нас высшее начало, нашу божественную природу. Вот чему надо удивиться, и бесконечная радость речи дополняется у цивилизованного человека бесконечной радостью письма.
М. Михайлова: Тут нельзя не вспомнить Марселя Пруста и его грандиозный замысел «В поисках утраченного времени», когда он действительно предпринимает совершенно героическое усилие возврата своего прошлого. А где еще, как можно спасти прошлое? Тот цветущий куст боярышника, которым он восхищался в детстве, любимых людей, которых больше нет, – как их можно извлечь из небытия? Можно рассказать о них, причем здесь принципиально важно то, что это не устная речь даже, а процесс письма, потому что письмо и впрямь увековечивает все, что с нами происходило.
К. Пигров: И процесс чтения.
М. Михайлова: Параллельный, потому что на самом деле всякий автор надеется на то, что когда-нибудь его произведения прочтут.
К. Пигров: Да, и чтение не ниже письма, вот что существенно. Когда я читаю Марселя Пруста, то мистическим образом я в этот момент – Марсель Пруст. Конечно, ваш пример с Прустом, по-моему, очень удачен потому, во-первых, что здесь помимо нашей воли как-то получилось само собой, что разговор о языке вышел к разговору о времени. Мы поняли, что время и язык глубинным образом связаны. Во-вторых, ведь Марсель Пруст – человек не религиозный, или не очень религиозный, или это стоит у него на втором плане, но, тем не менее, в некотором смысле Марсель Пруст обнаруживает фундаментальную технологию спасения. Представьте себе, что вы испытываете жажду и пьете воду. Вы можете просто залпом выпить стакан воды и утолить жажду, но представьте, что вы пьете воду так, как будто вы дегустируете драгоценнейшее столетнее вино с бесконечно богатым букетом. Марсель Пруст нам показывает, что с помощью письма можно сделать драгоценной нашу обычную жизнь, все эти мелочи, иногда приятные, иногда неприятные. Вкус миндального пирожного у Марселя Пруста может стать неким фактом духовной жизни и подлинного бытия, подлинной полноты бытия. Вот что дает письмо.
М. Михайлова: Да, конечно. Получается, что письмо действительно является фундаментальной практикой для человека.
К. Пигров: Да, и не только для великого, и это третий ход. Первый ход – это у нас слово, второй – это письмо, а третий ход – то, что связано с письмом простого человека, любого человека. Письмо – это ведь не только удел великих, удел гениев. Каждый человек не только может, но и должен писать, не только удваивая свою жизнь в речи, но и утраивая ее в письме. Цивилизация выработала целый ряд форм письма для простого человека, которые придают его жизни смысл. Прежде всего это, конечно, эпистолярный жанр, письма, которые мы пишем друг другу. Во-вторых, это забытое и сложное явление, очень сложное, потому что оно все время окутано аурой стыда, – феномен интимного дневника, который выступает как некая базовая исходная форма письма. Это основа духовной заботы о себе каждого человека. Я полагаю, что каждый молодой человек не просто может, но обязан в той или иной форме вести дневник, чтобы не забывать свое бытие, чтобы оно представало осмысленным и цельным, чтобы оно оказывалось изъятым из времени, и не только писать дневник, но и без конца перечитывать его. В этом перечитывании достигается цельность моего бытия. А каждый старый человек, старик, который уже прожил жизнь, он точно так же, я думаю, обязан подводить итоги своей жизни, выделить главное, выделить основное содержание своей жизни. Как это осуществляется? Это осуществляется в мемуарах, воспоминаниях – тоже достаточно известная форма. В мемуарах жизнь человека предстает как некое целостное, осмысленное, возвышенное, устремленное к абсолюту произведение искусства, и когда мемуары написаны, то можно сказать, что жизнь прожита не зря и человек своей жизнью создал произведение искусства. Даже не так уж и важно, будет ли оно издано массовым тиражом или его прочтут только дети и внуки. Это не важно, точно так же как цветок, какой-нибудь эдельвейс, где-нибудь на альпийских лугах цветет. Он прекрасен совершенно независимо от того, видит его какой-нибудь человек или не видит, он прекрасен сам по себе, и с этой точки зрения мы не потому пишем дневники и мемуары, что это будет когда-нибудь напечатано. Это просто потребность нашей духовной жизни, так дух живет, так дух постигает себя.
М. Михайлова: Не существует ли здесь опасности, которая заключается в нарциссической форме самопереживания: думать о себе, писать о себе, перечитывать написанное о себе?
К. Пигров: Да, конечно, я выставил только положительную сторону. Дневник, так же как и язык, – вещь очень эффективная и потому опасная. Все эффективное опасно. Это вещь обоюдоострая. Конечно, не только нарциссизм, но и некие более серьезные тяжелые грехи таятся в дневнике. Это сосредоточенность на себе, это некий аутизм, который всегда в дневнике как тень присутствует, уход из жизни, замыкание только в себе, эскапизм, отворачивание от мира. Но если мы будем бояться тех опасностей, которые существуют в интеллектуальных технологиях, мы ничего не сделаем. Да, дневник опасен, как опасен другой язык, как опасен наш собственный родной язык, как опасно и само высказывание. Пока я живу в простом, как мычание, бытии, конечно, я живу наиболее безопасно. Когда я начинаю высказываться, то сразу вокруг возникают призраки опасности, но мы рискуем. Мы рискуем, человеческая жизнь – это вещь рисковая, жизнь на грани, на краю пропасти. И ведет нас к этому краю пропасти, и спасает на этом краю, конечно, язык, и в этой подвешенности над пропастью и обнаруживается подлинная духовность человеческого бытия.
М. Михайлова: Да, конечно. Я сейчас «сам задаю вопрос, сам на него отвечаю». Пока Вы говорили, я вспомнила, конечно же, «Исповедь» Августина Блаженного, потому что это форма исповедальная и мемуарная, и она предельно приближена к тому, что Вы говорите: увидеть свою жизнь, увидеть ее как она есть. В то же время Августин совершает исключительно важный шаг: он пишет свою «Исповедь» как слово, обращенное к Богу. Он все время говорит: «Ты, Господи, Тебе я поведаю все, что есть во мне», и получается, что это дает нам совершенно новое качество взгляда на самого себя. Там есть очень важная тема перехода от мира темного, невнятного, к миру, который весь пронизан светом Божественным, очень ярким, и постоянным, и теплым. Получается, что понять самих себя мы можем только в свете Другого – другого человека, в глаза которого мы смотрим, в свете Божественной правды. Получается, что любая речь, тем не менее, не может оказаться замкнутым рассказом. Когда человек пишет дневник, то он хотя бы перед лицом собственной совести выступает все-таки как участник диалога, правда же?
К. Пигров: Да. Нет одной универсальной духовной технологии, Вы совершенно правы. Конечно, одного дневника мало, я бы не решился здесь выделить какую-то базовую исходную технологию. Уж во всяком случае, это не дневник. Но обращение к другому будет невразумительным, невнятным, темным, если я не отточил это обращение в обращении к самому себе. И дневник есть условие настоящей исповеди. Я думаю, что ведь существует тупая вера, вера обыденная, неинтересная, вера, которая по привычке, потому что так сказали. А подлинная вера возможна только в условиях глубокой рефлексии, познания самого себя. Ясное дело, что обратиться к Богу можно только тогда, когда ты уже сформировался как некое существо, способное что-то сказать.
М. Михайлова: И наоборот: только в тот момент, когда ты обращаешься к Богу, ты становишься существом, которое способно к видению, речи. У католиков есть такая практика, они это называют перечтением своего дня. Вот день закончен, и даже если ты не пишешь, ты все равно продумываешь свой день, и ты тогда начинаешь видеть, в чем ты был прав, а в чем ты был низок, что ты сделал хорошего для Бога и ближнего, а в чем точки твоего падения. Они говорят, что это необходимый материал для исповеди, потому что если человек размышляет о себе в течение всей своей жизни, то тогда он приходит и ему есть что сказать, а иначе получается, что это выполнение какого-то никому не понятного обряда.
К. Пигров: Да, но мы при этом имеем в виду, что память коварна, она хитра, она избранные места оставляет, а другие, может быть, самые важные – вот это хайдеггеровское «забытое бытие» – забываются. И поэтому записанное бытие, которое связано с дневником, разумеется, сильнее такого простого воспоминания, я думаю. Все, что было сказано о письме, конечно, свидетельствует, я думаю, в эту пользу. И без внутренней глубокой саморефлексии невозможна исповедь. Конечно, и исповедь тоже способствует тому, чтоб человек мог глубже, серьезнее, правильнее вести вот этот самый дневник. Все формы рефлексии, все формы духовной активности, или, как сегодня мы бы сказали, технологии заботы о себе, представляют собой единый ансамбль, единое целое, где каждый кирпичик поддерживает другой, и вытащишь один – все рухнет. Для нас, для России это особенно актуально, потому что у нас именно с саморефлексией было плохо. Тоталитарные режимы прежде всего удар наносят по саморефлексии, и не случайно у Оруэлла известный роман «1984» весь строится вокруг дневника. Человек покупает чистую тетрадь – это уже преступление, а когда он начинает в ней писать, то все, он уже потерян для этого режима, то есть сама возможность такой фиксированной саморефлексии предстает как некая базовая опасность для режима. Это существенно именно потому, что мы говорим о возможности свободы. Свободу нельзя завоевать. Мы видели в истории, когда люди завоевывали свободу, они обычно и гибли в этой взаимной междоусобной борьбе.
М. Михайлова: Они просто не знали, как распорядиться этой свободой.
К. Пигров: Да, и тем более свободу нельзя даровать. Когда приходит властитель и говорит: «Я дарую вам свободу», то люди тоже не знают, как ей распорядиться. Свободу можно только выстрадать в индивидуальном кропотливом ежедневном процессе саморефлексии.
М. Михайлова: Вырастить внутри себя.
К. Пигров: Вырастить внутри себя. Это проблема для нашего народа, который, к сожалению, и до сих пор не умеет быть свободным. Хоть ты имей одну партию, за которую ты голосуешь, или имей ты двадцать партий, за которые ты голосуешь, – это не делает тебя свободным. А ежедневная кропотливая работа над собой, забота о себе духовном – вот что главный источник свободы.
М. Михайлова: Давайте еще вот о чем поговорим. Посмотрите: вот человек начинает писать дневник, предположим, когда мне было двенадцать лет, я писала дневник. Но это вовсе не значит, что каждое слово этого дневника имело некую человеческую ценность. Я подозреваю, что там было очень много штампов – общеромантических, общеюношеских. Получается, что сам по себе факт обращения к перу и бумаге еще не гарантирует того, что мы умеем обращаться со словом. Все равно нам придется совершать внутренние усилия на этом пути, чему-то учиться, учиться работать с языком, да?
К. Пигров: Да. Вот вы в двенадцать лет пишете дневник, и тот поток письма, который здесь возникает, – это некая стихия, которая протекает через вас, но эта двенадцатилетняя девочка часто не понимает, что она пишет. Только потом, в двадцать, в тридцать, в сорок лет, перечитывая этот свой дневник, вы начинаете понимать, и еще не все вы понимаете, что там написано. И вот вы на смертном одре, и вот здесь вы читаете этот дневник двенадцатилетней девочки, и для вас вся ваша жизнь предстает как единое целое, и вы видите, что в том дневнике девочки уже было в скрытом виде, в зародыше все описание вашей будущей жизни. С этой точки зрения главное в дневнике – не писать его даже, а его потом читать.
М. Михайлова: Получается, что ровно так же, как смысл любой книги, любого произведения литературного раскрывается при повторном чтении, когда нам уже все известно, так и смысл нашей жизни, и значимость наших дневников где-то в будущем раскроется, да?
К. Пигров: Да. Известен афоризм: «Не мы говорим слова, слова говорят нами». Не мы пишем дневник, дневник на самом деле пишет нас, он нас создает, он нас формирует. Вместе с дневником мы оказываемся в некой стихии, в духовной стихии, которая нас несет, и мы должны понять только, что происходит. В этом понимании и состоит, собственно, суть и предназначение человеческой жизни.
М. Михайлова: Вот другой пример, тоже великий и известный, это «Новая жизнь» Данте Алигьери. Он говорит примерно так: «В книге моей памяти есть многое, там есть и глава, которая начинается словами «Наступила новая жизнь», и я вам расскажу о ней то, что возможно рассказать». И дальше он повествует о том, как однажды, когда ему было девять лет, он увидел девочку в красном платье, это была Беатриче, и глядя на это красное платье, он понял, что это как на странице первая буква красная, что вот этим открывается его жизнь настоящая. Получается, что человеку очень многое проясняется, когда он фиксирует непосредственное переживание жизни. Ведь как Данте строит «Новую жизнь»? Он соединяет стихи, которые он писал в момент развития этой любви, и прозу, которая написана уже после смерти Беатриче. Это некий взгляд мемуарный, два подхода, о которых Вы говорите, у него соединились – момент переживания и последующей рефлексии, и только так, путем такой сложной работы со словом, с языком, с собственной душой, вдруг перед ним открываются удивительные вещи. Он понимает, каков был высший божественный смысл и этой встречи, и всего, что за ней последовало. Получается, что если мы хотим знать себя, и этот мир, и себя в этом мире в отношениях с ним, то у нас нет другого пути, кроме как язык.
К. Пигров: Да, рефлексия через язык. Язык – это драгоценный дар, который у нас есть. Мы им владеем, это некие прирожденные заслуги наши, которые существуют, и первая задача, конечно, состоит в том, чтобы понять, сколь значителен этот дар, и не колоть орехи царской печатью.
М. Михайлова: И в связи с этим человечество творит такую удивительную штуку, как словарь. Видимо, об этом мы с Вами поговорим в следующий раз, попытаемся посмотреть на словарь как феномен культуры и, с другой стороны, как неотъемлемую принадлежность всякого человека. Само слово «словарь» имеет два значения: с одной стороны, это книга, а с другой стороны, это тот объем речи, объем языка, которым мы владеем в течение своей жизни. Видимо, это и будет тема следующего нашего разговора. Спасибо большое, Константин Семенович!
К. Пигров: Спасибо, Марина, Вам!
М. Михайлова: До свидания!