Профессор Женевского университета Жорж Нива о своем учителе, родоначальнике французской славистики Пьере Паскале

2003 г.

Прот.А.Степанов: Здравствуйте, дорогие радиослушатели! У микрофона протоиерей Александр Степанов. Сегодня у нас в гостях профессор Женевского университета, переводчик, специалист по русской и французской культуре Жорж Нива. Здравствуйте, Жорж!

Ж.Нива: Здравствуйте, отец Александр!

Прот.А.Степанов: Жорж уже не первый раз участвует в программах нашего радио, и я думаю, что многие слушатели всегда с интересом ждут очередной нашей встречи. И, слава Богу, эти встречи действительно происходят довольно часто, потому что Жорж проводит в Петербурге, по-моему, примерно половину своей жизни, приезжая сюда на различные конференции. Его приглашают для чтения лекций в Университете, в других вузах нашего города. И поэтому мы имеем такую счастливую возможность общаться довольно много и узнавать много интересного о Франции, французской культуре и о взгляде «с той стороны» на русскую культуру. В этот раз Жорж Нива оказался в Петербурге в связи с конференцией «Французы в Санкт-Петербурге», которая была одним из заключительных мероприятий празднования 300-летия нашего города.

Ж.Нива: И там большая выставка «Французы в Петербурге», которая была открыта в пятницу и какое-то время ещё будет проходить в Михайловском замке. Это очень хорошо сделанная выставка. Она начинается с проекта Леблона для Петербурга по заказу Петра, но который Пётр не утвердил. Так что этот утопический план Петербурга, похожий на яйцо – в центре Васильевский остров, – не осуществился.

Прот.А.Степанов: Но всё-таки вот эта параллельная и перпендикулярная планировка Васильевского острова, это, по-моему, была идея Леблона, а до неё были ещё фонтаны, по-моему, там на каждом перекрёстке для противопожарной безопасности. На окраине планировались парки, кладбища и так далее. Вот Смоленское кладбище как раз появилось таким образом. Так что нельзя сказать, что совсем этот план не осуществился. Он лёг в основу, может быть, другого, более реалистичного плана. Тот был, действительно, очень утопический, я думаю.

Ж.Нива: В центре была действительно квадратная площадь в центре Васильевского острова. Потом были укрепления вокруг этого «яйца». Они охватывали крепость, Адмиралтейство, но малую часть нынешнего центра. Главным был Васильевский остров. А кладбища были вне города, как и все заведения типа боен, больниц. Это действительно был какой-то утопический город с разделением функций. И для парадной жизни был город внутри.

Прот.А.Степанов: Да, интересно. Но это отдельная тема нашего разговора, потому что, конечно, личность Леблона замечательна, и его роль в строительстве Петергофа и, всё-таки, Петербурга, хотя он очень мало прожил здесь и довольно трагически погиб. Он здесь умер, в общем, в результате таких сложных взаимоотношений с Петром, об этом можно отдельно говорить. Но на этой конференции, которая была организована вместе с выставкой Русским музеем и Французским институтом, как я знаю, Вы делали заключительный доклад, который был посвящён прежде всего человеку, которого Вы близко знали, которого очень хорошо, наверное, знают во Франции, по крайней мере те, кто хоть как-то связан с русской культурой либо по своему происхождению, либо просто по кругу интересов, и которого, в общем, наверное, очень немного знают в России. Это Ваш учитель Пьер Паскаль. Может быть, вот сегодня мы поговорили бы с Вами об этом человеке.

Ж.Нива: С удовольствием.

Прот.А.Степанов: Тогда прежде всего, поскольку я уверен, что большинство наших слушателей никогда даже не слышало этого имени, расскажите нам вкратце о нём, его биографии.

Ж.Нива: Ну, если дать, скажем, биографическую справку, как для энциклопедии, кто такой Пьер Паскаль, что мы бы сказали? Что он француз, уроженец Овернь, как и Блез Паскаль, он его дальний родственник. Он рос в Клермон-Ферран (между прочим, это и мой родной город). Его отец был преподаватель, его мать была из мелкой средней буржуазии. Отец стал преподавать в одном лицее в Париже. И так как только что заключили франко-российский союз, учредили некоторые курсы по русскому языку в этой гимназии, где преподавал отец Пьера Паскаля. Он преподавал, по-моему, французскую литературу, и там же учился молодой Пьер. Это было, так сказать, толчком в судьбе Пьера Паскаля, то, что из-за этого франко-российского союза открыли несколько курсов. Очень скоро их закрыли, не было желающих. Но одним из тех, кто стал интересоваться русским языком, был Пьер Паскаль. Он родился в 1890 году, а умер в июле 1983 года. Я с ним познакомился, когда я учился в Сорбонне, он был бывший студент, выпускник. Это был чрезвычайно милый, таинственный, улыбающийся господин, который, как мы знали, был очень верующим католиком. Он был личным другом тогдашнего парижского архиепископа. И он довольно странным образом учил нас. Прежде всего он любил Крылова, Грибоедова, Лескова, Мельникова-Печерского. Как Вы видите, он обходил Пушкина, Лермонтова, поскольку его интересовало «самое русское» в русской литературе. А Мельников-Печерский! Я помню ещё, как мы изучали «В лесах», например, детально. Не все в России изучали так детально этот огромный эпический роман Мельникова-Печерского. Он рассказывал и о «Слове о полку Игореве». Я бродил по набережной Сены и покупал старые книги. И вдруг я вижу: Пьер Паскаль, «Избранные страницы из Ленина». Я пришел к нему и говорю: «Господин профессор, это Ваша книга? Вы можете мне сделать надпись?» Он сказал: «Это чепуха, это такой давности. Это такие прежние грехи. Не стоит». Но всё-таки подписал. И я довольно быстро с ним подружился. Он меня приглашал к себе. Я познакомился с его женой Евгенией Русаковой, из семьи одного эмигранта-социалиста до Первой мировой войны, который вернулся, узнав, что революция наконец вспыхнула в России. У него были четыре дочери, одна осталась во Франции. Одна – это жена Пьера Паскаля, другая – жена Виктор Серж, известного русско-бельгийского революционера и писателя-романиста, третья – жена поэта Даниила Хармса. И четвертая была Анита, я ещё здесь знаком с дочерью Аниты Александровны. Вот я с ним познакомился, он всегда меня приглашал. Первый раз он меня приглашал на день апостолов Петра и Павла, в конце июня. И там были очень интересные люди. Это были остатки революции. Борис Суварин, который основал Французскую коммунистическую партию в 1922 году. Тогда она откололась от Французской социалистической партии. И его выгнали из его собственной партии через год. То есть он успел стать ренегатом за 12 месяцев, что всё-таки рекорд. Потом таких «ренегатов», в кавычках, естественно, было очень много, включая Пьера Паскаля. Вот я мало-помалу узнал, что этот очень улыбчивый, старый, приятный господин имел удивительное прошлое. Жил 17 лет в России, был частным секретарём наркома Чичерина. Работал в Кремле, участвовал в Учредительном заседании 3-го Интернационала. Мы очень подружились, мы его приглашали ко мне домой. Он был знаком с моими детьми. Он приехал, когда я переселился из Парижа в Женеву, он приехал к нам в Альпы. И я знал, что у него есть записные книжки, которые он однажды мне показал, маленькие записные книжки. И он микроскопическим почерком и карандашом вёл дневник, начиная с 1916-го года. Я объясню, почему этот год. Он был в России, он провёл беспрерывно 17 лет в России с 1916-го года до марта 1933-го года, когда ему удалось выехать, и его провожал на перроне один-единственный человек, его друг, писатель Борис Пильняк, с которым он очень дружил. Именно потому, что Пильняк, как Крылов, Мельников-Печерский или Лесков для него персонифицировал «глубинную» Русь, наверное. Он мне подарил все книги, которые ему подарил Борис Пильняк, они там с очень интересными надписями. Надо будет когда-нибудь это опубликовать. Значит, я познакомился с этими записными книжками, я ему сказал, я его звал Пётр Карлович, на русский манер: «Пётр Карлович, Вы должны издать это!» Он всегда улыбался: «Зачем, ну кому это нужно?» Я ему сказал: «Мне, многим читателям нынешним». Мы нашли машинистку, которая разбирала его почерк, сделала огромную работу, и вышло 4 тома дневника Пьера Паскаля. Это памятник о революции. К тому же он издал это без комментариев. То есть это то, что он записал в то время. А записывал он очень разное. Был на рынке и записывал цены. Очень много ценной информации о быте того времени. И вот сейчас я ищу и, кажется, нашел издателя для русского издания этого памятника.

Прот.А.Степанов: А есть перевод?

Ж.Нива: Надо сделать перевод. Мы сделаем перевод. Потому что не только специалисты, но более широкая аудитория удивится, если будет читать вот этот памятник. Итак, Пьер Паскаль родился в 1890 году, умер в 1983 году. Воевал во время Первой мировой войны, был ранен дважды. Отправлен в Россию, как офицер союзника в ставке, то есть, в Могилёв. Получил Святую Анну из рук Николая II как французский офицер при Ставке. Остался, почувствовав, что революция соответствует его душе. И к этому мы вернёмся, потому что это главное, почему этот верующий католик остался и думал, что он следует учению Христа. Я убедился, что так и было для него. Он работал для 3-го Интернационала. НЭП его полностью разочаровал, потому что НЭП – это был возврат к деньгам, к капитализму, к наживе, ко всему, что он ненавидел. И он стал тихо жить в Институте Маркса-Энгельса-Ленина, его устроил Рязанов до своего ареста. И ему дали разбирать архив французских революционеров.

Прот.А.Степанов: Почему этот архив оказался в Москве?

Ж.Нива: Луначарский купил этот архив в Париже. Как, я не знаю, но это было недавно приобретённое. Наверное, вложил какие-то деньги в это приобретение, но это было важно для русской революции. Ну, Паскаль стал разбирать эти бумаги, но… По его рассказам, он не очень увлекался этой работой, он рылся в остальных книгах. Там были все арестованные библиотеки того времени, как и на Лубянке и в других местах. И была арестована библиотека одного академика, и там было первое академическое издание протопопа Аввакума. Он стал читать и увлёкся страшно. Ему показалось, что это голос из недр России, протопоп. И он стал специалистом по расколу. Он написал диссертацию «Протопоп Аввакум и начало раскола». Диссертацию, которая была переиздана 2 раза. Это абсолютно не устарело. Он защитился в 1939-м году. Это очень свежая, хорошая книга. Он подробно описал детали преследования Аввакума и его учеников. Он много читал. Он читал почти всё. Поэтому его книга остаётся с научной точки зрения очень ценной. Конечно, он уже не был большевиком. Он перестал быть большевиком в 1924-м году, как он мне сказал. Он считал, что революцию предали. Не он предатель революции, а вот они предали революцию. Но сталинская Россия не очень позволяла таким людям спокойно жить. И совершенно ясно, что живи Пьер Паскаль в России до 1937 года, и он бы исчез в том году. Но в 1933 году 3 его друга из Франции устроили его возвращение. Это было не так легко, потому что он как военный не послушался, не вернулся, когда французская военная миссия вернулась. Она уехала сначала, как и посольство, из Москвы в Вологду, а потом в Мурманск и вернулась. Ему генерал приказал вернуться вместе с ним. Он ослушался. Сказал: «Нет, я здесь останусь, здесь моя жизнь». Так что он был изменником. Его друг капитан Саду, довольно известная фигура в истории большевизма и 3-го Интернационала, был приговорён заочно к смертной казни. Паскалю удалось вернуться, устроиться. Но, как Вы видите, он был остаток великого события. Он пытался приживаться к Франции. Опять к этой буржуазной Франции, от которой он бежал, потому что он её не любил. И он после войны стал профессором в Сорбонне и воспитывал целое, можно сказать, поколение славистов и его поклонников. Потому что не я один с ним дружил, нас было много, человек 20. Мы любили его, Вы знаете, как дети любят родителя. И он остаётся удивительной фигурой посредника между французской культурой и русской, французской историей и русской. Но если суммировать, я бы сказал, что он стал посредником из любви к России, к некой России, естественно. И из нелюбви к Франции, к Франции буржуазной. Он очень не выносил буржуазный быт. Я его интервьюировал, у меня есть 200 машинописных страниц неизданного голоса и текста Пьера Паскаля. Он очень сурово относится к своей матери, потому что там была домашняя прислуга, бонна. И эта бонна жила на чердаке, под крышей, ей давали остатки от обеда. Ничего такого особенного не было, таков был нрав буржуазный в то время. Объедки она получала и этим была, наверное, довольна. А Пьер Паскаль кипел от негодования, что это не по-евангельски. И он много-много раз говорил о Евангелии и о деяниях апостолов. Вот как бы устроить жизнь, как она была устроена первыми учениками Христа. Он, конечно, совершил ошибку, когда он думал, что здесь в России возвращаются времена протоапостольские. Но эта ошибка сама по себе очень интересна. Она шла из глубокого внутреннего движения. Ну, ещё можно говорить о многом. О его идее о Православии, об объединении Церквей, о расколе, вообще о русской культуре.

Прот.А.Степанов: Вот эта тема, конечно, интересная – революция и христианство. Понятно, что он заблуждался относительно того, что происходит в России и, кстати, значительная часть, как Вы знаете, русской интеллигенции ещё, в общем, задолго до революции, поняла всю разницу между тем, что должно было произойти в России в результате социальной революции и христианским путём, и сделала выбор. Философы-«веховцы» и так далее. Вот он, интересно, был знаком с кругом вот этих людей или нет?

Ж.Нива: Был. Он дружил с Бердяевым до высылки Бердяева и потом, когда они опять вместе жили в одном городе. И он многое мне говорил о Бердяеве. Бердяев написал в сборнике «Вехи» в 1909 году статью против русской интеллигенции. Что она путает правду и истину с правдой и справедливостью и что всё-таки надо знать, что такое истина помимо правды. Что вся русская мечта о социализме связана с правдой и справедливостью, она не связана с истиной, то есть с поисками истины. Читал, конечно, и Пьер Паскаль эту статью, но, по-видимому, она его не убедила. Он остался при идее, что именно первенство и преимущество русской мысли в ипостасях высшей философии и простом народе, потому что для него была тесная связь, именно в том, что правда связана со справедливостью прежде всего. И эта идея у него осталась. В 1918 году он читал лекции в петербургском французском институте. В субботу, когда я говорил в Михайловском замке, я начал с одной цитаты из его доклада о трёх чертах русской души. И там есть неопределённость… Для других, сколько было написано о женственности русской души, которая слишком пассивна. Для него вот это ожидание чуда, справедливость и тяга к Абсолюту. Вот эта тяга к Абсолюту, к Богу, для него это было самое главное. Ради этого он полностью изменил свою жизнь. Всё-таки он жил здесь, как аскет, он жил очень бедной жизнью. Он никогда не жаловался. Мне он сказал: «Я всегда прекрасно себя чувствовал в России». Я ему говорю: «Вплоть до марта 1933 года, когда Вам пришлось уехать?» Он повторил: «Я всегда прекрасно себя чувствовал. Голодали, ну что ж – голодали, холодно было, ну что ж – холодно было. Но зато чувствовалось, что мы ищем правду». Интересно, что он выбрал первой темой для дипломной работы Жозефа Бенестра, то есть выбрал мыслителя начала 19-го века, который был сардинским дипломатом. Он родом из Шомбери, Савойи. Тогда это было королевство Савой, Пьемонт и Сардиния. И Жозеф Бенестр жил здесь 19 лет. Но он Россию не так хорошо понял. Он оставил очень известную книгу «Вечера Санкт-Петербургские» по-французски. Это диалоги о значении войн и великих катастроф в истории человечества. Но это начинается дивным описанием летнего вечера в Петербурге. Все участники этого диалога плывут на какой-то остров к особняку одного из них. Белая ночь, дивная, божественная красота. И вот так начинается этот диалог. Но идея Жозефа Бенестра была, что самое худшее, что происходит, происходит по велению Бога, и это наказание. Что французская революция (а он был эмигрантом), что французская революция хороша. Это бич Божий упал на Францию, которая, став безбожной под влиянием философов, так сказать, заслужила это. Я не хочу толковать Жозефа Бенестра. Скажу только вкратце, что я не согласен с его философией. Но эта философия имела большой отклик. И, безусловно, Жозеф Бенестр – великий стилист и великий мыслитель-реакционер, можно сказать. Реакционерное мышление нашло в нём замечательного представителя. Я думал, почему Пьер Паскаль выбрал эту тему. Я его спросил. Он говорит: «Ну, Жозеф Бенестр жил в России. Это дало мне возможность просить стипендию и побывать в России». Действительно, он приехал впервые в 1910 году. Приплыл в Одессу, отправился в Нежин, потому он увлёкся Гоголем. Он хотел видеть лицей, в котором учился молодой Гоголь. И любил он Гоголя безумно. И больше всего «Избранные места из переписки с друзьями», то, что обычно по следам Белинского читатели не очень-то читают и не очень-то любят.

Прот.А.Степанов: Даже издавались они очень ограниченно в советское время.

Ж.Нива: Да, конечно. И вот я думаю, что то, что думал Жозеф Бенестр о французской революции, где-то он, наверное, применял и к русской революции. Не то, что это бич Божий, но что это имеет смысл в предопределении, которые таинственным образом находятся в воле Божией. Во всяком случае этот человек каждый день был на мессе или на Божественной литургии, каждый день своей жизни.

Прот.А.Степанов: И в России тоже?

Ж.Нива: И в России. Он мне сказал, что почти не было исключений. Ну, естественно, больше не было католических служб. Он посещал православные храмы. Это ему не представляло никакой проблемы. Но и надо сказать, что в то время были разные беспорядки, мягко выражаясь, в жизни Православия. Но он нуждался в Божественной службе. Каждый день, что удивительно вообще для мирянина и что удивительно для большевика.

Прот.А.Степанов: Но он не мог не знать, конечно, всё-таки, о страшных гонениях, которые на Церковь обрушились, о массовых расстрелах духовенства, преследованиях, закрытиях храмов, разрушениях храмов и так далее? Вот как это соотносилось в его, в общем, христианской душе, любящей Бога и вот саму службу Божественную, с симпатиями к большевизму?

Ж.Нива: Я знаю, что в 1919-м году был над ним товарищеский суд в Кремле. Это Стасова, которая предшествовала Сталину как генеральный секретарь. В то время это ещё не значило «вождь». И Бухарин, и ещё один там участвовал. И они допрашивали этого француза-чудака, явно же чудак. Но он же – один из основателей французской большевистской группы в Москве. «Мы узнали, что Вы ходите в церковь. И нередко. И это неприлично для коммуниста. Что Вы нам скажете?» Он ответил, что он в вопросах экономики он марксист, а в вопросах философии и этики он ученик святого Фомы Аквинского. И развивал эту мысль. Что они думали, я не знаю. Наверное, что он своего рода дурак, и дурак для них не опасный. А мучился ли он, узнавая мало-помалу, что происходит, вот эти страшные преследования Церкви? Конечно, какое-то время он колебался, он скрывал от себя эти муки. Начиная с 1922 года он уже уходит из партии. Но он продолжает свою работу там, уже техническую, в секретариате Чичерина. Потом он уходит окончательно в 1924 году. Но он остаётся в большевистской России. Он служит в этом институте Маркса-Энгельса-Ленина, который есть, Вы знаете, институт для «калек революции», собственно говоря. Такой псевдонаучный институт. Арестовали их всех в одну неделю. Потом его отпустили. Но явно, что всё это шло к тому концу, который устраивал. Революция съедает своих детей. И она бы съела и его. Ещё было дело его тестя Русакова, старого социалиста. А он женился на одной из дочерей Русакова. Я деталей не помню, но в 1929-м году было довольно громкое дело. Арестовали Русакова, а в Бельгии и во Франции социалисты стали агитировать за освобождение Русакова. Его освободили, он скоро умер, он был уже старым человеком. Можно обвинять Пьера Паскаля в том, что, наверное, какое-то время он жил, так сказать, «в двух измерениях». Лицемерил, лицемерил для себя, из-за того, что он так далеко ушел в эту идею. Что он любил? Он любил «Двенадцать» Блока. Он написал статью, как только умер Блок, о том, что умер поэт «Двенадцати». В белом венчике из роз Иисус Христос идёт впереди двенадцати красноармейцев, которые для него олицетворяют двенадцать апостолов. Это ему было по душе. Ещё Есенин, ещё Андрей Белый, поэма «Христос воскресе». Всё это он знал. И Пильняк. Пильняк, потому что Пильняк описывает глубинную, старинную Русь в романе «Голый год» и во всех своих замечательных романах. Они очень дружили, я знаю. Но он становился, Вы знаете, всё более одиноким и одиноким. В своём дневнике он пишет: «Вокруг меня ложь растёт невероятно». И он себя чувствовал в маленьком карцере огромной лжи. И это была ложь того, к чему он примыкал раньше. Иногда, я знаю, он был жестким. Он был аскет, и к нему приходили некоторые французы и француженки, которые остались в России. Вы знаете, как щепки от бури. Одна женщина пришла к нему. Она приехала семнадцатилетней девушкой, она не знала, куда она едет. Она должна была служить в каком-то месте. И вот в 1921 году она к нему приходит. Жалуется, что хочет обратно. И думает, что Пьер Паскаль может помочь. Он отказался наотрез. Он ей сказал: «Во-первых, Вас не убили, во-вторых, Вы живёте в стране, где будущее человечества. Лучшего Вы не найдёте. Вон!» То есть он мог, наверное, казаться очень неприятным человеком для некоторых. Но я его таким не помню. Он не скрывал, что этот клубок его увлечений, мыслей не очень логичен. Он остался верующим христианином до конца. И это его собственная тайна, связь с Богом, которую я уважаю.

Прот.А.Степанов: Но все-таки, уже по возвращении во Францию, он, конечно, переоценил всё то, что было, и достаточно ясно уже представлял, и потом все последующие события, которые были в России в 1930-е годы, когда его уже там не было, полностью открыли ему глаза на то, что происходило. Понял ли он, что всё-таки он колоссально заблуждался?

Ж.Нива: Это он понял уже в 1924-25 году.

Прот.А.Степанов: Ещё будучи в России.

Ж.Нива: Он это понял довольно рано. Его близкий друг Борис Суварин это понял ещё на год раньше. Он не сказал, что он отправил текст завещания Ленина против Сталина Суварину под маркой на открытке. Он микроскопическим почерком написал этот текст, наклеил марку. У них была договорённость, что он всегда ему что-то добавляет под маркой. А на открытке были какие-то свои бытовые новости.

Прот.А.Степанов: То есть этот текст под маркой. Это невероятно!

Ж.Нива: Да.

Прот.А.Степанов: Он был ещё и специалист по такой части.

Ж.Нива: И, конечно, в 1930-е годы уже нет и речи… Во-первых, для советской пропаганды тогда Суварин – ренегат номер один. Иногда приводится имя Пьера Паскаля. Но так как Пьер Паскаль молчал, ничего не писал, то о нем гораздо меньше пишет советская пропаганда. Но Суварин написал свою знаменитую книгу «Сталин» в 1935-м году. Книга, Вы знаете, чрезвычайно чёткая, прекрасно написанная, на манер историка римских императоров Тацита. Он описывает опасного монстра. И тут Пьер Паскаль не только был с ним согласен. Он ему помогал это писать. Они виделись всю свою жизнь по два-три раза в неделю. Так что тут уже он полностью отошел. Он считал, что всё это стало кровавой изменой. Он помогает, как может. И вокруг него есть другие выжившие из этой эпопеи щепки. Ещё есть такой анархист Николай Лазаревич. Это была бы другая история, но это нас отвлекло бы от Пьера Паскаля. Пьер Паскаль писал тогда свою книгу о протопопе Аввакуме, переводил…

Прот.А.Степанов: Это ещё в России?

Ж.Нива: Он начал в России, да, но завершил во Франции и защитился во Франции. Потом он сделал великолепный перевод письма Аввакума царю Алексею Михайловичу. Два письма были. Одно очень длинное и вместе с житием протопопа Аввакума. Переводить эти тексты трудно, потому что, как сказать, Аввакум – последний, как мне кажется, автор средневековья, по некоторым своим мировоззрениям. И он первый модернистический автор России. По некоторым ракурсам стилистическим он предвещает даже 20-й век. Между прочим, именно в 20-м веке некоторые авторы его очень полюбили.

Прот.А.Степанов: Да, и использовали его стилистику.

Ж.Нива: Даже футуристы любили его, Маяковский, Андрей Синявский обожал его. Переводить трудно. Перевод Паскаля, могу Вам сказать, прекрасен, он, так сказать, имеет какую-то густоту стилистическую. Потом он стал переводить Достоевского. Он написал о Пугачёве одну книгу. Он написал две книги о Достоевском. Тоже по-своему. Вы знаете, его Достоевский – это Достоевский почти без трагизма. Это Достоевский, который был христианином всю свою жизнь, где те поворотные моменты, которые мы привыкли видеть в биографии Достоевского, они есть, но в каком-то континууме. Так что это довольно оригинальный образ Достоевского. Верный ли, это другое дело. Так что он родоначальник нашей славистики. Ну, если вдуматься, например, Пушкин для него не существует. Потому что Пушкин – это всё-таки просвещение, французское влияние, романтизм Байрона. Этого Паскаль не любит. Нам он никогда не читал курса, не вёл семинара о Пушкине. Так что оказывается, что был такой пробел в центре, который он нарочно делал… А во французской культуре то же самое, удивительные пробелы. Он любил и янсенистов, о которых мы с Вами уже говорили здесь. То есть и Блез Паскаль с его пламенностью, с этим трагическим ощущением креста. И он любил более, Вы знаете, величественных христиан типа Босуэ. Он очень любил Босуэ, его всемирную историю, потом его проповеди. Вот устройство мира по замыслу Божию, который у Босуэ не представляет собой никакой проблемы. Это так и есть, это отражение. У Босуэ Вы не найдёте острой постановки проблемы существования зла в нашем мире. Та проблема, которая так волнует других христиан типа Кьеркегора. Нет, это всё фантомы, это всё видимость. Но если вглядеться, то Вы увидите повсюду Божий промысел. Вот это нравилось Пьеру Паскалю. Очень ему не нравилась, конечно, французская культура, вольнодумство, либертинаж, эротическая литература. Басни Лафонтена ещё хуже, Боже упаси. Даже Стендаль для него не существовал, потому что Стендаль такой, трудно сказать… Он поэт атеизма, счастья. Хотя иногда чувствуется, что что-то другое присутствует у Стендаля, так же, как и у Пушкина. А когда он вернулся во Францию спустя 17 лет, конечно, Франция изменилась. Появились другие авторы, другие поэты. И были великие поэты-католики. Шарль Пеги, Поль Клодель. Я думаю, что Шарля Пеги он не очень любил. Поля Клоделя – да. Он немножко был с ним знаком. Потому что вот этот универсализм Поля Клоделя его удовлетворял, ему был по душе. Даже войны и великие катастрофы они все объясняются, если смотреть с точки зрения всеобнимающего взгляда Бога. Как например, в его драме о завоевании Америки. Был Андре Жид. Он мне говорил: «Да, я знал, что есть Андре Жид, что он не говорил, что он великий, но я его читать не хотел». Но он вернулся и стал читать «Историю религиозного чувства» аббата Бремо, по-моему, 12 томов. И, наверное, мало кто читал целиком вот эти 12 томов. Но это ему было совершенно по душе. Так что Пьер Паскаль это удивительный человек. Если хотите, это пример взаимоотношений между культурами, между конфессиями, между миропониманиями. Он ушел от французской сферы из ненависти к этой французской сфере, нелюбви, скажем. Из-за фривольности. Некоторые аспекты французской культуры ему были не по душе. Конечно, «Христианские трагедии» Жана Расина он очень любил. Но светские, античные мотивы Расина он меньше любил. Корнеля, наверное, он очень любил «Полиевкта», который действительно есть великая христианская трагедия, недостаточно, по-моему, известная здесь и во Франции и вообще, незаслуженно. Пеги ставил «Полиевкта» выше всего. Я не защищаю Пьера Паскаля, но я думаю, что это всё-таки очень курьёзный, интересный и богатый пример взаимосвязей культур.

Прот.А.Степанов: Спасибо. Жорж. Очень интересно узнать о таком человеке. Действительно, вероятно, в том, как французы видят Россию, в значительной степени его вклад присутствует. И через учеников, которые, продолжая его видение и как-то его расширяя, каждый по-своему, тем не менее находятся вот в этом русле, которое он задал. Прежде всего, русле любви к России, интереса к тем сторонам её жизни, которые, может быть, наиболее ярко контрастируют с жизнью западного общества, французского общества.

Ж.Нива: Он очень любил «Русского странника». Один его ученик переводил, он редактировал этот перевод. Он очень любил «Добротолюбие», он читал лекции о «Добротолюбии», о русской истории. В Сорбонне кроме него никто не читал о «Добротолюбии».

Прот.А.Степанов: Конечно, очень интересно и ценно, что это был человек верующий, глубоко чувствующий. И поэтому для него всё-таки проникнуть в какую-то глубину того, что содержится в русской культуре, было гораздо проще и доступнее, чем для человека, далёкого от христианства. Ну что же, наше время подошло к концу. Мы благодарим Вас, Жорж, за замечательный рассказ о Вашем учителе.

Ж.Нива: Спасибо Вам.