Пушкин как религиозная проблема

Лекторий радио «Град Петров»

Петр Евгеньевич Бухаркин

Пушкин как религиозная проблема

2019 г.

АУДИО

Петр Бухаркин:

Наверное, лучше всего о религиозности Пушкина писала московская исследовательница Ирина Захаровна Сурат, у нее есть несколько книг о Пушкине, несколько статей, одна из них и называется «Пушкин как религиозная проблема», я каюсь, что это название взял у Ирины Захаровны, но не знаю как иначе назвать то, о чем мы будем говорить.
…
И вот стоит подумать: а что нам дает Пушкин, как одно из самых глубоких, ярких и ответственных проявлений нашего собственного самосознания, для понимания наших религиозных проблем, наших духовных поисков, наших достижений и падений. Вот об этом, в принципе, я и хотел бы сказать.
…
И начну я с личности Пушкина. … Это был человек вот уж не теплохладный.
…
Пушкин, когда писал о поэте, никогда не говорил о религиозном смысле поэтического творчества, и вообще, поэт для него – это тот, кто служит искусству, именно искусству, задача поэта – создавать искусство, творить как можно лучше, создавать произведения эстетического совершенства, вот и всё. … Между прочим, Пушкин всегда избегал привносить в литературное творчество религиозное учительство. И слава Богу. … Писатель не должен учить.
…
Пушкин, и мы не всегда это замечаем и не всегда на это обращаем внимание, постоянно показывает нам, как мы неправы в нашем предварительном знании о мире. Вот есть такое философское и филологическое понятие пресуппозиция, то есть те наши знания, исходя из которых мы и воспринимаем мир, – предварительные знания. И вот всё творчество Пушкина совершенно разными способами показывает нам, что вот эти предварительные знания, наше представление о мире – оно неправильное, мир нам показывает другое.
Все мы хорошо помним «Станционный смотритель». И учитывая лаконизм Пушкина и крайнюю ограниченность в описании деталей обстановки (Пушкин редко описывает обстановку, интерьер, пейзаж, это, вы знаете, не Гоголь, не Бальзак, не Диккенс), мы поэтому помним, может быть, главную деталь в доме Самсона Вырина – немецкие гравюры, изображающие историю блудного сына. И они даже кратко охарактеризованы: вот блудный сын уходит из дома, вот он веселится в стране далече, вот потом он возвращается. Когда мы читаем повесть, то почти сразу же, особенно когда возникает гусар, когда Дуня бежит из дома, сразу ощущаем, что перед нами вариация на тему блудного сына, в данном случае, блудная дочь. И эти наши представления усиливаются опять-таки очень отчётливыми указаниями самого текста, в частности, … в разговоре с титулярным советником Самсон Вырин, рассказывая о том, как он пошел в Петербург за своей дочерью, он употребляет один или два раза слово «овечка», пошёл спасти свою бедную овечку, заблудшую даже овечку, что, конечно, сразу непосредственно отсылает нас к Новому Завету.
Перед нами, действительно, казалось бы, история блудного сына. Но ведь на самом деле там совсем по-другому разворачиваются события. Прежде всего, Дуня абсолютно не погибает, она не погибает, начнем с самого простого, социально: ей неплохо в стране далече. Более того, ее никто не оскорбляет, не обижает.
…
У нас нет ведь комментированного собрания сочинений Пушкина, вот его делают, всю мою жизнь делают, я надеюсь, что мои внуки, может быть, его увидят.
…
Дело в том, что когда Дуня приезжает к своему отцу, к тому времени он уже умер, но она об этом не знает, она приезжает в карете цугом. В карете цугом не могла ехать содержанка, это было невозможно. Между прочим, внешние формы жизни, в том числе то, как запрягались лошади, достаточно жёстко регламентировалось, так могли ездить только аристократы. Значит, Дуня не только не пропала, она материально не пропала, но гусар на ней женился. Если бы она была просто его содержанка, сожительница, она не могла бы так ездить. Между прочим, мать Герцена так ездить не могла, вот его отец мог так ездить, за что Герцен никогда не мог простить своего отца… Я уж не говорю о несчастной матери Жуковского, она вообще не могла ни на чём ездить. А, соответственно, Дуня вполне не пропала, более того, она вышла замуж, она успешно живёт.
И нравственно она тоже не пропала, она помнит своего отца, она приезжает к нему с детьми. … Это совсем не история блудного сына.
…
В огромном количестве других произведений Пушкина мы видим абсолютно то же самое.

Ну вот, например, «Капитанская дочка». Это шедевр. Собственно, почти всё, что написал Пушкин, – шедевр.
И любопытно – даже то, что мы знаем, что это неудача (сам Пушкин считал это неудачей, мы понимаем, что это неудача), – «Дубровский»… ведь недаром Пушкину надоело писать этот роман, он написал несколько глав, а потом написал план просто… Во взрослом возрасте мы не так часто перечитываем этот роман, а если перечтём, то мы увидим, что с какого-то момента… это уже просто план… и Пушкин к нему охладел. Но даже это – шедевр.
…
Нам не очень понятно, а зачем Пушкин берёт эпиграф… а иногда даже придумывает, Пушкин иногда придумывал эпиграфы … и приписывал Фонвизину или Княжнину, особенно Фонвизину, «Недорослю». И ведь когда в школе, например, мы проходим, нам никто на это не обращает внимание. Когда мы читаем «Капитанскую дочку» мы вообще редко заглядываем в комментарии. Но если и заглянем – там никто не будет объяснять, а зачем это Пушкин сделал. Он сделал это очень сознательно. И современники Пушкина, которые читали, у них сразу же возникала очень отчётливо вот эта пресуппозиция: перед нами история абсолютно ничтожных дворян, такого типа, как их описал Фонвизин в «Недоросле», то есть дворян, которые являются уродами. И в нравственной, и в социальной, и в культурной сфере жизни, во всех сферах жизни. С самого начала говорится о том, что обстановка, в которой воспитывался Петруша Гринёв – это обстановка, напоминающая «Недоросль». … И сам Петруша, что очень важно, называет себя недорослем: так я рос совершенным недорослем.

КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА

Береги честь смолоду.

— Был бы гвардии он завтра ж капитан.
— Того не надобно; пусть в армии послужит.
— Изрядно сказано! пускай его потужит…
. . . . . . . . . . . . . . .
Да кто его отец?

Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе… Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве. Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. … С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. … Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию, чтобы стать учителем. … Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. … Тем и кончилось мое воспитание. Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет.

… Потом он приехал в Белогорскую крепость, что он хочет? Жениться. Вспомним, что говорил Митрофанушка: не хочу учиться, а хочу жениться. Перед нами, казалось бы, Митрофанушка. Но ведь абсолютно нет. Перед нами по-настоящему благородный человек. В самых трудных, скользких и двусмысленных ситуациях сохранивший своё человеческое достоинство, порядочность и честь, что признаёт даже Екатерина, что признаёт и Пугачёв, что признают все, хотя, в общем-то, он виноват, между прочим. Он виноват. Представьте: человек бежит из осаждённой крепости и вдруг оказывается в стане противников. Но это не мешает ему в этих действительно очень скользких ситуациях быть образцом дворянина.
Значит, мы думаем одно, а видим совершенно другое.
…
Опять-таки, у нас представление одно, а жизнь нам показывает совсем другое. И для Пушкина это чрезвычайно важно. Это, казалось бы, не имеет никакого прямо религиозного смысла. Но задумаемся: ведь люди, распявшие Господа Иисуса Христа – они же не были злодеями, это ж не была банда негодяев, простите, это же не коммунисты, это не Емельян Ярославский и его банда. Это люди, глубоко верующие в Бога. Это в каком-то смысле лучшая часть народа, учителя народа. Но почему они так сделали? А потому что явившийся Бог чудовищно не соответствует их пресуппозиции. Мы же знаем, какой должен быть Бог… И участь Иуды с этим связана, он же тоже не был негодяем в прямом смысле слова, не мелкий доносчик, не тот, кто писал доносы в ГПУ. И мы даже знаем, чем он руководствовался, если мы вспомним его последние слова: напрасно он пролил кровь праведника, зря я его подставил. Ведь Иуда думал о другом, он исходил из своей пресуппозиции. Так вот, Пушкин нам показывает: не надо так делать.
…
Пушкин изображает этот огромный, сложный мир, который мы должны воспринимать в его сложности, а не навязывать свои представления, ибо иначе будет катастрофа.
…
Из всех пушкинистов никто не замечал этого, пока где-то… наверное, это был 1980 или 1979 год, по-моему, в таком сборничке «Болдинские чтения» один замечательный, очень трудной жизни учёный, совсем юношей заключённый в сталинские лагеря, это, конечно, надломило его жизнь, скитавшийся по совершенно ничтожным городам, ничтожным в смысле научно-культурной жизни… К счастью, он закончил свои дни всё-таки в приличном городе, в Новосибирске, но и то работал в педагогическом институте, а не в университете, тем более, не в Академии наук. Звали его Юрий Николаевич Чумаков, это один из самых крупных пушкинистов второй половины XX века. Вот он обратил внимание на факт удивительный просто… Все мы знаем «Моцарта и Сальери». … Наверное, два мужчины, которые пришли пообедать, сидят друг против друга, а не навалившись друг на друга. При этом Сальери собирается отравить Моцарта, своего друга. … И Моцарт спрашивает Сальери: это правда, что Бомарше кого-то отравил? … И Моцарт произносит знаменитую фразу «гений и злодейство – две вещи несовместные».

Сальери
Не думаю: он слишком был смешон
Для ремесла такого.

Моцарт
Он же гений,
Как ты да я. А гений и злодейство —
Две вещи несовместные. Не правда ль?

Сальери
Ты думаешь?
(Бросает яд в стакан Моцарта.)
Ну, пей же.

Моцарт
За твоё
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии.

Обратите внимание: во всех постановках этой пьесы всегда Моцарт отворачивается в момент, когда Сальери бросает яд в бокал. И, согласитесь, мы всегда считали, что Моцарт не знает. Но ремарка не указывает на это. Тогда это совершенно разные пьесы, тогда абсолютно разный смысл. При этом фраза Моцарта позволяет понять, что, может быть, Моцарт и видит.
…
У Ломоносова есть знаменитое высказывание: Творец создал две книги, в одной показал Своё величие (это окружающий нас мир), в другой – Свою волю. Так вот, Пушкин создаёт мир, который показывает величие Творца, нам непостижимое. И, с другой стороны, волю Творца.
…
Кто-то сказал о Пушкине: «лелеющая душу гуманность».

Общий колорит поэзии Пушкина и в особенности лирической — внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность. К этому прибавим мы, что если всякое человеческое чувство уже прекрасно по тому самому, что оно человеческое (а не животное), то у Пушкина всякое чувство еще прекрасно, как чувство изящное. Мы здесь разумеем не поэтическую форму, которая у Пушкина всегда в высшей степени прекрасна; нет, каждое чувство, лежащее в основании каждого его стихотворения, изящно, грациозно и виртуозно само по себе: это не просто чувство человека, но чувство человека-художника. Есть всегда что-то особенно благородное, кроткое, нежное, благоуханное и грациозное во всяком чувстве Пушкина. В этом отношении, читая его творения, можно превосходным образом воспитать в себе человека. Поэзия его чужда всего фантастического, мечтательного, ложного, призрачно-идеального; она вся проникнута насквозь действительностью; она не кладет на лицо жизни белил и румян, но показывает ее в ее естественной, истинной красоте; в поэзии Пушкина есть небо, но им всегда проникнута земля. В.Г. Белинский

Мы начали со смирения, вторым назовём милосердие, «милость к падшим призывал».

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.

Только надо задуматься, а кто такие падшие. А падшие – это все мы. Милость, благодать. Помните слова Маши Мироновой, замечательные слова из «Капитанской дочки», когда она приезжает в Царское Село и встречается с Екатериной. И Екатерина говорит ей: вы, наверное, просите справедливости? Маша отвечает: нет, не справедливости, но милости.

– Вы верно не здешние? — сказала она.
– Точно так-с: я вчера только приехала из провинции.
– Вы приехали с вашими родными?
– Никак нет-с. Я приехала одна.
– Одна! Но вы так еще молоды.
– У меня нет ни отца, ни матери.
– Вы здесь, конечно, по каким-нибудь делам?
– Точно так-с. Я приехала подать просьбу государыне.
– Вы сирота: вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду?
– Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия.
– Позвольте спросить, кто вы таковы?
– Я дочь капитана Миронова.
– Капитана Миронова! того самого, что был комендантом в одной из оренбургских крепостей?
– Точно так-с.

Милость – это второе. И третье – красота. Красота, которую Пушкин являет исключительным совершенством своего творчества.

И.З. Сурат

ПУШКИН КАК РЕЛИГИОЗНАЯ ПРОБЛЕМА

За период господствующего позитивизма мы не утратили ощущения духовной наполненности пушкинского слова, но хотим это ощущение объяснить себе, обосновать. Не устарели слова Достоевского, что Пушкин «унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем». Вопрос, однако, в том, где, в какой области искать разгадку — в области искусства или вне ее. Сейчас, когда многие хотят видеть Россию вновь страной православной, мы и тайну Пушкина все больше соблазняемся свести к формуле «Пушкин — православный поэт».

Несколько лет назад, при переменах в официальной идеологии, стали появляться в нашей печати публикации — пик их приходится на 1990—1991 годы, — из которых постепенно вырисовывался новый для нас образ благочестивого Пушкина…

…

От таких примеров нельзя отмахнуться как от курьеза: слишком уж эта история близка к тому, что мы сегодня то и дело читаем и слышим о Пушкине, — а он легко дает себя использовать, иллюстрировать собою наши убеждения. Если раньше мы находили в его стихах достаточно оснований, чтобы говорить о его политическом радикализме и вольтерьянстве, то теперь с неменьшим успехом находим доказательства его благочестия. Скажут: вы ссылаетесь на сочинения непрофессиональные и устаревшие. Но ведь недаром именно эти тексты тиражируются сегодня — они оказались востребованными, они отвечают сегодняшнему моменту в развитии нашего культурного и религиозного самосознания, они способствуют формированию нового мифа о Пушкине.

…

Мы часто стремимся услышать от Пушкина что-то заранее нам известное — и в таких случаях перестаем его слышать вообще.

…

Пушкин не от земли рвался к Небу, а Небо сводил на землю. Вспомним еще раз Белинского: «…В поэзии Пушкина есть небо, но им всегда проникнута земля». Белинский кажется нам более точным, чем Розанов, писавший, что Пушкин пришел «полюбить эту прекрасную землю и … скорее возвести ее к небу», но при видимой противоположности они по сути говорят об одном и том же: у Пушкина Бог живет в мире и открывается поэту в человеческой душе, истории, природе, в каждой детали творения. Поэтому в пушкинском мире нет иерархии, в нем все предметы «равно исполнены поэзии», или одухотворены, если мыслить в понятиях религиозных. Не зря Пушкин настаивал на праве поэта нисходить долу в творчестве, избирать любые, в том числе и «низкие» предметы для своих вдохновений — наиболее отчетливо это выражено в программном отрывке «Поэт идет — открыты вежды…» (1835). За нисходящей динамикой этих стихов о творческой свободе стоит кенотическое самоумаление поэта перед лицом мира, в котором «Дух дышит, где хочет», — обыкновенно это именуют «реализмом». Именно реалистическое искусство несет в себе особые религиозные возможности, так как художник в нем не пытается подменить открытие Высшей Реальности в мире своим субъективным дерзанием.

…

См. также: