Шмелёвский бум

Лекторий

Светлана Всеволодовна Шешунова, доктор филологических наук, профессор университета «Дубна»

Цикл лекций

«Судьба и книги Ивана Шмелева»

2010 год

Лекция 28

Светлана Шешунова:

И вот в России наступил своего рода шмелёвский бум. Еще в конце восьмидесятых годов, как только стало разрешено читать многие произведения, запрещенные в Советском Союзе, и творения Русского Зарубежья, были у нас изданы и «Богомолье», и «Лето Господне», и сразу получили большую известность. А теперь уже вышли и два многотомных собрания сочинений Шмелёва. Случилось то, о чем он так мечтал, он мечтал, чтобы Россия его читала. И ему сулил это всегда его ближайший друг и почитатель Иван Ильин.

Да, теперь его знают и любят миллионы людей на родине, и многие православные читатели даже уверенно ставят его на первое место во всей русской литературе – если не по силе таланта, тут уж вопрос вкуса, то по высоте духовности, по степени «воцерковленности». Когда-то давно, подводя итог творчеству Шмелёва, поэт и критик Русского Зарубежья Георгий Адамович писал: «Так уж повелось, что поклонники Шмелёва, а их у него много и они за него хоть в огонь, демонстративно связывают его творчество с Россией: Шмелёв будто бы самый патриотичный наш художник. Кто недолюбливает Шмелёва, тот, значит, вовсе и не русский человек, тот интернационалист, разлагатель, анархист, посягающий на родные святыни». Это, напомню, слова современника писателя. А вот несколько лет назад, М.М. Дунаев: «Шмелёв – это крупнейший писатель XX века, если Шмелёв устарел – то это значит – устарело православие». А если кто-то иначе оценивает духовное значение произведений Ивана Сергеевича, то это, как говорит Дунаев, можно понять только так: «перед нами интеллигентское либеральное сознание». В данной системе координат интеллигентское и либеральное – это ругательные оценки, такие же как «разлагатель» и «анархист». Таким образом полностью оправдался прогноз, который сделал многолетний близкий друг Шмелева Антон Владимирович Карташев в своей статье «Певец Святой Руси»  (памяти Шмелева). В этой статье, опубликованной в год смерти писателя, выдающийся церковный историк предсказывал, что Шмелев будет в послекоммунистическую эпоху «пророком у церковных масс». Шмелев, пишет Карташев, «спустился в недра русского простонародного церковного благочестия и там его признали своим учителем, почти уже канонизировали».

И вот давайте поговорим о восприятии книг Шмелева современным русским читателем. Что из наследия Ивана Сергеевича востребовано, что нет, что оказалось созвучно современной нашей ментальности, а что ей совершенно чуждо и почему. И для удобства этого разговора попробуем немного разграничить три аспекта его сочинений: чисто художественную, словесную ткань, далее – соотношение с русской историей XIX-XX веков, осмысление этой истории, и, наконец, религиозное содержание произведений Шмелева. Давайте условно разделим эти сферы обсуждения. Итак, Шмелев как художник, как мастер русского слова, вот, пожалуй, этот аспект его творчества всегда вызывал достаточно безоговорочное приятие и у критиков, и у читателей. А в чем же в наибольшей степени проявилось его мастерство? Пожалуй, наибольшим вдохновением отличаются те произведения, где Иван Сергеевич избирает форму сказа, где он воспроизводит простонародную, нелитературную речь, он любуется ее неправильностью, и сама эта речь, меткая, сочная, становится художественным предметом произведения. Причем, сказ у Шмелева разнообразен, это разные по стилю произведения, потому что очень разные там рассказчики, но это всегда сказ от лица так называемого простого человека, человека не очень образованного, с просторечиями, с обилием разных уменьшительных суффиксов, каких-то таких небанальных слов. И это было для Шмелева самым естественным способом выражения, в этом стиле он нашел себя. Когда же он пишет от лица всевидящего автора, пишет, например, о жизни военных или штатских аристократов, это обычно означает снижение художественного уровня его произведений, они становятся, подчас, похожи по языку на бульварные романы. Один из ведущих критиков русской эмиграции отметил это в незаконченном романе «Солдаты». А можно с этой же точки зрения прокомментировать и роман «Пути небесные». Вот, например, цитата из главы, где его герои посещают театр: «Даринька, чувствуя смущение, стала проглядывать афишку. Спиной к оркестру, военные рассматривали в бинокли ложи, разглядывали и Дариньку. Она совсем смутилась и перешла в салончик. Вагаев отпахнул перед ней портьерку, сел к ней на бархатный диванчик и стал находчиво занимать». В трех фразах, рядом стоящих, следующих одна за другой – такое изобилие существительных с уменьшительными формами: афишка, салончик, портьерка, диванчик. Такая манера речи была в XIX веке стойкой приметой человека из беднейших городских слоев, человека приниженного. Давайте вспомним хоть Макара Девушкина из «Бедных людей» Достоевского, вот он так говорит. А у Шмелева таким языком описывается от автора и князь Вагаев, и самое высшее московское общество. От этого пропадает всякое чувство достоверности. Но, повторяю, в лучших своих произведениях, которые написаны совсем иначе, написаны как сказ, в таких произведениях, как «Богомолье», например, язык Шмелева очень уместен и может служить развитию художественного вкуса читателя, потому что в наши дни речь у нас обеднена и очень стандартизована, и вот в такой ситуации очень полезно знакомиться с таким вариантом русского языка, как язык Шмелева, его красочный авторский стиль.

При этом два предмета изображения Ивану Сергеевича удавались лучше всего: во-первых, богатство чувственного, материального мира как творения Божия. Вот то, как он передает звуки, краски, запахи. Я останавливалась на этом, когда мы разбирали «Лето Господне», и даже в «Путях небесных» можно найти такие описания. Нужно оговорить, что так изображается именно русский мир, только русский мир. Здесь мы уже невольно переходим к особенностям взгляда Шмелева на историю. Там, где Иван Сергеевич изображает жизнь заграницей, например, в «Няне из Москвы» – ни природа, ни быт его не вдохновляют на такую песнь радостному чувству бытия, которое звучит во многих-многих произведениях о жизни в России. О ряде таких произведений, где как бы поёт жизнь русская, мы говорили.

Во-вторых, Шмелеву удавалось, и это тоже многие критики при его жизни отмечали, сострадающее изображение страданий, особенно страданий тех, кто стар, беден, болен, беспомощен. Мы это с вами видели еще в ранних его сочинениях, таких, как «Мэри», повесть о лошади, и в «Человеке из ресторана», или в том рассказе, который сам Иван Сергеевич не мог перечитывать без слез, «В ударном порядке». Конечно, вершиной в этом отношении, трагической вершиной творчества Шмелева остается «Солнце мертвых». Но и в других произведениях писатель достигает пронзительной сердечности, передавая боль людей, и физические страдания, и, главным образом, душевную боль. Чтение таких произведений Шмелева, наверное, может стать для современного читателя опытом сострадания людям, некоторой душевной школой.

Тема страданий чаще всего связана у Шмелева с темой трагического развития русской истории в XX веке. Вот мы уже переходим ко второй грани его творчества. Мы с вами подробно, от лекции к лекции отмечали, как Шмелев воспринимал то или иное событие в жизни родины, как страстно, с каким внутренним горением и нередко отчаянием он на эти события реагировал.

Когда Святейший Патриарх Алексий II говорил свое слово после панихиды над гробами Шмелева и его жены в большом соборе Донского монастыря, он произнес такую фразу: «Настало время, когда мы можем воздать должное этому прекрасному человеку, православному писателю и истинно русскому патриоту. Прежде казалось, что это время никогда не наступит».

…

На первый взгляд, кажется, что в этом своем качестве, в качестве безусловного русского патриота, Шмелев широко признан современным отечественным читателем. Но что понимал под патриотизмом Шмелев и что большинство наших нынешних соотечественников? Если мы задумаемся над этим… мы признаем, что для Шмелева, безусловно, русский патриотизм и коммунизм были вещами совершенно несовместимыми. Это в его сознании были противоположности, это были антиподы. А для очень многих наших соотечественников, наверное, для большинства соотечественников, в том числе и православных, церковных людей, напротив, это скорее какие-то близкие вещи – верность советскому государству, любовь к советскому периоду, к его, так сказать, достижениям – это и есть проявления патриотизма. Достаточно задуматься над тем, как популярен у многих, повторяю, даже воцерковленных людей, Сталин, не говоря уж о Жукове, и как несовместим с этими фигурами пиетет Шмелева перед Деникиным. Именно Деникин был для него идеальным военачальником и образцом правителя. Вообще отношение к Белому Движению – это очень важная была для Шмелева тема, мы об этом говорили, я цитировала много статей, в которых Иван Сергеевич убежден: если России суждено возродиться, а он верил, что она возродится, то это будет, безусловно, обращение к опыту и к примеру Белого Движения. Она будет возрождаться на основе почитания именно вот этих людей, которые положили жизнь на борьбу с большевиками, на попытку спасти от них Россию. Но ничего подобного в современной нашей ментальности мы не видим. Ну, какие-то отдельные люди, может, и интересуются Белым Движением, но не более того. И, тем более, конечно, несовместима с современным нашим массовым сознанием позиция Шмелева во время Второй мировой войны, мы об этом тоже подробно говорили, насколько эта позиция проистекала из его отношения к большевизму как самой губительной для России власти. А в конце войны и в послевоенные годы Шмелев никаких не испытывал чувств восторга и никаких надежд… поскольку не было тех плодов, на которые он уповал в начале этой войны, не было освобождения России от коммунизма. Отношение Шмелева к коммунистическому правительству России, к любым фигурам этого правительства (хоть Троцкому, хоть Сталину – безразлично) никогда не менялось, он видел в них до конца только врагов родины, только убийц России, ее народа, ее души. И мы видели, как он воспринимал приход в советскую публицистику некоторых имен русских царей и полководцев – и он в этом видел не более, чем такой внешний антураж, лицемерие. И как современные, в том числе, церковные публицисты, пишут о том же явлении как об искреннем обращении советского государства к русскому наследию, чуть ли не как о воцерковлении этого советского государства. Огромная, огромная здесь разница между убеждениями Шмелева, которые он пронес через последние два десятилетия своей жизни, и современным нашим массовым сознанием. Так что здесь никакого взаимопонимания нет между писателем и читателем.

Самое трагичное для Шмелева было то, что он понимал: время уходит. Уходит то время, когда можно хоть как-то исправить последствия революции. Русский народ от десятилетия к десятилетию тает или перерождается духовно. Я приводила подобные цитаты и вот, пожалуй, самая болезненная, такой мучительный крик души в его письме к Ильину, это февраль 1948 года: «Светлый, чистый народ мой, неповинный во всем, мученик, да где же ты? Жив? Подай голос, скажись! Молчание. Знаю, жив, замурован за семью замками, за семью дверями. Пошепчи мне из твоей могилы или совсем умолкни. Тут ничего для тебя. Переменилось всё. Взглянешь, поймешь и умрешь навеки».

Казалось бы, сейчас ситуация может быть истолкована (и многими истолковывается) как возрождение России, возрождение ее православного духа. Множество восстановлено храмов. Но Шмелев восстановление, возрождение России понимал совершенно иначе.

…

В дни его перезахоронения в России архиепископ Иннокентий (Васильев), управляющий Корсунской епархией, сказал знаменательные слова: «Шмелев исполняет возложенную на него миссию даже после кончины. Возвращаясь в Россию, он как бы предлагает народу осмыслить всё то, что мы потеряли, к чему призваны вернуться». Но принимает ли наше общество это предложение? Шмелеву, конечно, и в страшном сне не снилось, что когда храмы откроются, когда колокола зазвенят, когда вернется на государственный герб наш орел двуглавый, и вернется трехцветный флаг… а под этим гербом и этим флагом будут почитаться Сталин и советские «достижения», и совершенно безразличны будут прихожане этих храмов к памяти тех людей, которые погибли, борясь с этим советским нашествием. Так что в своем переживании русской истории XX века Шмелев страшно далек от огромной массы своих современных почитателей.

Однако в двух отношениях его историческое мышление, его восприятие национального бытия современному нашему массовому сознанию близко. В каких же отношениях? А вот в каких. Во-первых, в апелляции к простому народу как высшему арбитру, и, во-вторых, что, может быть, еще более заметно, в превознесении русского народа над западноевропейскими, как духовного над бездуховными. В обличении Запада, взятого как историческое и культурное целое. Вот давайте об этом немного поговорим. Вера в народ – вот, пожалуй, девиз многих и многих высказываний Шмелева. Он вновь и вновь возвращается к этому –  что нужно в народ верить. Народ как высшая нравственная ценность, как судия в нравственных и даже церковных вопросах, народ у Шмелева возникает как фигура почитания. Вот, скажем, Бунин в «Окаянных днях» делает такую примечательную запись в 1918 году: «Вчера вечером у Т. разговор, конечно, все о том же, – о том, что творится. Все ужасались, один Шмелев не сдавался, все восклицал: — Нет, я верю в русский народ!». Вот это сохраняется до последних лет жизни у Ивана Сергеевича: народ как объект веры. Тут еще приведу как иллюстрацию эпизод из «Солнца мертвых», рассказчик там встречает свою соседку няню, соседку по Алуште: «Я знаю, что она станет жаловаться, облегчать душу. И я не могу не слушать, ведь она от народа, ее слово от народа». Няня начинает с ним беседовать, очень долго, нудно – какие цены ужасные, какие соседи ужасные, проезжает тут их общий знакомый и… дальше опять цитирую Шмелева: «Нянька поджала тонкие губы – выжидает, когда проедет, так и прощупывает глазами. — Налился-то как… через хлещет! По три кружки одного молока ду-ет! Вот ты и погляди‑и… И курочки, и яички, и… И отку-дова что берется! А ты хоть тут подохни!..» – и всё в таком духе, очень долго, сам рассказчик признаётся, что скучно слушать, но безотказно слушает, потому что – народ. Вот такое народное почитание. Мы говорили об этой теме, странностях понимания народа в публицистике конца XIX и начала XX веков, и это народоверие Иван Сергеевич сохранил. Он упорно десятилетиями верил, что простой народ, простые мужики в большинстве своем душой не принимают большевизм. Что они мучаются под большевистским игом, подчас временно ослепляются посулами коммунистов, но рано или поздно они прозреют – и тогда!.. Вот тогда они и Белую армию будут почитать, и так далее, и так далее, и сравняют пропасть между Русским Зарубежьем и теми, кто остался в СССР. Вот эту мечту свою в «Няне из Москвы», в частности, воплотил Иван Сергеевич. Там Дарья Степановна рассказывает своей собеседнице Медынкиной, что видела во сне себя и Катю на краю оврага: «А наши мужики, в новых полушубках, через овраг мост мостят, хорошие такие бревна, свежие, – кричат нам – «переходи, не бойся!» … Вы, может, не верите, барыня, а я верю: намостят, барыня, мужики! Мне-то не дожить, Дашкой-то видала себя… душенька это моя увидит, – овраг перейдет по мосту, намостят мужики дорожку». То есть няня говорит: ей-то не дожить вот до этого объединения России подсоветской, но уже сбросившей коммунизм, и Русского Зарубежья, но вот этот мост будет построен, простые мужики, простой русский народ прозреет, найдет в себе свежие силы… и так далее.

Еще на эту тему очень интересный рассказ «Свет вечный», в 1930-е годы написан, о крепкой крестьянской семье мужика по прозвищу Упор. Сильный, волевой человек, и он, и его сыновья не покоряются вот этой советской власти, один из сыновей Упора погиб в Белой армии, другой вместе с ним ждет расстрела в советской тюрьме, расстреливают их за то, что они препятствовали осквернению храма, вступились за храм Божий, с оружием в руках вступились. И вот когда готовятся к смерти – светло и твёрдо – эти крестьяне… рассказчик, который сидит с ними в одной камере, видит в их глазах «свет вечный», и говорит, что это умереть не может. И сам Упор тоже верит, что останется его семя, потому что от его сыновей пропавших, погибших – остаются внуки, этих внуков воспитают в том же духе, в каком жили их деды и прадеды, и когда-нибудь правда в России, правда Божия восторжествует. Такова была вера Шмелева, но маловато для этой веры было реальных оснований.

…

Бунин писал в тех же «Окаянных днях», что миллионы русских людей прошли через растление, унижение за эти годы, но потом, понятно, что это всё длилось и длилось –  растление. А Шмелев как раз вот этого растления народной души не признаёт. Поскольку народ для него – объект веры.

…

Он писал Ильину в 1927 году: «Я стараюсь прислушиваться к правде русской. То есть к необманывающему, совестному голосу духа народного, которым творится жизнь». Но ведь и в том же 1927 году, и 10 лет спустя, и 20 лет спустя в Советском Союзе … народ, в среде которого убивают христиан, остается народом-богоборцем… и уже убийцы воспитывали детей в собственных представлениях о жизни.

…

Вот это народоверие Шмелева. И второй аспект – превознесение русского народа над западноевропейскими – очень характерен для Шмелева, и это как раз отвечает настроению современной нашей публицистики такой околоправославной. Шмелев писал Ильину в 1947 году: «Главное – отвлечь молодежь от мертвящей душу атмосферы европейской никчемности». Или еще письмо, 1933 г.: «Европейцы, многие-многие, и в сравнение не годятся даже рядом с рядовым русским народным человеком. Слишком они вещевики, ползунки».

Это и литературы касалось. О европейской литературе он высказывался в том же духе: это всё писатели-материалисты, бездуховные они, «ползунки», то есть ползают по земле, далеки от «путей небесных», «вещевики», они только материальными вещами интересуются. Это совершенно поразительное высказывание, если представить себе, что творилось в европейской литературе в те самые годы, 1930-е – 1940-е. Что пишут крупные европейские писатели в то время? Вот, например, Жорж Бернанос, французский писатель, в 1936 году публикует роман «Дневник сельского священника» о жизни церкви – вот это действительно роман духовный, куда в большей степени, чем роман Шмелева «Пути небесные», это роман действительно о духовной жизни, о крестном пути священника, который, по сути, умирает за свой приход. Какие там «вещевики»? Это роман о священнике, который питается только хлебом и вином. Об этом романе было две передачи на радио «Град Петров». Вообще во Франции в это время, можно сказать, такое идет религиозное возрождение в литературе. Поль Клодель, тоже крупнейший французский поэт и драматург, немного пораньше, в 1920-е годы издал пьесу «Атласный башмачок», тоже удивительную, созданную с оглядкой на традицию христианских мистерий, тоже пьеса о служении Богу, о жертвенном служении Христу и ближнему. Много у него и стихов, и пьес такого рода, его переводила Ольга Седакова на русский язык. Английскую литературу если вспомним того же времени, Арчибальд Кронин, шотландский писатель, в 1944 году публикует роман «Ключи Царства», тоже о священнике, вся жизнь которого посвящена миссии. Грэм Грин публикует в 1940 году роман «Сила и слава», и опять о священнике, который умирает за Христа, становится мучеником в Мексике, где в конце 1930-х годов тоже преследовали христиан. Томас Стернз Элиот, крупнейший английский поэт, пишет в 1935 году пьесу в стихах «Убийство в храме», о мученичестве епископа Фомы Бекета (средневековый епископ, который отстаивал свободу церкви от королевской власти, право церкви служить Богу, а не государству). И это всё писатели не какие-то маргинальные, которые известны там маленькому кружку, например, христиан, нет. Томас Стернз Элиот получил Нобелевскую премию, Грэм Грин не раз на эту премию выдвигался. Бернанос, Клодель получали тоже высшие премии литературные во Франции. Это всё классика литературы того времени, о котором Шмелев говорит с таким презрением. Это всё произведения – достаточно к ним обратиться – глубоко христианские. Царство Христа, царство не от мира сего здесь утверждается. О проблемах духовной жизни здесь говорится. Иван Сергеевич тоже, конечно, к этим проблемам был не безразличен.

…

Так что вот как раз эти позиции Шмелева, эти его убеждения, пожалуй, самые уязвимые с христианской точки зрения, у нас, к сожалению, понимаются как апофеоз именно «православной литературы». В этом отношении можно бы задуматься о проблеме соотношения национального и вселенского в нашем церковном сознании. Игумен Петр Мещеринов, говоря о проблемах воцерковления, стоящих в наши дни, признает, что наша катехизация не только не справляется с этой задачей, но даже и не ставит ее, это я цитирую игумена Петра, «всячески потакая национал-патриотическому мифотворчеству». «В проповедях с амвонов, на разнообразных конференциях, в книгах, церковных газетах, журналах, радиопередачах звучит постоянный мотив: церковность – это патриотизм, державничество, борьба против западной цивилизации. Что же со всем этим делать?»

…

…как говорил Карташев: в основном он стремился верить как простой народ. … То есть как простые, такие неграмотные люди. А осмыслять веру – это дело сомнительное. … Так что очень сложно как-то однозначно оценить и, наверное, нельзя однозначно оценить вклад Ивана Сергеевича в наше современное самосознание национальное. Этот вклад, действительно, сейчас ощутим, но он двойственный.

И, вместе с тем, завершая рассказ об этом замечательном писателе, об этом неповторимом художнике, хотелось бы сказать следующее. При всем том, что мы, к сожалению, сейчас увлекаемся больше какими-то, может быть, уязвимыми, слабыми местами его личности и его трудов, чем его сильными сторонами, при всем при том мы можем взглянуть на его жизнь как пример служения, высокого служения искусству. … Иван Сергеевич писал в 1947 году: «На ход мировой жизни я, конечно, не могу никак повлиять. Но мой долг – творить родное в душах и во имя Божие работать в Его винограднике. Пусть как раб ленивый, но не лукавый, пытающийся идти на голос Господина моего». И если мы вспомним с чего начинал свой путь Шмелев… в своем самосознании, в своем религиозном состоянии, как он был враждебен когда-то к Церкви, как он почитал учение Льва Толстого, отвергнувшего себя от Церкви, как он ставил толстовство выше Оптинских старцев… И как он это преодолел, как он пришел к признанию Православной Церкви как высшей силы в национальном бытии.

И уж совсем завершая этот разговор хотелось бы побудить вас не упрощать эту фигуру, не сводить представление о Шмелеве и его творчестве к каким-то удобным, однозначным выводам, какие нередко поспешно делаются комментаторами и толкователями его творчества. Это очень сложная фигура, и если мы честно будем вглядываться в трагические противоречия человека, в сложность его духовного, личного и художественного поиска, то это, наверное, будет лучшая дань его памяти, чем создание из его фигуры какого-то удобного, однозначного и приятного для нас мифа.

См. также:

Светлана Шешунова

Цикл лекций

СУДЬБА И КНИГИ ИВАНА ШМЕЛЕВА

2010 год

Аннотация:

Он называл русским Христом отлученного от Церкви Льва Толстого, а потом стал почитаться как самый православный из русских писателей. Он презрительно отзывался о «людях с крепким карманом», а потом стал певцом успешного русского купечества. Благодаря своим читателям он избежал расстрела в советском Крыму и тюрьмы в освобожденной Франции. В конце 1940-х годов он писал об СССР: «Такой России мне не надо. Что толку! Земля-то? Мне важно, кто на ней, и – как на ней». Но, вопреки всему, надеялся на воскресение той страны, которой посвятил свои книги, рожденные неутолимой болью сердца.

Доктор филологических наук Светлана Шешунова рассказывает о знаменитых и малоизвестных произведениях Ивана Сергеевича Шмелёва в свете его личности, его неповторимого жизненного пути, убеждений и веры.

Светлана Всеволодовна Шешунова, доктор филологических наук, автор более 20 статей и книги о творчестве И.С.Шмелева, с 1999 года постоянный участник Международных Крымских Шмелевских чтений.

В цикле 28 передач. Общее время 19 часов.

Светлана Шешунова

АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН. ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО

Светлана Шешунова

В ЛЕСАХ И НА ГОРАХ: МИР МЕЛЬНИКОВА-ПЕЧЕРСКОГО

Светлана Шешунова

ТОЛКИН И ЛЬЮИС. БРАТСКИЕ МИРЫ