Соловки: прошлое, настоящее, будущее. Гость программы «Экклесия» – церковный историк, профессор-протоиерей Георгий Митрофанов; ведущий – протоиерей Александр Степанов.

Прот.А.Степанов: Здравствуйте, дорогие братья и сестры! В эфире программа «Экклесия», у микрофона протоиерей Александр Степанов. Есть на карте России места, которые можно было бы назвать ключевыми точками в духовной географии России. Места, отмеченные духовными, историческими, культурными событиями, оставившими глубокий след в нашей истории и в народной душе. Безусловно, одним из таких мест являются Соловецкие острова. Находясь, казалось бы, на самой далекой окраине России, этот архипелаг волею судьбы стал одним из мощнейших символов русского духа. Поразительно, как на этой географической периферии громко отозвались такие судьбоносные для России события, как история митрополита Филиппа и Ивана Грозного, и связанное с этим покаяние Алексея Михайловича, старообрядческий раскол и пророческие предсказания митрополита Иова, духовника первого российского императора Петра Великого, ну и, наконец, тот самый Соловецкий лагерь – «СЛОН», Соловецкий Лагерь Особого Назначения, ставший прообразом и началом гораздо большего, чем Соловецкий архипелаг, архипелага – архипелага ГУЛАГ. По иронии судьбы или по особому промыслу Божию именно в этот период там собрался цвет Русской Церкви, русского епископата… Что же представляет собой Соловецкий архипелаг сегодня? Как живет сегодняшний монастырь? Как увековечена память жертв СЛОНа? Каково возможное будущее этих святых для русского человека мест, мест святости преподобных и новомучеников? Об этом, об исторической памяти, о парадоксах русской истории поговорим мы сегодня с профессором Санкт-Петербургской Духовной академии, кандидатом исторических наук, протоиереем Георгием Митрофановым, который этим летом посетил Соловецкие острова. Здравствуйте, отец Георгий!

Прот.Г.Митрофанов: Здравствуйте, отец Александр, здравствуйте, дорогие слушатели!

Прот.А.Степанов: Вы впервые были впервые на Соловках, как я понимаю, этим летом?

Прот.Г.Митрофанов: Да, и будучи, с одной стороны, человеком исторически начитанным, а, с другой стороны, человеком, очень избегающим сильных и разнообразных внешних впечатлений, я воспринял свое пребывание на Соловках в течение нескольких дней как одно из очень глубоких переживаний в своей жизни, потому что неожиданно увидел – не могу даже сказать, в возрождающемся ли монастыре, в стенах ли Соловецкого Кремля, в природе Соловков – во всем этом увидел пронзительный символ русской истории во всем ее трагизме, во всем ее величии и во всем ее ничтожестве. Ибо в истории человек являет себя в самых крайних проявлениях, русский человек предрасположен к этому в особенности, и Соловки как будто вобрали в себя как вершины русской святости, так и бездны падения души русского человека. Впервые я увидел восстанавливающийся монастырь, в котором история России отразилась в самых разных ее проявлениях. И пребывая там в течение нескольких дней, имея возможность увидеть очень различные стороны жизни Соловецкого архипелага, я вынес оттуда некоторые впечатления, которыми и поделился бы сегодня с вами, учитывая, что для меня, и как для священника, и как для историка, посещение Соловков стало действительно очень серьезным опытом приобщения к русской истории. Собственно, с чего начинаются Соловки? Они начинаются с того, с чего начинаются очень многие монастыри – с очередной попытки воплотить в жизнь самый полный, самый высокий идеал православного благочестия. Казалось бы, что в этом может быть парадоксального? Между тем парадокс обнаруживается сразу, парадокс, связанный с тем, что на протяжении многих веков идеал полноты жизни во Христе рассматривался в Православной Церкви именно в контексте монашеского, отшельнического жития. Вот перед нами преподобный Савватий, который, казалось бы, имел возможность в Кирилло-Белозерском монастыре в период его расцвета пройти все стадии монашеского делания, приобщившись к полноте монастырской жизни. Но вот почему-то этого искателя, традиционного русского искателя Божией правды, перестал устраивать этот монастырь. И оставив, казалось бы, столь привычные для нас добродетели смирения и послушания, он покидает монастырь, отправлясь куда-то дальше, а именно на островной Валаамский монастырь. И здесь он как будто для себя обретает довольно органичное место, но душа его рвется далее. Для него тягостен общежительный монастырь, он как будто ощущает и в Кирилло-Белозерском, и в Валаамском монастырях некую профанацию той монашеской жизни, к которой стремится его душа. И, наконец, решает уйти в прямом смысле этого слова на край земли, на острова, находящиеся на таковом краю земли, на суровом Белом море, на острова, посещаемые лишь охотниками и рыболовами, полуязычниками, полурусскими, полуфинноуграми, населяющими эти места; уйти, чтобы там, в абсолютном одиночестве, начать осуществлять реализацию того идеала христианской жизни, которым живет на самом деле Православная Церковь. Я бы хотел здесь немножечко отклониться от темы разговора и сказать, что русское Средневековье являет нам ту истину, что для многих поколений православных христиан главным идеалом духовной жизни была именно не просто монашеская жизнь, а жизнь монаха-отшельника. Как только монастырь начинал функционировать как монастырь общежительный, из него очень быстро выветривался тот дух, который подвигал основателя этого монастыря начать свое подвижничество в данном месте. Ведь действительно монастырь превращался в какую-то крестьянскую артель – и это все исторически объяснимо: тяжелые внешние условия жизни, географические и климатические, хозяйственные; преобладание среди монахов крестьян, как правило, отнюдь не старых, умелых, работящих. Все это направляло жизнь монастыря в русло прежде всего внешнего делания. Да, здесь были продолжительные, в общем-то осмысленно совершаемые службы, но все же прежде всего, на первом месте были послушания – конечно, послушания, преображающие не только окружающий мир, но и души монахов. Но вместе с тем послушания, которые задавали тон именно внешней стороны монастырской жизни. Монах становится созидателем мира Божьего, прежде всего, вне себя, и некоторых монахов это, конечно же, не устраивало. Тип «нестяжателя», который соседствовал с типом «иосифлянина», – ведь иногда эти типы пребывали вместе, в одних и тех же монастырях, но в конце концов происходил вот этот отбор. Итак, преподобный Савватий отправляется на край земли, чтобы здесь пребывать в уединенно-отшельнической жизни. И, казалось бы, обретает искомое. Более того, несмотря на суровые внешние условия, несмотря на трудную доступность Соловецкого архипелага, это ведь были острова, обладавшие своим микроклиматом, своим гораздо более мягким, щадящим по сравнению с окружающей природой, природным набором всего – и флоры,и фауны, и воды, и воздуха. Достаточно сказать, что почти тысяча озер с прекрасной пресной водой среди моря, соленость которого, по-моему, в три раза превосходит соленость Черного моря. Все здесь было необычно. Но самое главное – уединение. И вот проходит время. Уже ближайший ученик Савватия, Герман, ставший затем сподвижником преподобного Зосимы, начинает здесь создавать монастырь. В 1420-е годы на острова прибывает преподобный Савватий, а в 30-е годы ХV века уже существует монастырь, в котором преподобный Зосима начинает ту самую преображающую не только души монахов, но и окружающий мир деятельность. И вот проходит менее полуторасот лет. И показательно, что ключевой фигурой вот этого исторического момента оказывается игумен Филипп (Колычев), будущий митрополит Филипп. Действительно, придя в этот отдаленный монастырь в поисках такой уединенной, аскетическо-отшельнической жизни, он уже приходит в монастырь общежительный, и проходит через все ступени физически тяжелых послушаний. Боярский сын, человек очень глубоко и тонко чувствующий многие вещи, он оказывается в жесткой системе, которая требует от него быть и мельником, и дровосеком, и рыболовом, и все он это проходит в ощущении, что иного пути для монаха быть не может. Он действительно становится игуменом, который окончательно утверждает этот монастырь как выдающийся памятник хозяйственной деятельности русского монашества.

Прот.А.Степанов: У него ведь тоже было некоторое расположение к этой деятельности, к организаторской деятельности. Вот происхождение будущего митрополита Филиппа из боярского рода, вероятно, все-таки проявилось в его деятельности. Но я думаю, что, может быть, первым импульсом его жизни действительно был поиск исключительно монашеского пути, пути уединения на краю света, в суровых условиях. Но потом, все-таки, вот эта дворянская ответственность, которую уже боярский класс на себе ощущал за судьбы, и умение организовать, и определенный уровень образования, он повлек его вот на эту новую стезю…

Прот.Г.Митрофанов: Да, это был, действительно, служилый человек, который не мыслил осуществление христианских идеалов вне конкретных дел. И это, в конечном итоге, и приведет его к конфликту с Иваном Грозным. И вот когда игумен Филипп оказался призванным в Москву на первосвятительское служение, по существу Соловецкий монастырь уже окончательно сформировался и чисто внешне, как традиционный монастырь уже не XV, а XVI века, в котором доминантой духовной жизни были послушания и общие для всех богослужения, которые в скитах, как правило, отходили на второй план, уступая место отшельнической, келейной молитве. Так, по существу, за полтора века, к моменту, когда игумен Филипп оказался в Москве, Соловецкий монастырь уже был сформирован, но он стоял на некотором распутье: будет ли он и дальше развиваться по пути, по которому его направили преподобный Зосима и будущий священномученик Филипп, или же все-таки традиция преподобного Савватия проявит себя в его жизни. У меня иногда возникает ощущение, что митрополит Филипп, останься он игуменом Соловецким, смог бы соблюсти некоторый баланс созерцательности и деятельности в жизни этого монастыря. Но случилось все так, как случилось. Призывая в Москву игумена Филиппа, Иван Грозный, сам, конечно же, об этом не думая, сам того не ведая, как будто вытащил некий стержень из жизни Соловецкого монастыря. Ну а затем – мы знаем, чем завершилась история взаимоотношений священномученика митрополита Филиппа и царя Ивана Грозного; знаем также и о том, что Иван Грозный испытывал к этому монастырю некое безусловное влечение.

Прот.А.Степанов: Он бывал там когда-нибудь сам?

Прот.Г.Митрофанов: Нет, он там не бывал, но пожертвовал тысячу рублей – по тем временам огромную сумму – на этот монастырь. Ну а далее что же происходит? А далее происходит то, что, собственно, по-своему символично отражается на жизни этого монастыря. Лишив монастырь одного из самых знаменитых его игуменов, одарив его материальными средствами, Иван Грозный по мере своей жизни, все меньше оставлявшей в нем черт православного, христианского государя, начинает мыслить этот монастырь в контексте своей политики. Действительно, обескровив страну опричными репрессиями, опустошив ее хозяственно опричным переделом земли, надорвав ее ресурсы бессмысленной Ливонской войной, закончившейся, в общем-то, для России весьма печально, и одновременно понимая, что призвание России сейчас либо быть великой страной, великой империей, либо превратиться в своеобразную приуральскую Черногорию, вытесненную многочисленными противниками России на восток, стремясь реализовать себя в идее державнического величия, Иван Грозный, уже умирая, завещает превратить Соловецкий монастырь в оплот России на севере. Тут странным образом перемешиваются разные его черты: он действительно отдает себе отчет в важности единственного выхода России к морю через Белое море – правда, море замерзающее. Он всегда рассматривает этот путь к Белому морю как путь своего возможного бегства из страны в случае новых происков своих подлинных и мнимых чаще всего врагов. Он даже переписывается с королевой Англии Елизаветой на предмет предоставления ему политического убежища. Тут как-то его полубезумное сознание и верная здравая интуиция политика перемешиваются в нем. Но во всяком случае этот единственный выход России к морю представляется ему очень важным военно-стратегическим элементом страны, и он решает превратить Соловецкий монастырь в крепость. Уже при его сыне начинают происходить работы по превращению Соловецкого монастыря в крепость; возникает вот та самая нам известная впечатляющая стена, состоящая из огромных валунов. И вот я думаю о том, что чувствовали монахи, превращенные в тот момент в созидателей вот этой военной цитадели? Собственно, ведь само положение Соловецкого монастыря делало его, в общем-то, неуязвимым для искушений этого, внешнего мира. А стены, которые возводились вокруг этого монастыря, превращали его в заведомую мишень при любых военных конфликтах, хотя на самом деле бесперспективность морского пути через Белое море в Европу для России была осознана Петром, дважды побывавшим на Соловках и после второй своей поездки отправившегося сразу же на Ладогу, в устье Невы завоевывать новый водный путь в Европу. Петр Великий очень хорошо понимал то, что выход через Белое море в Европу для России совершенно бесперспективен, нужно было другое окно, которое он и прорубил. Что же касается Ивана Грозного, то он, по существу, умирая, благословил созидать Соловецкий монастырь как крепость именно ставя еще один памятник своему державническому величию. Монахи были лишены возможности быть монахами с этого времени, вернее, быть только монахами; они должны были быть с тех пор и созидателями вот этого образа царства Ивана Грозного, отнюдь не носившего на себе черты христианского царства. Это был какой-то зловещий знак, наряду с другим зловещим знаком – монастырской тюрьмой, которая стала функционировать в монастыре уже с 20-х годов XVI века. Представьте: сто лет просуществовал монастырь – и там появляется монастырская тюрьма. Вот это сочетание разного рода функций, деланий – ведь все в монастыре послушания – и таскать тяжелые валуны для созидания крепостных стен, осваивать артиллерийскую стрельбу, ее методику, и охранять узников – это такие же послушания, как и все прочие. Но что это за послушания? Православный монастырь превращается в православную крепость – заметьте, совершенно стратегически не нужную стране. Ведь об этом свидетельствует вся последующая история. И не только взгляд Петра на Соловецкий монастырь.

Прот.А.Степанов: Там ведь не было никогда военных действий серьезных…

Прот.Г.Митрофанов: Нужно сказать, что XVII век становится веком глубокого кризиса русского монашества. В стране почти тысяча монастырей. Церковь – крупнейший землевладелец, крупнейший владелец крестьян. Некоторые монастыри определяют, например, уровень цен на русском хлебном рынке, они монополисты в своем роде. А святость скудеет. И если один из первых настоятелей Соловецкого монастыря в XVII веке преподобный Иринарх святой, то далее мы уже видим, что одухотворенные насельники Соловецкого монастыря пытаются с Большого острова перебраться на Анзер, дабы там, в скитах, в монастырях того типа, о котором мечтал преподобный Савватий, возродить вот ту, совершенно уже угасавшую на Большом Соловецком острове, в Кремлевском монастыре традицию монашеского делания.

Прот.А.Степанов: Видимо, молодых монахов принимали в общежитие, они работали на всех этих работах, а «по выслуге лет», отпускали на монашеское делание, если у них вкус к этому еще не пропадал совсем.

Прот.Г.Митрофанов: На самом деле пребывание в анзерских скитах было довольно тяжелым испытанием. Ну и далее мы видим XVII век. Именно в это время, повторяю, происходит духовное оскудение русских монастырей, почти полное прекращение святости преподобных. В Соловках происходит эпизод, когда его крепостные стены оказываются задействованными. Я имею в виду «сидение» соловецких монахов во имя защиты старого обряда. Получилось так, что призванный быть военно-стратегической цитаделью России на севере, монастырь становится цитаделью раскола. И вот это противостояние, продолжавшееся годы и кончившееся все-таки взятием монастыря, не скажу, что очень, но все-таки жестокой расправой над монахами, отказывавшимися принять исправленные богослужебные книги, стало еще одним каким-то зловещим знаком в истории Соловков. Не только своеобразное предательство заветов преподобного Савватия, мечтавшего здесь об обретении духовного покоя, духовной отрешенности, во имя внешней деятельности, – а ведь все это время, весь XVI-XVII век монастырь как хозяйственный организм, не просто развивается, он преображается. Тут можно говорить о том, что эта деятельность монастыря могла уже тогда сделать его по существу образцовым хозяйством для поколений русских крестьян. Вот туда нужно было бы Столыпину впоследствии возить своих хуторян и показывать, как нужно вести хозяйство. И делали это все монахи действительно во славу Божию, как им казалось. Но во славу ли Божию только лишь?.. Далее, собственно, переживается XVIII век как век продолжающегося упадка русского монашества, а затем уже и его возрождения. Соловецкий монастырь переживает все эти стадии. Он становится ставропигиальным монастырем. Но вот, что показательно, он возрождается прежде всего, опять-таки, как такая успешная активная деятельная крестьянская артель. Да, конечно, там есть библиотека, конечно, там есть замечательные иконы, храмы, службы, но в XIX веке если чем и мог поразить этот монастырь, то прежде всего своими опять-таки внешними, хозяйственными достижениями. Все здесь прекрасно – и уникальная селедка, и замечательная ирригационная система озер, и выращиваемые здесь, в совершенно немыслимых природных условиях, экзотические растения, пароходы, первая в России электростанция… Ставится вопрос даже о приобретении аэроплана. Действительно, мы видим монастырь, очень органично входящий – и это по-своему интересно – в бурное развитие России начала века, переживающей период своей индустриализации. При этом в монастыре 800 насельников. Но вдруг все неожиданно рушится. Рушится в 1920-м году, когда монастырь оказывается закрыт. Да, значительная часть монахов остается там как в артели – и вот в этом есть некий символ. Затворившись, казалось бы, вот за эти свои кремлевские стены, монахи должны были себя ощущать абсолютно защищенными от несовершенства мира сего, мира светского. Но мир ворвался в этот монастырь, и, по существу, лишив монастырь статуса монастыря, то есть дав монахам возможность выбирать: либо вы покидаете остров, либо вы становитесь артелью, он выявил то, что составляло суть монастырской жизни, как она сложилась – артель, а не монастырь.

Прот.А.Степанов: А многие все-таки покинули остров?

Прот.Г.Митрофанов: Да, часть монахов ушла оттуда, но нужно сказать, что эта практика имела место не только на Соловках, когда монастырь, дабы как-то сохраниться, получал статус трудовой сельскохозяйственной артели и так какое-то время существовал. Но вот в 1923 году открывается лагерь, хотя заключенных привозят уже раньше. А монашеская артель, в значительной степени уменьшившись, продолжает существовать до конца 1920-х годов. Несмотря на то, что все храмы были закрыты, для монахов, работавших в артели, не имевших билетов профсоюзных – они не были членами профсоюза, – но учитывая, что они монахи, что у них есть религиозные потребности, власти оставили им один из храмов на кладбище… Я вот часто размышляю над чем: действительно, в жизни этих монахов многое тогда изменилось, но не изменилось главное – они занимались тем же, чем занимались и в монастыре. Только теперь у них не было этого монастыря. Вернее, они жили в незначительной его части, а большая часть монастыря постепенно превращалась в лагерь. И вот проходя мимо новых обитателей этих монастырских келий, среди которых встречались, например, епископы, и беря у них благословение, эти артельщики тем не менее продолжали сосуществовать с нарождающимся в стенах Соловков антимонастырем. Здесь есть задуматься вот над чем: монастырь в России долгое время был как бы воплощением всех самых высоких порывов русской души. И вот вдруг монастыри начинают закрываться, а на их месте, подчас не в переносном, а в прямом смысле этого слова, появляются тюрьмы и лагеря. И действительно, если мы задумаемся над тем, что такое исправительно-трудовой лагерь… Такие лагеря появляются у нас уже в 1918-м году, но я хочу подчеркнуть, что Соловецкий лагерь станет именно тем лагерем, на котором будет впервые апробирована вся жесточайшая система истребления человека трудом в системе ГУЛАГа, начиная с высчитывания калорий в продуктовых пайках, дабы человек постоянно испытывал голод, и это подвигало бы его к труду и одновременно постепенно приводило к смерти, и кончая самыми жестокими формами истязания человека в условиях лагеря. Это была действительно лаборатория ГУЛАГа, это было место рождения ГУЛАГа – Соловки. Так вот что же делает Соловки своеобразным антимонастырем? В монастырь человек приходит добровольно – в лагерь его привозят силой. В монастырь человек приходит, чтобы духовно преобразиться – в лагерь его привозят, чтобы убить его и физически, и духовно. В монастыре человек преображает себя добровольно, отказываясь от избыточной пищи, от сна, обременяя свое тело тяжелыми послушаниями – в лагере его заставляют голодать, лишают сна, истребляют трудом, чтобы уничтожить. Это действительно своеобразный антимонастырь. И вот именно в Соловках это, как мы видим, самым концентрированным образом происходит. И вот здесь мы неожиданно обнаруживаем то, что те самые стены, возведенные по указу царя, наиболее созвучного тому кремлевскому диктатору, который и может, собственно, считаться возглавителем ГУЛАГа, Сталину, начинают исполнять в полной мере ту функцию, которую в общем и целом они никогда не исполняли. Ну что такое эпизод с обстрелом с английских кораблей во время Крымской войны в середине XIX века? Собственно, если бы не стены, наверняка, все бы ограничилось реквизицией английскими моряками каких-то продуктов и только. Но выстрел с соловецких стен и бомбардировка затем английскими снарядами монастыря – кстати, не приведшая ни к одной человеческой жертве, – была своеобразной расплатой за то, что монастырь оказался в статусе крепости. Интересно другое. Интересно то, что, став лагерем (а в конце 20-х годов уже никакой и артели не существовало; в Соловецком лагере особого назначения священнослужителей было много, но в качестве узников), Соловки по существу стали символизировать собой тот новый идеал, которым стала жить наша страна. Это звучит парадоксально, но если мы можем считать монастырь действительно идеалом православной Руси, то можем ли мы считать лагерь идеалом советской жизни? Безусловно, можем. Потому что, хотя в лагерь попадают враги, но лагерь должен показать , как даже классовый враг при правильном воспитании превращается в образцового строителя коммунистического общества. Вот почему именно Соловецкий лагерь особого назначения сыграл большую роль. Большевики, конечно, скрывали свои преступления в Соловецком лагере, но в значительной степени они тиражировали соловецкий опыт преображения человека непосильным принудительным физическим трудом. И так продолжается до 1939 года. Потом, в конце 30-х годов Соловецкий лагерь особого назначения превращается в Соловецкую тюрьму особого назначения – аббревиатура СЛОН превращается в СТОН, в 1939 году закрывается и эта тюрьма. Через Соловки проходят не менее 100 000 человек, и большая часть из них погибает. А собственно ГУЛАГ продолжает жить уже в своих многочисленных проявлениях по всей остальной территории страны. Во время войны Соловки уже не место монастыря, не место лагеря, а место лишь одной из воинских частей, и, собственно, Соловецкая школа юнг. Тут уже начинается другая история. Подобно всей нашей стране в послевоенный период, Соловки становятся никакими. Это не монастырь, не лагерь, а один из замечательнейших уголков русской природы и русской истории, пребывающий в перманентном упадке, ибо если мы сопоставим период Соловецкого лагеря с периодом Соловецкого монастыря, мы обнаружим следующее: Соловецкий монастырь, в общем-то, просуществовал почти пятьсот лет. За это время монахи преобразили природу Соловков. Да, была монастырская тюрьма, но через нее прошло не более трехсот узников, некоторые из которых, получая освобождение, предпочитали остаться в монастыре в качестве монахов. А вот Соловецкий лагерь особого назначения, просуществовавший менее двадцати лет, включая и период тюрьмы, разрушил не только тысячи человеческих судеб, жизней, но разрушил и сами Соловки как уникальный природно-хозяйственный комплекс. Казалось бы, люди трудились в поте лица, но на этом труде не было благословения. И это тоже символ нашей страны. И мы часто задумываемся: а почему же огромная экономика страны, созидавшаяся такими жертвами и такими трудами в Советском Союзе, так легко стала разрушаться, не работала никогда на человека? Да потому что не было на это благословения Божия. Это было своеобразоное средство истребления великой страны и великого народа, жившего в ней. И Соловки это выразительно продемонстрировали. Да, были отдельные идеалисты, пытавшиеся, сохраняя на Соловках музей, сохранить хоть что-нибудь; были орнитологи, зоологи, пытавшиеся сохранить уникальную фауну этих мест. Но Соловки умирали, как постепенно умирала наша страна на самом деле в 50-60-е годы, под грохот победных реляций о наших успехах во всех областях жизни. И вот теперь, кажется, начинается возрождение монастыря. И передо мной на Соловках с самого начала встал один очень мучительный вопрос. Действительно, тратя огромные усилия на возрождение многих храмов и монастырей, мы как будто пытаемся, восстановив все в таком виде, в каком оно было, сделать вид, что не было этого страшного семидесятипятилетнего периода в русской истории. Кажется, что более, чем естественно, несмотря на то, что при вступлении на соловецкую землю мы видим ворота Кремля – те самые ворота, через которые проходили когда-то монахи, а потом заключенные, и кажется так естественно восстановить здесь тот самый монастырь, который был когда-то – и это будет торжество христианства. Вот вы хотели превратить монастырь в лагерь – а мы вновь здесь сделаем монастырь, как будто и не было никакого лагеря. Но когда я задумываюсь над этим, я не только обнаруживаю, что никогда здесь уже не будет такого монастыря с 800-ми насельниками, который вот так вот на протяжении пусть даже многих десятилетий будет трудиться, чтобы восстановить то, что здесь когда-то было. Возрождать это в полной мере и невозможно, и не нужно. Наоборот, нужно задуматься над тем, что означает история Соловецкого монастыря. А она ведь во многом указует нам на определенного рода неудачу нашего русского исторического христианства. Видимо, что-то не так было в монастыре, если в какой-то момент в него пришли в основном-то православные русские люди (ведь кто такой был Ногтев, один из самых зловещих комендантов лагеря? Русский матрос), которые с легкостью превратили монастырь в одну из самых страшных тюрем в истории человечества. Значит, в чем-то не так молились, в чем-то не так трудились монахи, если случилось со страной такое… Но это случилось, и над этим надо задуматься. Вот почему мне представляется чрезвычайно важным в деятельности по возрождению монастыря сейчас на Соловецких островах вспомнить первоначальные заветы его отцов-основателей. Вот почему нуже не огромный монастырский комплекс, обремененяющий необходимостью многолетних строительных работ, добывания спонсорских средств, согласования всякого рода решений с различными государственными организациями – а Соловки имеют четыре вида административного подчинения по разным сторонам своей жизни. Необходимо именно восстановление нескольких скитов, в которых бы та самая жизнь, с которой начался Соловецкий монастырь, жизнь отшельника Савватия, и начинала бы свое развитие как возрождение будущей монастырской жизни. Уникальный опыт скита на Секирной горе, на самом страшном месте Соловецкого монастыря, уникальная деятельность группы нескольких монахов, которые, восстановив какой-то минимум – кельи, храм, прежде всего молятся. Молятся об убиенных здесь людях. Они не стали раскапывать расстрельные рвы, они обнаружили здесь захоронения, поставили крест, сделали одну могилу – и более не трогают ничего. Они молятся. Молятся о том, чтобы Господь упокоил души многих страдальцев, здесь похороненных. То есть для них история Соловецкого монастыря продолжилась в истории Соловецкого лагеря, и продолжается сейчас в истории их скита. Поэтому не только с точки зрения внешней, утилитарной, восстановление монастыря как совокупности скитов представляется более целесообразной, на мой взгляд, но и сохранение и развитие в стенах монастыря, его Кремля, музея. Мы часто говорим о том, что наша страна пережила страшный период, когда миллионы людей прошли через лагеря, но ведь в отличие от польского Освенцима, немецкого Дахау, у нас нет ни одного настоящего лагеря, который бы стал музеем, который бы напоминал нам о нашем недавнем прошлом. Я не знаю, с какими чувствами могут сейчас монахи жить в монашеских кельях, в которых когда-то был лагерный барак, в которых проливалась кровь их предшественников, в том числе и по церковному служению. Может быть, уместнее было бы им, восстанавливая монастырь, допустим на территории Кремля, восстановить не просто один или два храма для совершения богослужений, что, собственно, уже имеет место, но и попытаться сохранить экспозицию лагеря, чтобы человек мог увидеть, приехав на Соловки, повторяю, и святой лик русского человека, и его сатанинскую личину…

Прот.А.Степанов: Да, я думаю, это очень верно. Сейчас очень часто, когда мы говорим о нашей новейшей истории XX века и о том, что мы должны вернуться к исторической России, нас упрекают в том, что мы хотим вычеркнуть из нашей исторической памяти какой-то период. Но вот когда мы действительно призываем к исторической памяти и предлагаем увековечить, в частности, и те страшные страницы нашей истории, которые, к сожалению, были все-таки преобладающими, если духовно взглянуть на суть тех событий, которые мы пережили, – вот здесь мы встречаем определенное сопротивление: зачем это все ворошить? Кому это нужно? Мне кажется, что действительно, забывая эти страшные события, мы вычеркиваем самое главное в нашем прожитом опыте, тем самым лишая себя возможности противостоять всерьез подобным вещам в будущем.

Прот.Г.Митрофанов: Я бы выразился здесь резче, потому что в этом нарочитом желании восстановить не только храмы, а и многое другое, каким это было к 1917-му году (и я сам отдавал дань подобного рода устремлениям), скрывается желание сделать вид, как будто ничего и не произошло в XX веке. Что был некий казус, но мы его преодолели, и теперь можем сделать вид, что этого не было.

Прот.А.Степанов: Причем, казус именно отрицательный, и его оставим в стороне, а все остальное будем вспоминать, и звон фанфар будет звучать, заглушая все остальное вокруг…

Прот.Г.Митрофанов: Вы знаете, это получается некое возрождение, реставрация во имя исторического забвения. И вот здесь чрезвычайно важно, как мне кажется, именно Церкви подчеркнуть, что она ни в коей мере не игнорирует опыт Соловецкого лагеря в истории Соловецкого монастыря. Более того, учитывая этот опыт, она пытается не только в церковной жизни, но и в жизни Соловецкого монастыря вернуться не к ситуации до 1917-го года – никогда там не будет 800 насельников, да еще таких, которые будут в состоянии вот так интенсивно трудиться. Будет, конечно, что-то другое. Но если к чему-нибудь и возвращаться, то ко временам преподобного Савватия, и попытаться пройти вот этот путь изначального монастыря как идеала духовной, созерцательной жизни, который учитывает опыт и Соловецкого монастыря, и Соловецкого лагеря. И здесь сразу разрешаются вопросы, связанные с этим противостоянием музея и монастыря, каждый находит свое место, и Соловецкий архипелаг становится уникальным памятником, памятником не только монастырской церковной архитектуры, но памятником и человеческих преступлений. Памятником того, как преображенная когда-то трудами монахов во имя Божие природа пережила страшное запустение и деградацию в условиях, когда на Соловецком архипелаге людей истребляли трудом, а не преображали. И сейчас, когда Церкви требуется какое-то актуально звучащее слово о нашей жизни, о нашей истории, Соловецкий архипелаг мог бы сказать это слово, зримо воплотив и в жизни своих монахов, и в деятельности восстановленных скитов, и в экспозиции музея тот уникальный опыт, который был пережит этим клочком русской православной земли, затерянной в Белом море.

Прот.А.Степанов: Но вот, отец Георгий, еще более страшная перспектива, на мой взгляд, это превращение Соловков в такой туристически-развлекательный комплекс с большими отелями, с веселой жизнью, с туристами, приезжающими посмотреть на экзотику. Ведь действительно Соловки – уникальнейшее во всех отношениях, как Вы сказали, место, и таких мест на земле вообще очень немного, где сочетание и удивительных природных свойств, и исторических памятников, и исторического прошлого. Все это, конечно, страшно притягательно именно с туристическо-коммерческой точки зрения. И вот такой проект существовал, я не знаю, существует ли он сейчас. Что Вы можете по этому поводу сказать?

Прот.Г.Митрофанов: Сейчас ситуация очень тяжела, потому что существует несколько центров управления Соловками – что-то на федеральном уровне управляется, что-то на областном, что-то на уровне церковном, – и все это ведет к тому, что в общем и целом Соловки от дальнейшего такого деструктивного движения может спасти только еще отсутствующий закон о заповедниках. Это должна быть, конечно же, заповедная зона. Пусть он опять станет «зоной», но зоной в таком смысле слова, в каком мыслит его историческая память. Это уникальное место должно быть защищено, причем мы должны отдавать себе отчет в том, что в обществе, которое по-прежнему не может выбрать себе в качестве героя никого, кроме, например, Сталина, в этом обществе нужны такие жесточайшие законы, сохраняющие исторические достопримечательности, которые бы в конце концов чисто внешне не позволили бы превращать Соловки в место, где происходят фестивали селедки, фестивали бардовской песни, где люди ведут себя так, как будто они не имеют никакого отношения к историческому контексту этого места. И я думаю, что в этом должны быть заинтересованы как церковные власти Соловков, так и светские, в частности, музей, потому что барды могут собираться в самых разных местах. Это отдельные разновидности птиц прилетают каждый раз на Соловки из Антарктиды, и нет у них иного пристанища, точно так же, как и белуги там живут. Но делать там дельфинарий – по-моему, представляется нецелесообразным. Дельфинарий можно сделать в каком-то другом месте. Да, эта заповедная зона должна быть местом, безусловно, работы ученых, приездов паломников, жизни постоянных обитателей Соловков, но ни в коем случае здесь нельзя с помощью коммерциализации, скажем, туристического бизнеса, пытаться восстанавливать Соловки. Соловкам нужна государственная поддержка для восстановления монастыря, для развития музея, а не бросание на произвол судьбы музея, чтобы он сам искал себе средства для выживания, как часто у нас с музеями бывает. Но для этого нужно решить вопрос о статусе Соловков как заповедной зоны. Пока этот вопрос, к сожалению, не решен.

Прот.А.Степанов: Спасибо, отец Георгий, наше время подходит к концу. Я думаю, что, конечно, всякий русский чувствующий человек, и тем более человек верующий, христианин, обязательно должен побывать в этом месте, проплыть по этому суровому Белому морю между каменистыми этими, плоскими, ужасающими островами, мимо которых проплывали еще викинги, наверное, в древности, прикоснуться к этим циклопическим валунам соловецких башен, ну и, конечно, принести свою молитву у этих стен о упокоении тех, кто лежит там, а, может быть, и помолиться и тем, кто там лежит, как уже прославленным святым. Я благодарю нашего сегодняшнего рассказчика, протоиерея Георгия Митрофанова, профессора Санкт-Петербургской Духовной академии, кандидата исторических наук. Напоминаю, что мы сегодня говорили о Соловецких островах. Программу вел протоиерей Александр Степанов. Всего вам доброго!

Прот.Г.Митрофанов: До свидания.