«Церковь становится функцией, Бог становится функцией»

 

Людмила Зотова

Беседа с протоиереем Алексеем Уминским

Передача записана 26 мая 2014 г.

Часть 1

АУДИО + ТЕКСТ

– Сегодня гость нашей студии – протоиерей Алексей Уминский, настоятель храма Святой Троицы в Хохлах, духовник Свято-Владимирской православной гимназии, ведущий телепередачи «Православная энциклопедия». Отец Алексей, Вы являетесь также автором книг, где затрагиваются богословские вопросы, вопросы воцерковления. Понятно, что каждый из нас приходит в Церковь своим путем,  у каждого есть свои ожидания, связанные с таким шагом. Мы ищем помощи, покрова, защиты, может быть и решения неразрешимых собственных проблем. Одна из Ваших книг так и названа: «Что я хочу от Церкви». Давайте мы и начнем беседу с такого вопроса: что мы хотим от Церкви? И чего Церковь ждет от нас? Хотя то, чего Церковь ждет от нас, мы можем понять из Писания.

 

– Знаете, нет. Это тоже один из вопросов, о котором нужно очень много говорить. Потому что наши представления о том, чего ждет от нас Церковь, часто ограничиваются оплатой треб у свечного ящика. По-настоящему об этом очень стоит задуматься.

 

– Попробуем это сделать в нашей передаче. Итак, на что мы можем рассчитывать, приходя в Церковь, а чего мы там точно найти не сможем?

 

– Да и рассчитывать в Церкви мы тоже особо ни на что не можем. Потому что то, с чем человек обычно приходит в Церковь, это вещи часто самые простые. Поэтому, собственно говоря, неважно – идет ли он в христианский храм, православный храм или католический храм, идет ли он в синагогу, или он идет в мечеть, или он идет к шаману, или он идет в какое-то другое религиозное сообщество. Потому что люди по всей земле живут одними и теми же желаниями, переживают одно и то же горе, часто встречаются с одними и теми же неразрешимыми проблемами и, по сути своей, они ищут помощи там, где все другие источники помощи оскудели. Вот, например, не может помочь врач в исцелении от болезни, тогда человек обращается к какому-то высшему органу «небесной власти» (не называя его по имени, зная или даже не зная его по имени) и просит у него помочь исцелиться, помочь получить здоровье. Рушится у человека семья, происходят какие-то страшные, непоправимые процессы в отношениях между людьми – здесь не помогут уже ни соседи, ни родственники, здесь необходима какая-то особая помощь. И человек к ней обращается. И так далее. Во всех трудных обстоятельствах жизни, когда все земное перестает работать, человек обращается к неземному, к небесному.

По сути своей, эти обращения ограничиваются примерно теми же самыми пожеланиями, которые человек получает в поздравительных открытках на Новый год или ко дню рождения: желаю тебе счастья в личной жизни и успехов в труде. Надо сказать, в этом нет ничего зазорного. Но просто в таком случае обращение человека в эту инстанцию, которую он называет Церковью, – они одни и те же что у христиан, что у нехристиан, что у православных, что у неправославных. И даже у неверующих людей желание получить все это такое же, как и у верующего. Поэтому часто свой приход в Церковь или свое обращение через Церковь к Богу – к Существу невидимому, к Существу всемогущему, к Существу, действительно управляющему миром – человек мыслит для себя как шаг для того, чтобы именно решить свои проблемы. Здесь кажется, что и сам вопрос – что хочет человек от Церкви? – уже бессмыслен. Понятно, чего он хочет.

 

– Помощи.

 

– Помощи. Защиты, покрова. Разрешения своих проблем. И это колоссальная ошибка. По крайней мере, для нас, христиан. Когда это происходит на обычном человеческом уровне, на таком древнем-древнем, еще языческом архетипе – это понятно: человек в этом мире такой маленький, а мир лежит во зле, мир постоянно восстает на человека болезнями, катастрофами, войнами, смертью. И человек перед ним беззащитен. Поэтому он ищет защиты. Тогда он и пытается договориться через Церковь, через храм, через какое-то сообщество верующих с неизвестным ему Существом о том, как бы сделать, чтобы все это его не коснулось или прошло стороной. Или как бы ему получить от этого какое-то целебное снадобье, которое его защитило бы, сохранило и оберегло. И так далее.

И тут вопрос вот в чем: Церковь Богом нашим, Господом Иисусом Христом, основана на земле ради этого или ради чего-то другого? И часто человек даже не задается этим вопросом: ради чего Господь основал свою Церковь на земле. Ради того, чтобы нашу жизнь потихонечку и понемножечку улучшать? А именно так и мыслится очень многими людьми. И очень многие именно за этим в Церковь приходят и ходят всю жизнь, считают себя верующими и воцерковленными людьми, думая, что Церковь существует для того, чтобы делать нашу земную жизнь более комфортной, более духовной, более удобной. Вот мы живем на земле, а нам еще надо, чтобы все было более духовно, чтобы все было благословлено и освящено и чтобы при этом было еще более комфортно и удобно, чем всем тем, кто состоит вне этой Церкви. Мы-то знаем, что здесь, в этой Церкви, мы уже в мире спасения, а все остальные – как хотят, так пускай и будут. Нам-то что? Это их проблемы.

По сути своей, Церковь используется как функция. Церковь становится функцией, все, что происходит в Церкви, становится функциональным. И, как это ни страшно сейчас прозвучит, тогда и Бог становится функцией. Мы видим совершенно языческое представление: Бог существует для того, чтобы решать мои проблемы. Я существую для того, чтобы задабривать Бога и исполнять Его повеления. Наши отношения с Богом такие: я исполняю свою функцию по отношению к Богу, Бог в ответ на это «должен» поступать со мной в соответствии с теми заповедями и законами, которые Он Сам для меня раскрыл. Кстати, если мы скажем, что это совсем не так, это будет не полной правдой. Действительно, Бог – законоположник; действительно, Господь дарует человеку заповеди; действительно, Господь смотрит на нас, в том числе, и как Судия, и как наш Владыка, и как Создатель, Который этому миру дал законы развития, и мы должны эти законы исполнять.

Но если мы исчерпаем только этим наши отношения с Богом, то мы превратим всю нашу христианскую жизнь в исполнение неких наших функций. И как ни грустно это звучит, как ни неприятно об этом говорить, но за много-много лет и столетий мы привыкли использовать Церковь в качестве функции. При этом священство стало таким вот «обслуживающим персоналом». Хотя много говорят о том, что священник не должен быть требоисполнителем, должен быть добрым пастырем, но даже его пастырство оказывается востребованным в качестве некой функции. Если мы, христиане, относимся к нашей Церкви как к учреждению, в котором человек может найти то, чего он не может найти в других учреждениях, получить те услуги, которые он никак не может получить в другом месте, то тогда, видимо, мы совсем не понимаем, зачем Господь основал Церковь на земле. И об этом стоит задуматься, об этом стоит подумать.

Наверное, ответ на этот вопрос каждому человеку будет нелегко искать, потому что иной пример отношений мы можем встретить нечасто. Серьезного разговора о Церкви мы на сегодняшний день тоже почти не услышим. Слишком эта тема сложна, слишком  она даже отдалена от нас. А между тем, существует Церковь, в которую мы веруем. Мы об этом говорим каждый раз, когда читаем Символ веры. А что это значит – веровать во святую соборную апостольскую Церковь? Ну, понятно, что значит для нас быть членом Церкви: человек крещен в Православии, и он уже по сему факту считает себя членом Церкви.

Приходят люди в храм крестить своего младенца. Вопрос: «Вы православные?» «Да, мы православные, потому что мы крещеные». «А зачем вам хочется покрестить вашего ребенка?» «Потому что это наша культурная традиция, потому что мы родились в православной стране, потому что, в конце концов, мы сами крещеные». Я снова и снова встречаюсь с подобными ответами на эти вопросы и уже не знаю, что после этого говорить. Потому что, что бы я ни сказал в ответ на это и какая бы катехизация после этого не прошла, все будет почти бессмысленно. Люди готовы пройти несколько катехизаторских бесед, они готовы прочитать какие-то книги, они готовы выучить Символ веры с тем, чтобы совершить вот эту функцию – крещение. Крещение воспринимается как функция: потому что это надо, потому что это защищает, потому что это сохраняет, потому что, наконец, мы люди верующие. А почему мы верующие? Потому что, известное дело, Бог у нас в душе. И вот этот замкнутый круг почти невозможно разорвать.

Я из-за этого в какой-то момент потерял даже внутреннее спокойствие, ровность. Я эмоционально легковозбудимый человек и могу быть резким и даже раздражительным не в меру. Это мои недостатки. И вот недавно во время такого разговора я как-то не сдержался. Я обратился к маме, которая держит на руках младенца: «Вот видите, здесь распятие». «Вижу». «Видите, там распятый Христос. У него кровь течет». «Вижу». «Вы  хотите, чтобы это случилось с вашим ребенком?» И тут с ней случилась истерика, ее прорвало, она зарыдала и выбежала из храма. А я подумал: что же я наделал? Я напугал человека, они больше сюда никогда не вернутся. Но они вернулись, и мы с ними очень долго говорили. Сейчас они готовятся к исповеди.

Потому что в какой-то момент я стал говорить: ну как же вы не понимаете, крещение – это же смерть Христова, мы крестились в Его смерть. Крестить – это отдать Христу своего ребенка и, если вы хотите, чтобы он на Него был похожим, то надо знать, что он будет похож на Него во всем. И это слово вдруг разорвало тот порочный круг. Оно отозвалось страхом и болью, но потом, после этого, стало возможным разговаривать на самые серьезные темы: что такое крещение, почему мы крестимся, почему апостол Павел говорит, что все мы, которые крестились во Иисуса Христа, мы крестились в смерть Его, спогреблись Ему погребением смерти. Если мы хотим быть похожими на Христа, то мы не сможем быть на Него похожими в сытости и благополучии, во всем нашем успешном пребывании на этой земле. Мы не можем использовать Христа для хранения наших сберкнижек. Мы не можем использовать Иисуса Христа для того, чтобы постоянно быть сильными, здоровыми, могучими, всех быстрее, всех сильнее, всех мудрее и так далее. Мы не можем использовать Христа. Мы не можем использовать Церковь. Мы не можем превратить Церковь в такую систему, которая бы функционировала для нашего удовольствия, нашего комфорта, нашей уверенности, для помощи нам, и только ради всего этого приходить в нее.

И даже таинства, которые Церковь хранит для нас, нельзя так использовать. Вот, мы не имеем права использовать исповедь для самоуспокоения. Например: мы с соседкой поссорились, наговорили друг другу гадостей, разошлись, а потом нам плохо от этого. Мы поняли, что как христиане мы проявили себя плохо, нам не хочется с этим жить, нам неудобно, некомфортно. И мы идем с этим на исповедь – как же хорошо! Мы поисповедовались – и все стало на свои места. Мы покаялись, поплакали о том, какие мы нехорошие, но главное от исповеди мы получили: чувство свободы и комфорта. А также уверенность, что теперь все нормально и можно жить дальше.

Мы идем к причастию Святых Христовых тайн: и мы готовились, мы исповедовались, мы читали каноны, постились несколько дней, «со страхом Божиим» приступаем и думаем, что вот сейчас мы получим то, что так необходимо: силы духовные, здравие души и тела, очищение от моих грехов. Возьму все это себе и буду с этим жить какое-то время, пока это чувство благодати не кончится. А потом снова приду в храм и снова заряжусь «благодатной энергией» духа Святаго. И снова получу от Бога благодать. И снова проживу недельки две-три, пока не почувствую, что я опять как-то духовно оскудел. И получается так, что у нас причастие – это то, что нужно мне; исповедь – это то, что нужно мне; соборование – это то, что нужно мне; молебны, акафисты, освящение воды – это то, что нужно мне. И все, что нужно мне, я в Церкви и возьму, потому что Церковь ради этого и существует на земле, чтобы мне как христианину помогать жить на этой земле удобно. И тогда все получается ради того, чтобы мне, человеку верующему, благочестивому, называющему себя христианином, было на этой земле удобно, хорошо, комфортно. Я даже тогда могу добрые дела делать. Вот, в храме объявили сбор помощи для бездомных: ну что, мне старые носки трудно принести? Пожалуйста! Старые ботинки? Да ради Бога, все равно их хранить негде. Я принесу свою старую одежду и буду чувствовать себя милосердным христианином. Надо еще что-нибудь собрать? Пожалуйста, мы принесем для сирот старые ненужные детские игрушки, отнесем их в детские дома и будем чувствовать себя настоящими христианами. Это тоже функционирует.

И сейчас, к сожалению, очень многие вещи присваиваются Церкви как функции, а не как истинная настоящая жизнь Церкви, потому что и сама Церковь востребована как функция. Тогда и то, что сейчас называется катехизацией, становится функцией. Потому что она так и воспринимается людьми, которым надо получить от Церкви венчание или крещение: ну, конечно, они пройдут эту катехизацию, воспользуются ею для того, чтобы потом получить то, что нужно было им. И больше в церковь не придут, несмотря на катехизацию. А социальное служение, то, что вообще-то называется милосердием, названо социальной работой, некий православный райсобес. Есть социальный работник. Это даже как-то дико звучит. И начинается функция Церкви как социальное служение.

Но это ведь не функция! Социальное служение не может быть функцией. Молодежная работа не может быть функцией. Миссионерство не может быть функцией. А у нас все распределено по каким-то направлениям. Есть ответственные работник, есть отчеты, есть какое-то бесконечное писание: сколько охвачено, сколько потрачено, сколько получено. Как это представить все? Вот, я читаю Деяния святых апостолов и не могу себе представить, чтобы те диакона, которых Церковь избирала на служение милосердия, среди которых первомученик архидиакон Стефан, не могу представить, чтобы они занимались отчетами апостолам о проделанной работе. Или занимались вот таким функционированием.

Мы же видим, что Церковь – это нечто другое. А что же такое Церковь? О чем тогда идет речь? Кто такой священник, кто такой христианин? Что тогда должна выполнять Церковь, если не это? Ведь мы же к этому привыкли. Нас с самого раннего периода нашего воцерковления учили наши старшие товарищи, воцерковленные христиане, что Церковь ради этого и существует, чтобы тебя освящать, чтобы тебе помогать, чтобы тебя исцелять, чтобы ты так потихонечку двигался из этой жизни земной в жизнь небесную. А тогда жизнь небесная нами, людьми, привыкшими к тому, что Церковь функция и существует только ради этого, воспринимается тоже так, что Царство Небесное – это такая же жизнь, только гораздо лучше: там нет ни болезней, ни печалей, ни воздыхания. Там нет смерти, нет преступлений, там нет зла. Там все хорошо. Вот так же хорошо, как в этой жизни, только еще лучше.

И тогда понятно, что Царство Небесное – это примерно такая же наша жизнь, как жизнь на земле, но только еще лучше, потому что там нет страданий, нет болезней, а только все хорошо. А что хорошо – не знает никто. А как хорошо – не знает никто. Но мы же знаем, как хорошо нам бывает в какие-то моменты нашей жизни. И мы думаем, что в Царствии Небесном будет так же хорошо. А для того, чтобы его достичь, надо просто исполнять свою христианскую функцию, надо правильно функционировать. Надо исполнять посты, надо читать утренние и вечерние молитвы, надо ходить в Церковь по воскресеньям, надо исповедоваться и причащаться, участвовать в таинствах и творить добрые дела. Ну, конечно, не грешить, а уже если согрешил – то обязательно каяться. Совершенно понятно и очевидно: вот она, христианская жизнь. А меня спросят: а что, разве не так?

 

– Ну да. А чему же нас учат в Церкви? Именно так и говорят.

 

– Я отвечу: конечно же, нет!  Конечно, не так. Христианская жизнь – это совсем, совсем другое. С какой-то внешней стороны оно похоже на то, что я перечислил. Это все необходимая вещь для христианской жизни. Но это не является сутью христианской жизни, это только фон.

Или скажем так: эти вещи не являются существительным, они являются прилагательным. Они помогают человеку хранить рамки. Это архитектура. Прекрасная, чудная архитектура христианской жизни. Это ее внешний строй. Это ее подборки, которые даются нам, людям достаточно разболтанным, живущим в раздрае между умом и сердцем, между волей и чувствами, между телом и душой. С  утра у нас мысли идут в одну сторону, сердце – в другую сторону, чувства перехлестывают в третью сторону, а тело хочет совсем другого. И мы сразу, только выходя из дома, уже никакие. Поэтому если человек с утра не помолится, если он не соберет себя в некое единство, если он не сочетает себя каким-то образом с Богом, если он себя на Бога не настроит, то он и будет все время, как расстроенный инструмент. Попробуйте сыграть на каком-нибудь раздолбанном пианино ноктюрн Шопена: у вас будут прекрасные ноты, все будет правильно, но получится ужасная какофония, фальшь. И человек все время фальшивит, но ему, конечно же, необходимо звучать чисто. Настройка через молитву, через пост, через строй христианской жизни, через богослужения дает человеку возможность собраться. Но для чего? Но для кого?

Если человек собирается только для того, чтобы ему было хорошо, то это не многим отличается от йоги или медитации. Потому что все эти псевдодуховные методики носят тот же самый смысл: человеку нужно собраться, прийти в себя, чувствовать себя цельным и единым для того, чтобы функционировать.

А нам это нужно для другого. Нам это нужно для того, чтобы мы Бога могли слышать. Чтобы мы с Богом могли беседовать. Чтобы мы могли Его как-то увидеть. Потому что человек и Бог настолько разные, что этого невозможно даже представить. Ну как я, человек, могу с Богом разговаривать? А как я могу его слышать? Мы же, как говорится, говорим на разных языках. Мы с людьми-то не можем понять друг друга, по-настоящему услышать близких людей. Говорим на одном языке и не понимаем друг друга. И не хотим понять. А как Бог может меня понять? А как я могу Бога понять?

Здесь стоит очень важный вопрос: как это сделать? Потому что на самом деле, если Церковь – это функция, если вся наша жизнь – это исполнение каких-то функций, то тогда тут и Бог не сильно нужен. Общение с Ним лично не важно. Ты все время что-то получаешь, важное и нужное для себя, а Ему отдаешь что-то такое, что Он, как тебе кажется, от тебя требует. Здесь имеет место не момент общения, не суть общения человека и Бога. Здесь исключительно «духовный бартер»: ты мне – я тебе.

Я говорю простые вещи, о которых уже не раз говорилось. Но я хотел бы заострить внимание всех нас вот на чем: а мы умеем ли с Богом говорить? А мы когда-нибудь слышали Его голос? Когда-нибудь стучал Он в наше сердце? Когда-нибудь мы ощущали свое одиночество без Бога? Было ли нам когда-то плохо-преплохо без Бога и когда-то с Богом очень-очень и очень хорошо? Мы знаем такие моменты в нашей жизни? Понимаем ли мы, что для того, чтобы мы могли говорить с Богом, Бог стал человеком? Что только ради того, чтобы мы могли Бога слышать, чтобы мы могли Бога видеть, как-то Его понять и принять – Он человеком стал! Он принял на Себя всю полноту нашей человеческой природы только ради того, чтобы мы по-настоящему Его узнали, по-настоящему Его поняли, вошли в родство с Ним.

Церковь существует только ради этого. Цель ее пребывания на земле – родство, когда человек и Бог становятся родными. И тогда никакого функционирования быть не может.

Смотрите: Господь в Своем последнем слове перед апостолами на Тайной вечери совершает какие-то совершенно непостижимые вещи –  умывает им ноги, устанавливает таинство Евхаристии, которую они должны творить в воспоминание. А воспоминание чего? Что мы воспоминаем? Мы воспоминаем, как Бог стал родным, как Бог Себя отдал, как Бог умыл ноги. И дальше Христос перед учениками произносит молитву (глава XVII от Иоанна) на Тайной вечери, специально вслух, чтобы они могли слышать, как Он с Богом разговаривает, как Он Богу говорит. Он там говорит одну очень важную для нас вещь: Я открыл имя Твое людям. Вы знаете это имя?

 

– Любовь?

 

– Нет, Он не называл Его так. Он открыл имя Бога людям. Какое же имя открыл Христос людям? Как Он Сам Его называл?

 

– Отец.

 

– Правильно. Он открыл самое главное о Боге, самое главное Его имя. Есть такое понятие: имена Божественные. Бога по-разному можно называть по имени, и имя Божие – это некая тайна, потому что имя хранит сущность. А сущность Бога непостижима, поэтому и имя Божие тоже как бы непостижимо. Имя Божие в Ветхом завете неизвестно, оно пишется титлом, оно непроизносимо, нельзя называть по имени Бога в Ветхом завете. И вдруг Христос открывает это имя, вдруг оно звучит. Оно звучит как Отец. Христос поэтому и учит учеников молиться, не давая им молитвенного правила. Он ведь не дал апостолам ни утренних молитв, ни вечерних, ни три канона с акафистом. Он дал коротенькую молитву: Отец наш. Он говорит Богу это слово – Отец. И мы говорим Богу – Отец.

Если Он Отец, то какие могут быть отношения с отцом? Что тогда отец и сын могут дать друг другу? Где это понимание, это место, это пространство таких отношений? И дальше в этой молитве Христос показывает, что и как может быть. «Отче, – говорит Он, – и все Твое – Мое. И все Мое – Твое». Вот эти отношения. И никаких других быть не может. Мы-то, люди, ведь знаем, что когда у нас существуют отношения настоящей, истинной любви, там только так и может быть: все мое – твое. И никак по-другому.

Эта фраза – «все мое твое», значимость слов отношения сына и отца еще раз нам показывается в притче о блудном сыне. Это совсем другой евангелист – Лука. Он не был на Тайной вечери, он не слышал лично вот этой первосвященнической молитвы, которую нам оставил Иоанн Богослов. Но, тем не менее, научение апостолов вот этим отношениям проявилось в этой притче, которую нам оставил апостол Лука. Вспомним, что младший сын подходит к отцу и говорит ему: «Дай мне мое, дай мне положенную мне часть имения». Часть, мне положенную. И отец дает: просишь – на, возьми. И только потом младший сын, потерявший все, что только можно было потерять, возвращается к отцу: прими меня в число наемников. А тот его в наемники не принимает. Он отдает ему опять все. Ну, одежду – это понятно. Обувь – это понятно. Тельца упитанного – понятно. Все это интерпретируется и объясняется как символ: телец – это жертва, одежда – благодать, обувь – как, возможно, благовестие. И так далее. Но он дает ему перстень на руку. А что такое перстень в древнем мире? Это же печать. Это значит, что векселями, финансовыми документами, всем-всем этим сын от имени отца может распоряжаться. Он все ему отдает. Он отдает ему свое имя, имя отца. Вместе с именем он отдает ему всего себя. И сын от имени отца действует в этом мире.

И тут мы встречаем старшего сына, который говорит отцу: «Ты мне даже козленочка не дал». То есть опять: ты мне не дал того моего, маленького, что я хотел от тебя. А мне вот это как раз и надо, мне другого не надо! Я все время исполняю для тебя всевозможные функции, которые надо исполнять. Все, что ты говоришь, я делаю. Всю сыновью функцию я исполняю. Я здесь, я все исполняю, ничего плохого не делаю, все функционально делаю правильно. Утренние и вечерние молитвы можно вспомнить, и посты, и богослужения – все делаю правильно. А ты мне даже козленочка не дал. И тут ему отец говорит слова, точно как в Евангелие от Иоанна: «Сын, ведь все мое – твое».

Вопрос только в том, нужно ли нам это. Нужно ли нам это все от Бога? И если нам не нужно это все от Бога, а нужно только «козленочка» или какую-то часть имения, или только здоровья, или только счастья в личной жизни, или только успехов в труде, или только прощения грехов, или только благодати Божией, которая бы освящала и просвещала и исцеляла нашу душу и тело, или только помощи Божией, которая нас делала бы лучше, чище и святее – то тогда нам не нужен Бог. Нам нужно только Божие. И тогда мы Ему себя не отдадим. Мы Ему отдадим только то, что наше, но не нас самих. От нас мы Ему дадим часть, только положенную часть. Но себя до конца не раскроем. И тогда Церковь будет только функцией.

Тогда от Церкви мы будем хотеть ровно того, чего хочет от своей религиозной организации любой верующий человек в любом нехристианском обществе. Всего того же самого. Потому что там Бога не знают, там Бог не раскрыт, там Бог не познан. Там – в тех религиозных организациях, в тех во многом очень хороших системах, продуманных, стройных, где все ясно и понятно – но там имя Бога им неизвестно. В эти религиозные организации люди приходят за правильным, за хорошим, без чего по-настоящему верующий человек жить не может: без помощи Божией, без благодати, без ответа на молитвы. Не может человек верующий без этого жить. Да и неверующий не может, он все равно внутренне как-то к этому стремится. А вот нам, христианам, открыто имя Божие. Мы его знаем. Для нас звучат эти слова: все мое – твое, а все твое – мое.

И вот что же я хочу от Церкви? Хочу ли я от Церкви «козленочка»? Хочу ли я от Церкви исполнения ею церковных функций по отношению ко мне? Хочу ли я от Церкви здоровья, семейного счастья и помощи в своих делах (хотя все это правильно, как же этого не желать, и я тоже этого хочу)? Или я все-таки Бога хочу? Самого Бога. Хочу понять Его, принять Его, как-то с Ним сродниться, хочу жить с Ним одной жизнью. Если я хочу жить с Богом одной жизнью, тогда понятно, зачем Церковь существует. Потому что Церковь – это то пространство, в котором человек и Бог могут быть очень близки. Это то пространство, которое Бог основал на земле, чтобы люди Ему роднились, чтобы люди в Нем рождались, чтобы люди жизнь свою с Ним сочетали, чтобы всего себя Христу Богу отдавали.

Мы все же это говорим. Мы говорим сначала: миром Господу помолимся, о свышнем мире и о спасении душ наших. А потом просим здоровья, счастья в личной жизни, потом успехов в труде, благорастворения воздухов, изобилия плодов земных – ну все-все-все, что нам надо. Но потом-то мы как раз и говорим эти слова: а теперь, Господи, все мое – твое (и всю жизнь нашу Христу Богу предадим).

Но почему-то именно эти слова звучат для нас как-то несерьезно, не по-настоящему. Мы этого не понимаем глубоко. А что значит: все отдать Господу? А за этим стоит, прежде всего, желание взять от Господа все, что Он дает. Ведь Бог, когда Он дает, Он дает нам всего Себя. И когда мы идем причащаться святых Христовых тайн, мы что, совсем не понимает, чему мы причащаемся? Что, мы всерьез думаем, что если мы подходим к чаше, в которой Кровь пролита и Плоть распята, мы можем надеяться на какое-то жизненное благополучие? На какое-то здоровье? На какое-то счастье в личной жизни? Мы что, совсем ум потеряли, если, подходя к чаше с распятым Спасителем, ждем от этого, что наша жизнь будет удобной? Она может так измениться, стать настолько другой, стать настолько похожей на жизнь Христа, насколько мы этого захотим.

Мы не можем взять от чаши с Кровью Христовой и с распятым Телом только то, что нужно нам. Мы можем взять только то, что дает нам Господь: Он дает нам в этой чаше всего Себя. Хотим ли мы этого, когда причащаемся святых Христовых тайн?

Вот, что значит: «со страхом Божиим»?  Что значит: «с верою и любовью приступите»? Значит ли это, бить себя в грудь и думать: какой я недостойный причастия, такого великого таинства?  Или понимать, что мне страшно оттого, что я не готов принять эти таинства? Мне страшно оттого, что я боюсь принять эти таинства и убежать, подобно Петру и всем апостолам, от распятия. Или мне просто некуда идти, как Петру, который сказал Христу: куда же мне идти?

Вот тогда все становится на свои места. Тогда жизнь человека-христианина становится такая неуверенная, становится беззащитная, она становится никакая. И так не по себе христианину от этого, когда он причащается тайн Христовых! Так страшно жить становится! Что жить теперь можно только с Богом. Уже ни на что другое опираться никак нельзя. Что если ты вдруг решился так причаститься – значит, ты решился идти за Христом. Не так как этот юноша, который все делал хорошо, все заповеди исполнял, а так, как все остальные апостолы: взяли и пошли, несмотря ни на что. Хотя они понимали, что они ничего не чувствуют, что они бессильны, что они дураки, что они трусы, что они вообще никто –  они все-таки взяли и пошли в конечном итоге за Христом.

И этого ждет от нас Бог, и этому учит нас Церковь. Собственно говоря, Церковь только ради этого и существует. Она такая. Такой ее создал Христос в лице апостолов, в лице учеников в Тайной вечери, в сошествии Святого Духа. В ней нет никакой функции. В ней нельзя ничего взять. Вот, попробовали Сапфира и ее муж ее Анания что-то взять, что-то такое от себя «отщипнуть», а остальное сохранить для себя. Как сразу грозно к ним обратился апостол, сказал, что они Духу Святому хотели солгать. Так нельзя жить, как Анания и Сапфира. Так нельзя относиться к нашей Церкви. Это распятое Тело Христово. И тот, кто в это Тело Христово входит, он не может не быть носителем вот этих ран. Не зря же апостол Павел, ставший в этой Церкви первоверховным, сказал, что «я язвы Господа моего на теле ношу». И это бывает только так.

И когда мы молимся на литургии, «поминающе убо спасительную сию заповедь и вся, яже о нас бывшая: Крест, гроб, тридневное Воскресение, на небеса восхождение, одесную седение, Второе и славное паки пришествие Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся», то мы все вспоминаем то, что уже как бы произошло с нами, хотя Второе пришествие только грядет для нас. Но те, кто так вот смогли не испугаться, могут об этом говорить. Это на самом деле имеется в виду не то, что один раз так вот человек сказал: все мое – твое, и успокоился. Каждый день идет такое вот раскрытие себя для Бога. Это каждый день происходит пришествие к своему сердцу, к своему уму, и идет такой разговор с Богом: где я и где Ты.

Это и есть та Церковь, в которую ты приходишь, чтобы Христос наполнил тебя Собою до конца. А ты открываешь Ему все, все уголки своего сознания. Они все равно еще закрыты. Многие двери в нас самих еще закрыты. Но у каждой двери стоит Христос и терпеливо стучит. У каждой дверки нашего сердца, нашей души и наших помыслов стоит Христос и ждет, когда же и этот замочек откроется, когда и эта наша темница станет свободной, чтобы Он ее просветил Своим светом. Вот так происходит постоянно. Это и есть, собственно говоря, под-виж-ничество. Это и есть тот самый подвиг, который человек может совершить в своей жизни для Бога. Совершить это движение Ему навстречу.

И когда человек так вот движется, только Церковь может помочь. Ничто другое на земле для человека этого сделать не может. Поэтому многие люди, верующие в Бога, инстинктивно представляют себе, что вот такая Церковь, которая существует как функция, им, в общем, не нужна. Им не нужно святой воды, они без святой воды могут обойтись. Им не нужно просфор, они как-то без них могут обойтись. Им не нужна исповедь вот в этом смысле, в смысле функции. Что же, неужели Бог меня не увидит, когда я перед Ним каюсь? Конечно же, увидит. Что такое причастие, они понять не могут. Потому что, если все является функцией, то в этом нет смысла. Вся дорожка к причастию – это весь трудный неудобоносимый христианский путь: через бесконечно вычитываемые каноны, через бесконечные посты. Но эти вычитывания бессмысленные. Потому что если человек при этом идет ко Христу ущипнуть у Него кусочек благодати, взять с собой пол-литра духовной энергии, то нет никакого смысла в этом вычитывании, это только функция. А самая главная подготовка к причастию заключается именно в том, что ты с трепетом ждешь момента, когда ты можешь Богу сказать эти слова: все мое – Твое. И именно на это настраиваешь свое сердце. «Горе имеем сердца». Ты все время стараешься свое сердце туда, в ту сторону поднимать. И тогда ты живешь по-другому. Тогда ты стараешься все дни, когда готовишься к причастию, искренне молиться, всерьез относиться к людям, стараться следить за своими мыслями, сохранять пост, но не как функцию, а как жизнь.

Поэтому многие люди устают в течение долгой христианской жизни от вычитывания, от выстаивания, от всего такого. Потому что это не наполнено жизнью, потому что нет понятия. Если я все это делаю ради каких-то вещей хороших, которые мне от Бога даются, но они оскудевают, я их теряю, благодать уходит, притупляется чувство новизны, слова молитвы становятся пустыми, картонными и бессмысленными. Много лет человек не может читать одно и то же, потому что это безжизненно. Потому что нет этой радости слышания Бога, нет радости разговора с Богом, нет радости понимания того, что Бог тебя услышал, потому что ты знаешь, на каком языке с Ним говорить. И ты знаешь Его, ты знаешь, каков Он. Пусть пока совсем немножечко, но это знание Бога такое подлинное, что ты от него уже никогда в жизни не откажешься, никогда в жизни не отречешься. Его мало может быть, но оно очень и очень достоверное.

И тогда все обретает смысл, и тогда Церковь для тебя – это не функция.  Церковь для тебя – это то пространство, где ты и Бог – вместе. Где священник – это не тот человек, который исполняет для тебя требы за какие-то твои пожертвования, фиксированные или нефиксированные, а это твой отец, который тоже Бога знает и который может тебе о Нем что-то рассказать, поделиться своим опытом, взять тебя за руку и вместе с тобой пройти этот путь. Поддержать тебя в трудную минуту, быть тебе тоже родным, открыться для тебя, потому что Церковь – это сверхоткрытое место. Очень уязвимое место. И христианине – люди очень уязвимые. Могут быть. А могут и не быть.

Сегодня, когда мы знаем по всему Писанию, по жизни святых, что Бог есть любовь, это действительно так. Для кого-то это просто слова, но, тем не менее, слова очень значимые. Потому что если он до сих пор и не узнал это в своей жизни, то, по крайней мере, он это видел в жизни других или читал об этом из опыта других христиан. И в этом нет сомнения, потому что Писание нам об этом говорит: Бог есть любовь. Далее мы знаем, тоже из Священного Писания, что Церковь – это Богочеловеческий организм, это Тело Христово. Преподобный Иустин Попович, сербский богослов, недавно прославленный в лике святых, говорил дерзновенно, что Церковь – это Господь наш Иисус Христос. Представляете себе? Сам Господь наш, Иисус Христос! Но ведь действительно: Богочеловеческий организм.

И вот, когда мы говорим, что Бог есть любовь, это, вроде, и не оспаривается. А если я скажу, что Церковь (какая она есть на сегодняшний день) есть любовь? Мы, христиане, способны ли воспринять также и это? Или кому-то свидетельствовать сегодня о том, что Церковь – это любовь? Это вопрос, который повисает в воздухе. Мы можем привести в пример много добрых дел, которые делает Церковь, очень много милосердных людей, которые являются членами Церкви, можем приводить отдельные эпизоды святости жизни Церкви. Но, тем не менее, это может не сложиться в единую картину. Постольку поскольку, если мы сами воспринимаем Церковь как место, где все благодатно функционирует, то это получается не место любви, а место функции. А любовь – это не функция. Любовь – это жизнь. Если мы сами не очнемся в какой-то момент, если мы сами вдруг не расхотим быть функциями в Церкви и превращать Церковь в функцию, то мы никогда не сможем понять истины, что Церковь есть любовь (а Церковь есть любовь, я это знаю), не сможем вот этой истины явить. В Церкви это есть, но увидим мы это только тогда, когда станем живыми людьми.

Как-то мне попался на глаза отрывок из одной древней евхаристической молитвы. Священник, после пресуществления Святых Даров, молится такими словами: Господи, сделай нас живыми людьми. И Церковь еще и для того нам дана, чтобы мы стали живыми. Чтобы мы не функционировали, чтобы мы не превращали мир в функцию, не превращали друг друга в функцию. Кант об этом когда-то сказал, что человек никогда не может быть средством. И Церковь средством быть не может, это цель, которой мы достигаем в нашем приближении к Богу, в нашем соединении с Богом. Мы через Церковь рождаемся в Боге. И через Церковь роднимся Богу. Через Церковь мы становимся очень близкими Богу и, в конечном итоге, очень на Него похожими. Но только для этого надо точно понимать, что все мое – Твое, а все Твое – мое.

 

– Отец Алексей, но как это можно сделать на практике, чтобы все мое стало Твоим?

 

– Вот Вы опять о функции, о практике.

 

– Но хорошо, вот Вы говорите: если мы поймем, если мы в себе что-то изменим. Но как это осуществить, какой шаг надо сделать? Вы верно говорите, что все люди, в основном, приходят в Церковь с надеждой получить что-то. Нам нередко говорят: отстоишь долгую службу в храме – это уже твоя молитва. Подготовился тщательно к причастию – это уже твоя молитва. И мы, действительно, хотим чем-то видимым заплатить в Церкви за просимое.

 

– Понимаете, центральное место для человека – это Евангелие. Если Евангелие не стоит на центральном месте, то это значит, что в нашей христианской жизни что-то не так. И если Евангелие для нас – это справочник, словарь, книга гаданий или что-то еще такое, то это не Евангелие, это что-то другое. Евангелие – это то, о чем говорит Христос. То, что Он тебе в данный момент говорит. Мы можем в любом месте говорить Богу, и Господь нас услышит везде. Здесь сейчас мы говорим о Боге – Он нас слышит; окажемся мы где-нибудь под водой – Он нас будет слышать.

Но проблема не в этом. Многие люди хорошо понимают и говорят: я молюсь Богу, я туда Ему говорю, и Он мне помогает. Многие люди, которые никогда не читали Евангелие, которые в Церковь не ходят, доподлинно знают, что Бог им помогает. Потому что Бог любит всех людей. И солнце светит для всех, и дожди льют для всех, и милость Божия на всех распространяется – на добрых и на злых, на верующих и неверующих, на тех, кто знает Бога, и на тех, кто Бога совсем не знает. Все люди в любой религиозной традиции знают, что Бог им помогает. И с этим ничего не сделаешь. Может быть, некоторым неприятно слышать, что Он не только нам, христианам, помогает, но Он помогает всем. Человеку понятно, что Бог его слышит. И ему кажется, что этого достаточно. Многим людям кажется: и хорошо, и этого хватит.

А на самом деле это не главное, чтобы Бог слышал нас. Это очень важно, но это не главное. А главное – чтобы мы слышали Его. И здесь стоит вопрос: а каким же образом я могу слышать Бога?  Люди удивляются, что вообще как-то можно Бога слышать, что это человеку доступно. А оказывается, что это очень даже доступно и очень даже важно.

Есть Евангелие, где очень громко для каждого из нас звучит голос Божий. И если я открываю Евангелие для того, чтобы действительно понять, что Бог хочет от меня, что Бог мне сейчас говорит, тогда это обязательно случится. Это обязательно произойдет, это обязательно будет. Об этом очень хорошо владыка Сурожский Антоний писал. Он говорил, что человек всегда может найти в Евангелии самого себя. И все, что в данный момент происходит в Евангелии, человек вдруг почувствует, что это абсолютно про него. Может быть, не все сразу, но в какой-то момент – раз! – и человек вдруг понял: да, это про меня, это я вот сейчас такой, это я вот сейчас здесь. Какие-то моменты, как тоже пишет владыка, человека могут возмутить: как же такое может быть! И это значит, что человек услышал Бога. Он не понял Его, но он уже услышал, он как-то отреагировал. Или по-другому, он может вдруг понять: как же это прекрасно, вот эти слова, которые Христос сказал! Какие чудные слова! И никто так не говорил, как в Евангелии написано. И он может захотеть эти слова для себя сохранить. И вот так постепенно, всю свою жизнь, человек открывает Евангелие и читает его с тем, чтобы услышать Бога.

И когда человек начинает слышать Бога, с ним случаются неожиданные вещи, часто те, которые человек не очень для себя желает, но они случаются. Человек начинает раскалываться, как скорлупа ореха. Человек, как привыкли сейчас говорить, – индивидуум. По латыни это значит «неделимый». Вот такой неделимый человек, который сам для себя, сам по себе, сам в себе. Сам никому себя не раскроет. И это очень удобно, очень хорошо, потому что я сам по себе и я уверен в себе. Более того, люди привыкли себя как-то даже «бетонировать», чтобы, не дай Бог, не осталось ни одной трещинки, никакой щелки, чтобы туда ничего не проникло. Потому что это так тяжело бывает, когда что-то трещит.

Человек становится камнем. Вот этот камень оказывается совершенно непрошибаемым, мертвым. А Евангелие вдруг о камне говорит совершенно непостижимые вещи. С одной стороны, Иоанн Креститель говорит фарисеям о том, чтобы не думали говорить, что отец наш Авраам: ведь Господь и из камней этих может сделать себе детей. Это первое удивление.

Второе удивление, когда сатана обращается ко Христу: сделай, чтобы эти камни стали хлебом. Вот такое искушение. И Христос отвергает это искушение. Потому что действительно не зря сатану называют обезьяной Бога. Он все время переворачивает истинные события и делает их ложными. Он все время играет на похожестях, на нюансах. А ведь Христос, собственно говоря, так и делает: он из нас, камней, делает хлебы.

Дальше появляется еще один «камень» – Петр: «Ты, Петр, камень. И на камне этом Я создам Церковь Свою». А потом тот же самый камень-Петр, обращаясь к каждому из нас, говорит такие слова: «И сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный» (1Пет.2:5). И дальше он говорит, что вы – народ Божий, царственное священство, живые камни. Какая нелепость, оксюморон настоящий. Что может быть более неживым, чем камень! И вдруг оказывается, что ожившие камни хранят в себе, с одной стороны, твердость, опору, верность. А с другой стороны, они – живые, ожившие. Это удивительно, потому что, чтобы ожить, надо, чтобы с тобою что-то произошло. Что же должно произойти с тобой, чтобы ты ожил? Чтобы ты, каменный, забетонированный, наполнился жизнью?

Знаете, можно видеть, как по весне в каком-то кусочке сплошного асфальта из трещинки выходит тоненький-тоненький, жалкий-жалкий, бессильный-бессильный росточек зеленой травы. Казалось бы, такой мощный асфальт, такой толстый, серый, безжизненный асфальт. И как его вдруг пробил вот этот маленький росточек? Я не перестаю удивляться! Вдруг этот росточек вырос из этого камня. Вдруг из этой безжизненности появилась маленькая жизнь. Лопнуло, треснуло! В Евангелии есть удивительные образы: образы зерна, семени. Кстати, семя – это тоже камешек, по большому счету. Безжизненный, закрытый, закупоренный элемент, твердый как камешек. Но пока он не треснет, не умрет – ничего не будет, он не оживет.

И как вот это зерно может стать хлебом? Только тогда, когда этих зерен будет много, когда их соберут вместе, когда их сотрут в пыль, когда их снабдят влагой, перемнут, как следует, вместе с закваской, а они как тесто взойдут (образ Царства Небесного) – и тогда из них испекут хлеб. Это будет единый хлеб отдельных индивидов-зерен, которые вдруг смогли треснуть. И тогда этот хлеб приносят на литургию, он становится Телом Христовым. Вот это и есть образ Церкви. И виноград такой же: чтобы он стал вином, надо ягодки собрать вместе, в точиле истоптать ногами, превратить все это в сок, а сок потом должен перебродить. Но все равно, без того, чтобы не перетереть или не истоптать, ни то, ни другое не станет хлебом или вином. Это образы нашей жизни в Церкви и прихода ко Христу каждого из нас.

Поэтому, пока мы не треснем, пока в нас не откроется такая вот щелочка, ничего не получится. Мы, люди, склонны всегда себя хранить от этих трещин. Мы хотим себя от всего этого защитить. И Церковь нам нужна только для того, чтобы мы были такими монолитами: заступи, покрый, Твоим омофором, да Твоей помощью… И мы все время в Церковь приходим как в бомбоубежище. И поэтому люди в Церкви, такие же индивидуумы, которые пришли туда, чтобы скрыться от чего-то, спрятаться от чего-то, могут только мешать друг другу. Толкаться друг с другом, свечку могут «не той рукой» передавать, разговаривать в неположенное время, дети их мешают нам сохранять свою монолитность, и мы от них отбиваемся, мы не хотим с ними ничего иметь общего. Но ведь пока мы сами не треснем, пока не пробьем свою бронезащитность, Господь до нас не доберется. Все происходит через рану, все происходит через нашу «треснутость». Трудно подобрать подходящее слово, но я повторяю: надо «треснуть», надо как-то расколоться. И только так может быть, потому что только тогда мы становимся доступными для Бога.

И сначала это происходит через Евангелие. И когда человек уже все знает в Евангелие, начинает слышать Бога, он будет готов сказать: все мое – Твое. Чтобы сказать это, надо иметь огромное мужество. И чтобы «треснуть», для этого тоже нужно огромное мужество. Вообще, быть христианином – это дело непростое, надо быть очень мужественным человеком, чтобы не испугаться принять эти раны. И многие не боятся даже молиться ангелу-хранителю такой молитвой, которую мы читаем каждый день: Ангеле Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди во страсе Христа Бога, ум мой утверди во истиннем пути, и к любви горней уязви душу мою…

А что значит «уязви»? Порань. Мы просим: ангел, порань меня любовью. Чтобы во мне было хоть какое-то открытое пространство, чтобы до меня добрался Господь. Но если человек будет все время закрываться каким-то специальным бронежилетом от Бога, то ничего не произойдет. А если он раскроется перед Богом, то Господь обязательно его поранит Своею любовью. Об этих «пораненных» мы поем кондак преподобному Сергию: «Любовию Христовой уязвился еси преподобне». Все идет отсюда. Если ты не боишься этого, тогда все будет хорошо. Тебя Господь обязательно поранит Своей любовью, и тогда в тебе откроется какое-то пространство, доступное для Бога и для человека. И тогда ты будешь очень уязвимый со всех сторон. И для добра, и для зла. И для добрых людей, и для недобрых. И тебе все время все будет мешать как-то в этой жизни прятаться, хранить покой, комфорт, удовольствие и так далее. Все будет уходить из-под ног. Но при этом ты будешь со Христом.

 

– На этом заканчивается первая часть встречи на волнах радио «Град Петров» с протоиереем Алексеем Уминским.