«Если сам человек ищет настоящего, он всегда его найдет»

 

Людмила Зотова

Беседа с протоиереем Алексеем Уминским

Передача записана 26 мая 2014 г.

Часть 2

АУДИО + ТЕКСТ

 

– Сегодня мы продолжаем разговор с  гостем студии радио «Град Петров», протоиереем Алексеем Уминским, настоятелем храма Святой Троицы в Хохлах, духовником Свято-Владимирской православной гимназии, ведущим телепередачи «Православная энциклопедия». В прошлой передаче мы говорили о том, что встреча с Богом возможна только тогда, когда  Господь «поранит» Своей любовью, когда в человеке откроется пространство, доступное для Бога и для человека, когда человек станет уязвим и для добра, и для зла. Но как это осуществить?

Я опять все сказанное Вами хочу перевести на практические рельсы.

 

– А вот это и есть практические рельсы.

 

– Значит ли это, что быть пораненным любовью Божией – это обязательно пережить жизненную травму, драму, которые способствуют открытию человека?

 

– Это бывает по-разному. Можно пережить личную травму, а можно пережить горе близкого тебе человека. Можно принять чужую боль как свою. Можно не бояться прийти туда, где все болит, и не отвернуть свое лицо от этой боли, а заставить себя в ней присутствовать. И пораниться чужой болью, и пораниться чужим страданием – но обязательно это нужно сделать.

 

– Без страдания открыться невозможно?

 

– Христос воскрес и явил Себя Фоме каким образом? Вложи перст свой в раны Мои! И посмотри на свои руки. Понимаете? Казалось бы, все хорошо, Христос воскрес, больше ничего плохого нет. Зачем Ему эти раны после воскресения? Почему Он воскрес так, чтобы Церковь, в лице Фомы, прикоснулась к этим ранам? Только ради того, чтобы все поняли: иначе не бывает. Христос тебе дал жизнь через это пронзенное ребро. Кровь и вода, источенные из ребер Христовых – это источник, из которого рождается Церковь. Понятно, что если мы рождены из этого источника, то и наша жизнь только такой может быть: мы должны быть доступными и открытыми. Открытость христианина – это всегда мишень для всего, что вы хотите. И надо уметь быть такой мишенью, прежде всего для Бога. Чтобы Бог в тебя нацелился и попал. А потом ты становишься таким вот человеком. А куда деваться? Некуда деваться. Конечно, нужна защита, конечно нужна помощь. Но Бог уже рядом с тобой, ничего не страшно.

Поэтому, когда ты читаешь Евангелие и вдруг понимаешь, что это тебе говорит Христос: а теперь иди ко Мне по воде, то хочешь ты того или не хочешь, но ты идешь. И ты тонешь. И тебя Христос вытаскивает. Это Христос мне говорит: веровавшим в Меня знамения сия последуют, именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить иными языками; а если что смертное испиют – не будет им вредить. Я не могу сейчас быть уверенным, что выпью, например, цианистого калия, перекрестив чашу, и со мной будет все хорошо. Сто процентов не будет. Но ведь это же все равно мне сказано. Это говорит лишь о качестве моей веры во Христа, моем доверии Ему, моем желании как-то посвятить Ему жизнь. И так далее. И если я не воспринимаю эти слова, сказанные мне, значит, я еще не открыл себя ни на капельку для Бога. А если я все-таки начинаю воспринимать эти слова Евангелия, которые говорит мне Христос, я могу ужасаться этому и еще при этом говорить, как апостол сказал: Господи, да кто же может спастись тогда?  И в Евангелии же есть и ответ, Христос отвечает: да никто не может. Евангелие непосильно для человека, но Бог может все. Да, для тебя это непосильно, для тебя это невозможно. Но если ты хочешь, если ты этого жаждешь, все будет хорошо. Но для этого надо по-настоящему поверить в Евангелие как в книгу, написанную конкретно для меня, как в слова Божии, сегодня обращенные лично мне. И тогда через это, через эту, как Вы сказали, практику, человек начинает потихонечку меняться.

 

– Как же нам, простым людям, надо обращаться с Евангелием? Существует ли какое-то общее правило? Или оно у каждого свое?

 

– Прежде всего, я думаю, Евангелие нельзя превращать в начетническую книгу. Хотя, конечно же, ежедневная встреча человека и Евангелия – это замечательно. Но когда человек просто вычитывает одну главу из Евангелия и две главы из Апостолов просто потому, что это его правило, то Евангелие тоже становится функцией. Не так важно, подходит ли человек к Евангелию ежедневно или более редко. Вопрос вот в чем: с чем я открываю Евангелие? Что я хочу? Иногда наступает какая-то страшная глухота и слепота, когда ты читаешь Евангелие. Ты оглушен. Ты читаешь эти слова и вроде бы все понимаешь, но внутри тебя на это ничего не отзывается. Это, опять-таки, очень неприятный знак нашей встречи с Богом, нашего отношения к Нему. Что со мной такое? И тогда я должен все-таки как-то поговорить с Богом по этому поводу, что-то Ему рассказать, о чем-то попросить. Чтобы какая-то пелена с глаз слетела, чтобы эти пробки из ушей как-то вылезли, чтобы что-то коснулось моего сердца. Потому что Евангелие – это то, что дает жизнь нашему сердцу, что дает жизнь нашему уму.

Через это трудно пробиться. Потому что человек склонен к тому, чтобы  все время превращаться в камень, уходить в эту нору, в бомбоубежище. Нас постоянно туда затягивает. Мы хотим жить в этом закрытом пространстве, как в утробе. Нам страшно выйти наружу, нам страшно родиться на свет. А наша жизнь в Церкви, наша жизнь с Евангелием, со Христом – это как раз и есть тот страшный и неудобный выход их материнской утробы. Это и есть рождение в Свет, рождение в Вечную жизнь. Он такой же страшный, каким он бывает для младенца. Мы просто этого не помним, но это совершенно страшно младенцу выходить из прекрасной, такой удобной и уютной материнской утробы, выходить с болью в этот непонятный, холодный, жуткий мир, который на самом деле потом мы узнаем.

Этот постоянный процесс рождения для нас очень неудобен, он очень тяжел для нас, очень страшен для нас. Нас все время тянет обратно. Это такой древний утробный архетип.

 

– Отец Алексей, Вы сказали одну очень важную, но несколько страшную, на первый взгляд, вещь: крещение – это принятие того пути, по которому шел Христос, а значит и принятие страданий, которые Он испытал на земле. Но как сможет мать своими руками отдать дитя на страдания?

 

– Но ведь я сказал: «крест, гроб, тредневное воскресение и на небеса восхождение». Это принятие всего Христа, это принятие всей нашей жизни во Христе. Конечно, об этом можно не думать. Но каждая мать прекрасно знает, что ожидает ее ребенка в будущем. И если она отгоняет от себя эти мысли, то это еще не значит, что ее ребенок проживет жизнь благополучно, не болея, в сытости, в счастье, в довольстве, как такой маленький Будда. Нет, конечно же, все знают, что жизнь, в которой мы живем, полна трагизма. Все взрослые люди, прожившие достаточное количество времени, понимают, что жизнь полна ужасов, катастроф, потерь, страданий. И ребенок рождается для этих страданий. Дело матери – оберегать его от этих страданий, защищать его, сохранять. Ее материнская утроба, болезнующая, все время будет говорить об этом. И крещение мыслится ей как способ защиты, в этом нет ничего странного, в этом нет ничего плохого, это естественно. Но здесь очень важно понимать реальность нашей жизни: а в чем, собственно, смысл этой защиты? Ведь понятно, что от всего не убережешься, от всего не защитишь. И в конечном итоге мы все, рано или поздно, умрем. Каждый из нас умрет. От смерти защитишь? Нет. От смерти никто не защитит, мы все перед ней беззащитны.

И в этом смысле, когда мы говорим о крещении, то речь идет о том, что если ты доверишься Богу Распятому и не побоишься, что твой сын пойдет за Ним по Его пути, то он не убережется от смерти, от страданий, от болезней – нет! Но просто с ним в этих страданиях, в этой смерти, в этих болезнях всегда будет рядом Христос. Тогда, в общем, все можно преодолеть. Они, страдания, будут в любом случае, но они будут с Ним. Или без Него: тогда они будут бессмысленны, жутки, непонятны человеку. Со Христом они будут иными. Но они будут обязательно: страдания, смерть, горе – все будет. Обязательно это будет в жизни каждого человека, но, конечно, в той или иной степени. Будут. Но будут, повторяю, со Христом или без Него.

 

– Отец Алексей, мы, люди, которые ходят в Церковь, считают себя христианами, людьми воцерковленными, мы далеко не совершенны и мы находимся в стадии поиска этого пути Господа, чтобы услышать Его голос, отдать себя Ему, как Вы сказали. Это непростой путь, но все-таки мы его ищем. Но беда в том, что многие наши близкие еще и к этому-то поиску не пришли. Как нам помочь близким открыть Церковь? Если сказать им, что Церковь – это любовь, мы мало что сможем им объяснить. Ведь придя в наш храм, человек вряд ли увидит там эту любовь.

 

– Я помню эпизод из своей жизни, когда я был за границей у своих друзей. Это мои старые друзья, они неверующие, некрещеные, но люди прекрасные. В воскресный день я попросил их отвести меня в православный храм, который был там неподалеку. Мой друг Юра довез меня до храма и остался ждать меня в машине. Я пошел на литургию, стоял в уголочке, молился. Когда после литургии я вернулся, Юра спрашивает меня: «А что там у вас в церкви случилось?» Я ответил, что ничего не случилось, была литургия, обычная воскресная служба. «А почему все люди выходят понурые, невеселые, с такими лицами тяжелыми? Никто не улыбается. Я думал, может, у вас там кого-то отпевали или была чья-то смерть». Так спросил мой друг. Я ответил: «Да нет, ничего такого не было. Это обычное дело. Так оно и есть!» И вот как раз в этом и есть вся наша беда. Потому что если мы пришли совершить тяжелую работу по выстаиванию литургии, то, конечно же, после двух часов стояния в душном храме и унылой проповеди священника ты выходишь оттуда несколько пришибленным. А если ты пришел на Божественную литургию как на встречу со Христом и с теми, кто во Христе и являет собой Церковь как настоящую общину, настоящую семью, то тогда, конечно, все будет по-другому. Тогда будет радость. Та радость, о которой все время Евангелие нам говорит: наше христианство – это радость, Православие – это радость. «Радуйтесь, и паки реку: радуйтесь!»   – говорит нам апостол. Мы все время про радость говорим. А на самом деле – и где она? И в чем она? Где мы ее, эту радость, видим? Только во время разговения после поста? И она быстренько проходит?

Да нет же! Если это для нас только функция, то радость здесь – это вещь невозможная. А если жизнь, то обязательно будет радость. Потому что встреча со Христом, причастие святых Христовых тайн, радость разделения своей жизни с Богом, радость разделения своей жизни с теми, кто рядом с тобой, радость не уйти из церкви, а как-то жить жизнью церкви дальше – вот тогда все, что делается сегодня, становится уже не функцией, а настоящим служением. Когда ты видишь человека, который нуждается в тебе, когда ты можешь вместе с ним горе его разделить и почувствовать, как он тебе обрадовался в этот момент, как ты утолил его печаль, как ты вдруг пришел к нему в момент его страдания, и на вопрос: «Почему со мной такое случилось?» ты не сказал ему: «Это тебя Бог наказал за твои грехи», а стал вместе с ним плакать и молиться, и печаль ушла, а Христос пришел, и вдруг просветилось пространство тьмы – то тогда ничего и рассказывать-то особо и не надо. Тогда человек, который говорит своим ближним о Боге, радуется, когда он это говорит. А людям становится интересно и непонятно: что же это за такое странное место? Почему человек живет так странно? У него горе, у него случилось несчастье, у него большие проблемы, у него болезнь – а он не унывает. А он живет полноценно. А он еще другим помогает. Мне кажется, все происходит только так, иначе объяснить это нельзя.

 

– Многое зависит от нас, зависит то, какою мы делаем Церковь, к которой принадлежим.

 

– Это зависит только от нас, это мы, это наша востребованность. Если мы захотим от Бога настоящего – Самого Бога, то Церковь станет другой. Если мы будем все время от Бога прятаться и желать только своего, это так постепенно до нас и дошло все, до сегодняшнего дня. И мы восприняли этот образ Церкви как единственно возможный. Но это не так. И мне кажется, нам стоит сегодня задуматься, задать себе вопрос: что я хочу от Церкви?

 

– Нас также волнуют вопросы о церковной общине, но ответы, к сожалению, часто не удается найти. Это, возможно, связано с тем, что Церковь у нас долгое время была закрыта, а сейчас мы пытаемся найти способ построения церковной общины. В некоторых храмах на богослужения приходят случайные люди, которые отстоят положенные два часа и расходятся по домам. В других храмах община вроде бы и существует, но она нередко бывает заформализованной: отчеты, зачеты…

 

– Это не община.

 

– Так что же такое настоящая церковная община в наши дни, и видели ли Вы где-то их сейчас? Они есть?

 

 

– Да, я думаю, сейчас таких общин становится все больше и больше. Востребованность в такой церковной жизни есть. Человек внутренне именно этого хочет. Он просто не знает, как это сформулировать и где это найти. Но это, к счастью, существует, и мне кажется, что именно это Святейший Патриарх имеет в виду, когда говорит, что каждый приход должен стать общиной. Мы по неумелости нашей сразу начинаем функционировать, это наши проблемы. Мы спрашиваем, что такое община, и сами отвечаем: это внеприходская деятельность. Значит, решаем мы, после прихода мы должны таким образом организоваться, чтобы у нас было это, это и это. Значит, мы проведем воспитательную работу с теми, с теми, с теми, а потом организуем это, это и это. Ну, конечно же, это не община! Это организация, это организованность.

Община – это не жизнь вне прихода, это не жизнь после литургии. Это жизнь сама по себе, литургическая, прежде всего. Это литургическая жизнь, это Евхаристия. Община – это то, о чем я уже несколько слов сказал прежде: когда человек и Бог живут одной жизнью. И когда Бог для тебя открыт, а ты открыт для Бога – ты становишься открытым и для другого. И тогда людям хорошо вместе с Богом и друг с другом. И тогда неважно, какие у этих людей политические преференции, кто они по национальности, какие у них профессиональные навыки.  Это уже неважно, это могут быть совершенно разные люди, и так оно и бывает в настоящих общинах. Потому что в общины приходят люди, для которых, прежде всего, важен Христос. А они становятся друг для друга дороги не потому, что у них одинаковые убеждения, а потому что они – люди. Они увидели друг друга с самой прекрасной стороны. Христос умеет нам так друг друга показать, что мы вдруг увидим человека, которого не видели раньше, с самой удивительной, прекрасной стороны. И мы никогда бы этого не увидели, если бы не Христос.

И если люди так приходят ко Христу, так приходят к причастию, если для них евхаристия является не частным делом и не делом церковной дисциплины, то что-то может измениться. Знаете, часто причащаться – это хорошо. Но иногда слышишь просто такую установку: раз Евхаристия служится, то все обязаны причащаться. Но поставить человеку в обязанность причастие – это значит опять сделать человека функцией. Значит опять для тебя человек – это просто некий исполнитель какого-то определенного предписания: «апостольские правила повелевают…» Ну хорошо: все правильно, все замечательно. Но вот люди-то все разные! Люди все живые. Если заставить людей ходить одним шагом в одну сторону, а другим шагом в другую сторону, это вовсе не значит, что те, которые редко причащаются, поступают правильно, а которые часто причащаются неправильно. И наоборот. Потому что, если все это делается по идеологии, по установке, по какому-то непреложному закону, так и то, и другое неправильно.

Для этого человек должен зреть, должен раскрываться, раскалываться. Жажда Евхаристии, жажда причастия должна быть, как у самарянки: жаждой воды живой. Это должно пробиться в человеке. А у всех это пробивается по-разному. Кто-то уже созрел для того, чтобы причащаться на каждой литургии, ему желанно причащаться, и он не может не причащаться. А для кого-то это еще очень тяжело. Потому что ему надо каждый раз, не то чтобы правила вычитывать, а (если он всерьез относится к Евхаристии) так переживать Евхаристию!.. Это же очень тяжело! Один греческий священник писал о себе: я после каждой литургии как помятая трава. Такое вот переживание службы. Как помятая трава! Силы у всех разные, опыт разный, а стремления могут быть одинаковыми у того, кто причащается каждую Евхаристию и у того, кто не каждую, но к этому стремится.

Жизнь общины строится на этой жажде Христа, жажде Евхаристии, на том, чтобы Евхаристия всех объединяла как стремление жить со Христом. И понятно, что люди, которые так пришли на Евхаристию, они просто не захотят потом расходиться. Им захочется и дальше быть вместе, захочется разделять жизнь друг с другом, захочется что-то такое сделать. Здесь может произойти совершенно замечательная вещь. Такая община может полностью взять на себя ответственность за жизнь храма. Мы говорим, что гражданское общество – это общество ответственных людей, когда человек отвечает за свой двор, за свой дом, за свою семью, за то, как он относится к людям. Община – это тоже элемент гражданского общества.

Вот почему у нас сегодня экономика храма зависит, в общем, не от прихожан, а от захожан? Наши храмы содержатся случайными людьми. Храмы содержатся теми, кто к Церкви отношения не имеет. И самым центральным местом храма является не алтарь, а ящик. Вот: храм открыт в течение дня, сидит за ящиком хорошая православная женщина, которая свечки продает, принимает записки. А вместе с тем, у нас в храме продается все что угодно: и сувенирчики, и чашечки с портретами святых, и книги, и диски, и чего только еще там ни находят.

 

– Причем книги иногда очень сомнительного содержания.

 

– Сомнительного содержания, сомнительного качества. И сувенирная индустрия сейчас использует святыню, как угодно, тиражирует это. И это не только наша проблема, это есть вообще в христианском мире: ты видишь, например, брелочек болтающийся в виде креста или на ключе у кого-то изображена иконочка, которая валяется в кармане. Про футболки со Священным Писанием я даже и говорить не буду, это больной вопрос.

При этом прихожане к храму никакого отношения не имеют. Деньги в храм идут от треб, от свечек – от захожан. И никто не знает, как и что в их храме происходит. Есть бюджет храма, который накапливается в течение месяца со служб, с продажи свеч и так далее. И священник нанимает хор, и священник нанимает уборщиков, и священник нанимает сторожа, и священник нанимает кухарку, и священник нанимает бухгалтера, и священник нанимает еще, еще, еше… И весь штат, обслуживающий храм, – чаще всего люди, абсолютно не имеющие отношения к этому храму. А сами прихожане пришли и ушли. И они тоже к этому храму не имеют отношения. Но община не может так жить.

Община получается тогда, когда каждый отвечает за то, как живет храм. Поэтому очень странно нанимать, например, уборщиков. Неужели в общине, которая собралась ради Христа, не найдется желающих помыть храм после службы? А на самом деле их много. Вот, скажи священник после службы: дорогие мои, кто хочет храм помыть, кто хочет Богу послужить таким образом? И люди за честь почтут храм помыть. И будут старательно это делать в течение долгого времени. Или надо общину собрать вместе: братья и сестры, а кто хочет друг другу послужить, кто хочет приготовить обед, покормить всех, а потом вместе и побеседовать? Конечно же, найдутся, конечно же, люди захотят послужить.

Я своих прихожан причащаю, их всех по имени знаю. Их с каждым годом все больше и больше. У нас маленький приход, но в этом году причащалось около пятисот прихожан. Так я с удивлением вдруг понял, что знаю по имени каждого, хотя в последнее время у меня память отказывает. Так что, я с этих людей деньги буду брать? Продавать им что-то в храме? С кого берут деньги? С сынов или с посторонних? Понятно, что с сынов не берут. Поэтому в храме не может быть никаких ценников, даже таких лукавых, типа: «рекомендуемая цена пожертвования». Это полное лукавство. Такого не может быть. Но если человек понимает, что он сын, что тут семья, он понимает, что ему надо семью содержать. А как содержать семью? Для этого надо, чтобы священник рассказал своим прихожанам, как вообще живет храм, чтобы финансовая составляющая была бы совершенно известна всем прихожанам: сколько стоят коммунальные услуги, сколько стоит содержание священства, сколько стоит содержание самого храма, просфоры, вино и так далее. И сказать: дорогие мои, чтобы мы худо-бедно существовали, нам надо в месяц собирать вот такую сумму, пожалуйста, давайте мы об этом позаботимся. И что вы думает, неужели люди скажут: а нет! Нет, не дам я тебе денежку. Наоборот, они будут понимать, что это от них зависит, они будут отвечать за свой храм. Вот это – община. Так она складывается.

А потом вдруг в храме понимают, что кто-то заболел, а его все знают. А если еще не знают, так священник скажет: «Знаете, вот такой-то заболел, ему предстоит операция, а денег не хватает. Давайте соберем». Мы в своем приходе даже стали проводить такие благотворительные ярмарки для больных. Причем не для своих больных прихожан. Это и так понятно, у нас даже при храме существует касса взаимопомощи, где любой прихожанин, зная это, может взять сумму денег и отдавать ее тогда, когда может. А если такой возможности нет, он и не отдает. Вот так берут нужные суммы денег из этого фонда. А я даже и не знаю, сколько там денег. Ко мне приходят, берут благословение, но дальше все делают без меня, я руками даже не касаюсь. Это делают сами прихожане для того, чтобы друг другу помогать.

А благотворительные ярмарки проходят для того, чтобы кому-то другому помочь, кому-то из ближних. А суммы колоссальные. Мы и другие приходы приглашаем для участия в ярмарках. Мы собираем, например, для помощи больным муковисцидозом. На одной из ярмарок мы собрали за один день сразу семьсот тысяч рублей. Это возможно, когда есть община, когда люди сами к этому готовы. Это нельзя назвать социальной работой при приходе. Это сама жизнь. Хотя это может считаться социальной работой, и я тоже напишу это в отчете. Но по сути своей – это не функция. Это желание обязательно делиться, делиться и делиться. Если индивидуум – это человек неделимый, то христианин как раз очень делимый. А когда ты делимый – у тебя не оскудевает.

Это и есть смысл общинной жизни: ответственность за приход, когда в приходе все зависит от тебя. В нашем приходе, например, нет штатных уборщиков. У нас есть список прихода, в который включены не только прихожане, но и их близкие родственники. Этот список мы раздаем прихожанам, и они молятся за каждого: кто-то каждый день, кто-то раз в неделю, кто-то даже кафизму читает. Мы, священники, поминаем всех в этом списке на каждой литургии. Так мы молимся друг за друга. В этом списке есть адреса, телефоны, все контакты, по которым мы можем очень быстро друг с другом сорганизоваться. Прихожане как-то делятся на группы, каждая группа из восьми человек в течение года несколько раз убирает храм. Другая группа несколько раз в году готовит трапезу для всего прихода каждое воскресенье после службы. Другие люди распределены по разным направлениям, которые им близки. Я ведь ничего специально не придумываю.

Приходят прихожане: батюшка, мы хотим, чтобы у нас был киноклуб. А кто будет вести? Раз ты предложил – ты и веди. Он начинает подбирать фильмы, со мной советоваться. Только вот у меня возрастает нагрузка, так как мне приходится идти на каждую встречу в киноклубе. Но все придумывают прихожане: детский киноклуб, взрослый киноклуб, юношеский театр. Этот театр существует как форма жизни детей, которые из воскресной школы уже вышли и тех, кто еще учится в ней, а также их родителей. Приходской листок издают те люди, которым это важно и интересно; концерты устраивают музыканты; картины свои продают на аукционах художники – в общем, у нас в приходе каждый находит свое место. Каждый может сказать: а я умею вот это, а я могу здесь помочь…

Понятно, что есть часть более активных прихожан, часть менее активных, часть тех, кто просто приходит и приглядывается. Но никто не делится на первый класс, второй класс – все едины. Все одинаковы: и те, которые работают очень активно, на которых я могу просто наругаться, хотя не имею на это права, потому что они делают это бескорыстно. Но я могу наругаться: почему до сих пор не сделано что-то, почему вы это вот не сделали, почему вот то сделано плохо. Не имею права – они ведь это делают не за деньги, они же не работники мои. Но они настолько уже близки, они настолько открыли себя для такого служения, что это все происходит без обид.

А есть такие люди, которые на все это только смотрят и этим с радостью пользуются. Но они тоже прихожане. Они от всего этого получают радость и этой радостью могут поделиться. Потом смотрю – они кого-то нового привели в приход, кто-то вместе с ними пришел в приход, удивленный. Вот так постепенно, потихонечку, год за годом это все расширяется и живет. И понятно, что если в этом приходе не будет общины, то не будет вообще ничего. Ведь это исторический центр Москвы, это храм XVII века, это место, где вокруг очень много храмов, а жилых домов практически нет. Это значит, что каждый приход наполняется общиной, а люди приезжают с разных сторон, кто-то из загорода приезжает, кто-то из других районов города. И все общины, которые рядом находятся, они такие же, как община нашего храма. Они также живут общинной жизнью, потому что по-другому невозможно.

 

– Я с такими общинами встречалась только в храмах Парижа, где сохранились среди русской эмиграции традиции общинной жизни. Вот там общины активных людей, у них есть списки, они все друг о друге знают…

 

– У них нет другого выхода.

 

– Может быть. Но здесь все же видна преемственность,  та, которую мы потеряли.

 

– Да там нет этой преемственности. Эти общины сложились подобным же образом: они выросли из необходимости жить. Эти общины Зарубежной Церкви сложились такими именно потому, что иначе выжить невозможно. Только общинной жизнью. Потому что русские приходы до революции были другими.

 

– Вот как? А от кого зависит создание такой общины: от настоятеля храма или все-таки от прихожан?

 

Во многом, конечно, зависит от настоятеля. Но это также зависит во многом от востребованности прихода. Потому что даже самый живой и желающий построить общину настоятель, столкнувшись с нежеланием прихожан, ничего не сделает. Это взаимное нахождение.

 

– Да, взаимное. И еще помощь Божия нужна.

 

– Ну это всегда нужно. Об этом как-то даже странно упоминать, потому что это очевидно.

 

– Отец Алексей, если человек ходит в храм, который близко с его домом, он ему удобен, но там нет все-таки общинной жизни. Тогда его церковная жизнь становится формальной, о чем Вы уже говорили. Стоит ли ему искать другие храмы с общинной жизнью, ходить, искать, стучаться? Или все-таки остаться здесь?

 

– Во-первых, я думаю, что сам человек, даже если он ходит в храм, где нет общины, может все-таки выстраивать свою жизнь правильным образом. Может быть, он живет в таком месте, где вообще таких общин нет – например, большой, огромный кафедральный собор, куда ходит тысяча людей и где создать общину – это колоссальный труд. Потому что в таких храмах надо так перестроить все отношения, так все изменить, что потребуются революционные шаги, которые могут принести даже и определенный вред. Потому что если ты начинаешь перестраивать все резко, революционно, то, мне кажется, это очень опасная вещь. Вещи, связанные с появлением общины, рождаются естественным образом: постепенно, понемножечку. И даже в таких огромных соборах, если они и будут происходить, то они будут происходить по каким-то отдельным элементам. Скажем, есть собор, а при нем начинает свою жизнь, например, клуб. Да, пускай клуб, да, пускай пока какое-то функционирование. Но это собирает людей, маленькое сообщество которых уже имеет желание в этом огромном кафедральном соборе сделать небольшую общину, которая, может быть, с годами, с десятилетиями, наполнит собою жизнь всего прихода.

Но даже если этого и нет, но сам человек ищет настоящего, он всегда его найдет. Потому что, начиная ходить в храм, начиная искать Христа, оглядываясь вокруг себя, он найдет себе друга, единомышленника, таких людей, с которыми он будет приходить вместе. Так их станет трое, четверо – и постепенно что-то будет меняться. Несмотря на то, что храм живет другой жизнью, они после храма соберутся вместе попить чая и поговорить о духовной жизни. Они будут меняться книгами, говорить о духовном. В конечном итоге их востребованность духовной жизни может оказаться замеченной кем-то из священников большого собора, который начнет их окормлять. Все может сложиться именно так. Вопрос в том, чего именно я хочу от Церкви. Зачем я прихожу?  Это личный выбор каждого. В любом случае, все начинается с человека.

 

– Хотелось бы затронуть еще один очень важный вопрос. Мы уже говорили, немного коснулись, вопроса о причастии и об исповеди. В одной из Ваших книг Вы подробно останавливаетесь на этих вопросах. Это книга «Тайна примирения. Книга об исповеди и покаянии».

Вы уже сказали, что частота причащения зависит от многих факторов, в том числе и от готовности самого человека. А как связана частота исповеди с частотой причастия? Этот вопрос нередко встает перед людьми, особенно перед теми, которые причащаются часто.

 

– Исповедь с причастием, без всякого сомнения, связаны, потому что вся жизнь Церкви связана с причастием. Но она не связана таким образом, которым она стала мыслиться в последнее время: что исповедь – это непреложный пропуск к причащению Святых Христовых Тайн. Что если ты не исповедывался, то и причащаться ты не можешь. Что исповедь – это только ступенька перед причастием. В таком случае исповедь сама по себе теряет свой глубокий, серьезный, преображающий смысл. Исповедь – это глубокое таинство. И делать его функцией, второстепенным фактором, одним из способов подготовки к причастию – это, наверное, очень опасная вещь.

Конечно, очень важно, когда человек, осознавая свою подготовку к причащению, свой путь к причастию, понимая, что сказать Богу такие великие слова: все мое – Твое, открывает для себя, что это не просто страшно и ответственно, но это и показывает ему, кто он такой. Поэтому человеку очень важно перед Богом раскрыть свое сердце, покаяться, попросить помощи. И в этом смысле исповедь перед причастием – вещь прекрасная. Но не может человек по-настоящему, серьезно так себя перед Богом раскрывать каждые несколько дней. Это невозможно. И тогда для человека исповедь становится тем, чем мы ее привыкли сейчас видеть. Почему многие боятся не исповедоваться перед причастием? Потому что сама по себе исповедь стала определенной функцией. Функцией того, что мне надо обязательно «перечислить» какие-то грехи. Обязательно мне надо назвать по имени какие-то грехи, и тогда это и есть исповедь: я за собой замечаю какие-то недостатки. Мне кажется, это неправильное понимание таинства. Замечать за собой свои недостатки – это не есть исповедь, не есть покаяние. Замечать за собой недостатки – это вещь очень важная. Она называется проверкой совести. Такая проверка совести у нас происходит каждый вечер на вечернем правиле. Нам дана последняя исповедальная молитва, она трафаретная. А мы ее воспринимаем, как молитву. Там мы перечисляем грехи, которые к нам никакого отношения часто не имеют: мшелоимство, лихоимство, что-то еще такое…

 

– Да, порой мы даже не знаем, что это такое, но повторяем эти слова.

 

– Но повторяем. Считается, что лучше все-таки поступать по-другому. Авва Дорофей в своей замечательной книге «Душеполезные поучения» в десятой или одиннадцатой главе говорит о том, что человек вообще должен каждый день проверять свою совесть для того, чтобы понимать, что в его жизни вдруг стало таким греховным навыком. Что он повторяет изо дня в день? Заметив это, начать с этим духовную борьбу. Поэтому, когда я заканчиваю свой день, мне надо по-настоящему, серьезно заглянуть в себя и перед Богом сказать: «Господи, я сегодня наделал вот такого-то безобразия, подумал вот такие-то неприятные вещи, сказал такие-то гадкие слова. Я не сдержался, Господи. Я плох был сегодня в этом. Прости меня». Это исповедь или не исповедь? Это настоящая исповедь. Это настоящая исповедь перед Богом: исповедание помыслов. Это внимание к себе. И такая исповедь человека с Богом должна быть каждый день, она естественна для человека. Не вот эта последняя молитва из правила, а живой разговор с Богом о своей душе.

А вот когда я прихожу на таинство, я всего себя приношу в состоянии человека, который жаждет от Бога взгляда любви и исцеления. И вот с накопленным багажом я себя приношу: вот, Господи, я всего себя принес, помоги мне! Такие моменты не могут быть запланированы. Они бывают, когда, что называется, наболит. Наболит – тогда ты живо относишься к исповеди. Когда ты действительно начинаешь это переживать как такую вещь, без которой дышать не можешь, как будто дальше тебе идти некуда. И тогда с тобой что-то случается! Потому что этот момент твоего отношения к этому греху дошел до такой степени, что тебе не просто надо назвать его по имени. Потому что, часто называя грех по имени, человек привыкает и начинает к нему относиться привычно: ну и что! Более того, мы так приучаем своих детей часто исповедовать грехи с раннего возраста, что они приходят и говорят: не слушался маму, подрался с братиком, обзывался, говорил плохие слова. И так ребенок приходит на такую «исповедь» с семи лет до пятнадцати. А потом перестает вообще приходить.

И вот это – никакая не исповедь. Это вообще ничего не значит. Потому что заученность вот таких моментов похожа на то, как человек сдает белье в прачечную: три наволочки, четыре простыни, два пододеяльника, три белых рубашки и так далее. Вот, заполнил квитанцию, сдал грязное белье, получил чистое. Но если исповедь есть это, то это все-таки не то, к чему призывал нас Христос, говоря, что мы должны покаяться ради Царствия Небесного, мы должны поменять себя, мы должны переродиться. А это перечисление – просто стук в небесную канцелярию: пожалуйста, видите, я написал? Вот моя записочка. Разорвите ее, очистите ластиком то, что я там написал, и сотрите ластиком это с моей души. Дайте мне возможность дальше жить обычной жизнью.

К сожалению, исповедь у нас превратилась вот в такую заученную вещь. Но когда это происходит с человеком четыре раза в год, то к такой исповеди он будет относиться очень и очень серьезно. И такая исповедь будет заставлять его переживать эти грехи, думать о себе. И, наверное, к такой исповеди – четыре раза в год – он приходит всерьез и с покаянием. И как раз это чувство – всерьез и с покаянием – на исповеди очень важно. Глубокое чувство освобождения. Глубокое чувство свободы, радости и исцеления человек обязательно будет от этого переживать. Четыре раза в год. А если он будет это делать каждую неделю, у него, конечно, будет не такое отношение к исповеди.

Тогда вопрос ставится так: либо я и причащаюсь четыре раза в год, либо я не должен исповедоваться перед каждым причастием. А должен исповедоваться по мере того, как складывается моя духовная жизнь. Есть у меня желание исповедоваться перед каждой литургией, и сердце мое жаждет этого – пожалуйста. Если я чувствую, что я грешный человек, но пока еще не дозрел, тогда возьми благословение у священника и причащайся без того, чтобы просто формально перечислять эти вещи, которые и так понятны. Что я – перечислил это и больше не грешу? Да я только отошел и тут же согрешил. И тогда у человека, как говорят, просто «голову сносит». Человек идет уже к причастию и вдруг в последний момент вспоминает: ой, забыл на исповеди сказать такое-то слово! Как мне быть: идти или не идти? Причащаться или не причащаться? Господи, что мне делать! Он подходит и прямо у чаши кричит: «Батюшка, я забыл сказать, что я…» Кошмар.

Но нельзя так! Все-таки Господь нас любит и видит наши грехи лучше нас. Более того, мы-то вообще своих грехов почти не видим. Мы исповедуем только какую-то малую часть из того, что мы открываем для себя. Ведь если бы мы увидели вдруг себя, какие мы есть на самом деле, мы просто жить не захотели. Мы бы в такое отчаяние впали! И поэтому милосердный Господь постепенно, по чуть-чуть, понемножечку открывает нам наши грехи. И поэтому-то святые люди, оглядываясь на себя, говорили: какие же мы великие грешники! А они искренне говорили, потому что они просветились и не испугались себя увидеть по-настоящему. А мы видим только самые небольшие вершки. И перечисляем-перечисляем, пишем-пишем записки, пишем тетрадки со своими грехами. Кому это нужно?

Здесь, мне кажется, надо не бояться той свободы, которую даровал нам Христос, и держаться за нее. И любить Бога, знать Его по имени. Если Он наш отец, то Он – наш отец. И Ему эти записочки с перечислением наших грехов не очень-то приятно, наверное, читать. Он сердце наше видит, ум наш видит, знает нас хорошо и принимает нас такими, какими мы к нему приходим. Конечно, причащаться нераскаянными, причащаться в гордыне, причащаться с самомнением, причащаться с пониманием того, что я имею право, потому что я «вычитал», «выстоял», исповедал и теперь у меня есть это право, этого делать нельзя. Страшнее этого не бывает. А «со страхом Божиим» и с верой и любовью – это не значит, что должен шлагбаум открываться. Это значит, что сердце должно быть всегда полно покаяния и понимания того, что ты перед Богом. И как бы ты ни старался и ни пытался, но без Его помощи и без Его руки ты не можешь сделать ничего.

 

– Во многих храмах священники поощряют написание записочек и стимулируют людей именно к такому понимаю исповеди. Что делать?

 

– Потому что так проще и легче самому священнику. Это функция. Понимаете, мы, грешные священники, превратились в обслуживающий персонал. По большому счету, многих из нас это устраивает. Так более-менее все понятно: как я живу, что я делаю, какие функции я исполняю. Увы, это беда. Это и наша беда, священническая. Мы не говорим сейчас, что это прихожане такие, они должны то и это. Это мы должны. Мы не должны быть обслуживающим персоналом. Наши епископы тоже не должны на нас смотреть как на обслуживающий персонал. И наши епископы должны перестать быть просто администраторам. Они не должны смотреть на приход и на священника как на какой-то финансовый кооператив и на функцию. Надо перестать быть функцией. Епископу надо перестать смотреть на священника как на своего крепостного, а на приход как на вотчину. А на себя как на администратора, который договаривается с «сильными мира сего» и тем самым обеспечивает жизнь Церкви в своей епархии. Нет, не для этого епископ существует. Хотя это – одна из его функций. Но если он не отец для своих священников, если он не открыт для них, если он не решает их проблем, не смотрит, как он может помочь, где нужна его епископская ласка и рука, на которую кто-то мог бы опереться, где он мог бы поддержать священника в трудную минуту, если того что-то колеблет, у него искушение, он может пасть, а епископ не растопчет его, а, наоборот, его поддержит – тогда в нашей Церкви многое становится функцией. В противном случае многим стало бы понятно, что Церковь есть любовь. Это касается каждого из нас. Епископ должен стать на своем месте настоящим епископом. Особенно в тех новых, очень бедных, неустроенных епархиях. Если туда епископ приезжает и желает, чтобы у него с самого начала были хорошие апартаменты, хорошая машина, хороший выезд, хорошее облачение, а священники, которые если и могут, то с большим трудом, выстроить нормальную жизнь в своем приходе, священники только и думают о том, как бы угодить своему епископу – не дай Бог, он рассердится и испортит то, что он строит – ничего из этого не получится.

Эти отношения надо по-другому выстраивать, надо посмотреть друг на друга живыми глазами: епископам на священников, священникам на своих прихожан, нам, христианам, друг на друга и на священников и епископов и как-то ожить и стать Церковью. Священник будет функционировать и быть «обслуживающим персоналом», пока это будет требованием епископата, епископа как администратора: чтобы все было четко, чтобы была бухгалтерия, чтобы все отчислялось, все продавалось, покупалось, чтобы все функционировало, шли отчеты и так далее. Но можно по-другому. Можно так, чтобы все это было живым и по-настоящему.

Тогда прихожане, любя своего священника и епископа, будут щедрыми, потому что знают, что деньги, которые они жертвуют на храм, идут не на конкретного батюшку, не на конкретного владыку, а на Церковь, которая живет нашими пожертвованиями, нашим трудом, нашей любовью и молитвой и помогает ближнему. Тогда не будет зазорным, если приход помогает священнику дом построить, машину купить, потому что это нормально. Вот, апостол Павел говорил: не заграждай уста волу молотящему. Это может быть, этого может не быть, но это все окажется естественным. Не священник будет об этом думать, а ему это просто будет приноситься как дар любви. И  также это будет во всем.

 

– Таких храмов, о которых Вы сейчас говорите, где любят священника и сознательно  помогают, не так много, мне кажется. Что делать нам, прихожанам? Может быть, самим  искать такие храмы, встраиваться в их общину? Тогда храмы, где все делается формально, сами почувствуют, что теряют приход?

 

– И такое, наверное, может быть. И так случается.

 

– Надо все-таки всем вместе пытаться построить настоящую, реальную церковную жизнь.

 

– Мне кажется, что это назревшая необходимость нашей современной жизни.

 

– Отец Алексей, возвращаясь к вопросу исповеди, хочу спросить: как Вы относитесь к общей исповеди, которую когда-то ввел святой Иоанн Кронштадтский?

 

– Если в приходе существует нормальная индивидуальная исповедь, когда у каждого человека в приходе есть возможность поговорить со священником, то в дни огромных праздников – Троицы, Пасхи, других – для тех людей, которые регулярно исповедовались в течение поста или в другие дни, может быть проведена такая общая исповедь как благословение к причастию. Только в таких случаях. А если это просто такая форма приходской жизни, когда другой исповеди не существует, то тогда это гораздо хуже, нежели когда люди причащаются вообще без исповеди. Потому что это иллюзия исповеди. Сам человек, который присутствует на такой исповеди, не знает, что с ним происходит, а при этом он считает, что все грехи ему простились. Я против общей исповеди в таком виде.

 

– Вы верно сказали, что настоящее чувство покаяния не может нас посещать часто. Четыре раза в год – это цифра условная, конечно, но она ближе к истине.

 

– Можно и чаще, конечно. Но, по крайней мере, мы, священники, обязаны исповедоваться два раза в год. На Рождественский пост у духовника епархии и на Великий пост. И я не уверен, что для некоторых священников это условные вещи. Многие священники так два раза в год и исповедуются, в то время как от прихожан требуют нечто другого. Исповедь для священства – вещь необходимая, но при этом свободная. И, конечно же, священники исповедуются своим духовникам, когда в этом назревает серьезная глубокая необходимость. Я могу исповедоваться несколько раз в месяц, а могу в какое-то время, например, раз в три месяца. Зависит от того, как складывается моя жизнь.

 

– Но, тем не менее, как Вы сказали, священники требуют от прихожан обязательной исповеди перед причастием.

 

– В этом и есть большая проблема, именно в том, что жизнь священника и жизнь мирянина друг от друга сильно отделены.  Хотя вообще-то у нас одна жизнь – христианская.

 

– А как нам быть, если священники не допускают до причастия, потому что ты не подходил к исповеди? Не благословляют.

 

– Ну что же делать? Мы же не можем за это сказать в лицо священнику: как вы смеете, батюшка, вы не имеете права! Нет, мы не можем на это решиться. Наша жизнь в Церкви иерархична, священник для нас всегда авторитет, как бы мы внутренне ни кипели. Конечно, мы должны смириться с этим, отойти в сторону, помолиться и принять те условия, которые нам в данный момент выставляются в этом приходе. А дальше решать: здесь тебе причащаться или найти то место, где тебе есть возможность причащаться так, как ты это мыслишь для себя. Но как-то осуждать священника за это невозможно. Мы живем в таком мире, когда мы понимаем, какая историческая реальность стоит за всем за этим, какое воспитание, какое понимание благочестия  может здесь быть. Часто священник искренне думает и считает, что так правильно, так благочестиво. В этом смысле перед Богом он честен. И обвинять его, что он такой вот мракобес и он ничего не понимает, нельзя ни в коем случае.

 

– Отец Алексей, есть еще вопросы, которые хотелось бы Вам задать, поэтому будем ждать следующих встреч с Вами на волнах радио «Град Петров». Спасибо Вам.