QR-код для пожертвований через СБП в вашем смартфоне.
ВЕРСИЯ ДЛЯ ANDROID
В каких святых нуждается наше время? Размышляя над статьей из знаменитого сборника «Вехи»
А.Ратников: У микрофона Александр Ратников, здравствуйте! В Доме русского зарубежья имени Солженицына состоялся семинар на тему «Образ святости в ХХ веке. Героизм или подвижничество». Для обсуждения была предложена статья С.Н.Булгакова «Героизм и подвижничество» из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции, опубликованная в сборнике «Вехи», столетие издания которого отмечается в этом году. В семинаре приняли участие руководитель школы молодежного служения Патриаршего центра духовного развития детей и молодежи при Даниловом монастыре игумен Петр (Мещеринов) и сотрудник Синодальной комиссии по канонизации святых, профессор Санкт-Петербургской Духовной Академии, церковный историк, протоиерей Георгий Митрофанов. Сегодня я предлагаю послушать записи их размышлений на обозначенную тему.
Игумен Петр (Мещеринов): Сложилось два понимания святости. Одно понимание – это евангельское, подлинно церковное, то, которое содержит Православная Церковь как свое учение. Апостол Павел обращается ко всем христианам как к святым. Апостол Петр к каждому из нас обращается со словами: «Вы царственное священство, народ Божий, люди, взятые в удел». И поэтому непременной принадлежностью всякого христианина, собственно, должна быть святость – то есть преображение его существования в горниле покаяния благодатью Святого Духа из греховного в праведное. Христианин взращивает в себе эту благодать посредством исполнения заповедей Христовых, посредством того, что ведет нравственную и духовную жизнь по заповедям. И постепенно, как пишет апостол, «возрастая в познании Бога, приходит в меру мужа совершенного, в меру полного возраста Христова». Такая святость свидетельствуется плодами Духа – это любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание. Так пишет апостол Павел в послании к Галатам. Очень важно здесь то, что святость, с одной стороны, являясь заданием и идеалом для христианина, с другой стороны, составляет сиюминутную, повседневную норму его практической жизни. Если у христианина нет хотя бы в начатках вот этих плодов Духа, о которых пишет апостол; если он живым чувством своим не ощущает приобщения ко Христу, не знает связи этого приобщения с его духовным и нравственным состоянием, то говорить о таком человеке как о христианине вряд ли можно. Отсюда следует то, что святость должна явным образом наличествовать в христианской повседневности. Христианство, конечно, безусловно эсхатологично: «Да приидет Христос и да прейдет мир сей» – это лозунг первых христиан. И Церковь как Царство Божие, пришедшее в силе, властно изымает нас из-под детерминизма вот этих падших стихий мира сего. Но эта эсхатологичность, она внутренняя, нравственная, духовная. Иначе, как пишет апостол Павел, «вам надлежало бы выйти из мира. Каждый оставайся в том звании, в котором призван», и если мы говорим о святости в таком контексте, как о принадлежности всякого христианина, то понятно, что речь может идти о мере святости, о степени ее, но не о наличии или отсутствии ее как таковой. Несвятой христианин – не христианин. Итак, святость как норма для всякого христианина, как повседневность, причем отнюдь не скрытая, а всеми видимая – вспомним слова Христа: «Да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела». Вот тот исконный смысл, который вкладывается Евангелием и Церковью в понятие святости. Этот исконный смысл со временем затемнился другим пониманием святости, заполнившим, к сожалению, собою вся церковную идеологию и практику, проникшим даже в официальную церковную дидактику, то есть в церковное назидание, того, что предлагается от лица Церкви. Отмечу попутно, что это внесло свой, пожалуй, даже самый весомый вклад в трагический разрыв между учением Церкви и ее реальной жизнью, – это то, что отец Александр Шмеман называл номинализмом. Евангельское понятие святости как вот этого Божественного задания, но одновременно повседневного достояния всякого христианина – это специфическое понятие святости, то есть то, что дано всем. Оно подменилось неким общерелигиозным, а по сути, языческим восприятием святости как особости, выделенности, сакральности, чудесности, эффектности в сочетании с неким сверхъестественным могуществом и властью над обычными людьми: врачеванием, прозорливостью и так далее. Изменились и критерии святости: вместо плодов Духа, вместо этой внутренней личностной ответственности перед Богом и людьми определяющими стали вещи внешние: народное почитание, например (а мы знаем, например, что народ наш, и церковный в том числе, почитает Сталина). Можно вспомнить – вот, отец Георгий, наверное, точнее скажет – изгрызение избы преподобного Александра Свирского, народ до такой степени почитал преподобного и грыз избу, потому что она от зубной боли помогала. Там все время заменяли бревна в этой избе.
Прот.Г.Митрофанов: Еще до революции деревянную избу заменили каменной, то есть камнем одели эти стены. Но и с этим камнем тоже умудрялись проделывать какие-то манипуляции.
Игумен Петр (Мещеринов): Да, вот народное почитание – это считается критерием святости. Чудотворения тоже критерий святости. Но мы знаем, что чудотворения и в других религиях наличествуют. Нетленные мощи – тоже критерий святости. На этом, кстати, сыграли в свое время большевики, «разоблачая» святость вот по этому критерию, это было в 1920-е годы. И прочие вещи, совершенно внешние, и даже в принципе могущие ко Христу и Его Евангелию и Его Церкви не иметь никакого отношения. Евангельское понимание святости предполагает, что христианин, стяжая Духа Святого непрестанным, повседневным нравственным и духовным подвигом, заменяет в себе «падшесть на небесность», если можно так выразиться. А псевдоцерковное понимание святости менее всего чувствительно именно к нравственности и подлинной христианской духовности. И поэтому, собственно, почитаются у нас внешние, эффектные вещи, например, этот тысячедневный камень преподобного Серафима Саровского. Или почитается блаженная Матрона, о нравственной и духовной жизни которой, собственно, мы ничего не знаем, нам не известно о ней. Но у нас не почитаются новомученики, которые явили именно нравственный христианский подвиг. Евангельская святость требует, как пишет сам Булгаков в этой статье, поспорю с его словами, «ровности течения, мерности жизни». Когда он говорит о подвижничестве, он на эти качества как раз указывает. То есть ровно та самая повседневность, о которой я сказал. Это повседневное подвижничество противоположно героизму, для которого, опять цитирую Булгакова, характерны «вспышки искания великих деяний». Но вот тут парадокс заключается в том, что наше второе, подмененное, понятие святости требует именно героизма, и именно в том самом интеллигентском понимании этого термина, какой блестяще разобрал Булгаков в своей статье. Церковная дидактика настраивает нас именно на героизм. В самом деле, что для нас выставляется примером святости и образом ее достижения? Наша сегодняшняя церковная жизнь, надо сказать, лишена той необходимой для стяжания святости ровности, неразвлекаемости и сосредоточенности, о которой в том числе пишет Булгаков. То у нас строгости первой седмицы Великого поста, то у нас «разрешение на вся» Светлой седмицы, а ярчайший пример, я думаю, он многим известен, это подготовка наша к Причастию, то есть участие в необходимейшем и повседневном в лучшем значении этого слова таинстве Церкви превращается в своеобразный спорт с усиленной подготовкой. Вот тренировка, рывок – а потом мы отходим от этого, отдыхаем, накапливаем новые грехи, расслабляемся, готовимся к следующему рывку. Так что наша святость, собственно говоря, превратилась в героизм для отдельных христиан, отнюдь не для всех и в странное, кстати говоря, ложное положение большинства, которое кается в том, что оно к этому героизму неспособно. То есть здесь еще и вопрос покаяния: очень многие люди под влиянием вот этой церковной дидактики составляют себе ложные представления о святости, начинают к ней стремиться, у них, естественно, ничего не получается, и они в этом бесконечно каются. Я думаю, пастырям известно, когда люди приходят и начинают говорить о том, чего у них нет: нет Иисусовой молитвы, нет непрестанного памятования о Боге, нет того, нет сего, и крыльев за спиной тоже нет. То, что Бог в своем Слове этого героизма от нас не требует, для нас не имеет ровно никакого значения, потому что эти требования, так вот сложилось исторически, выдвигаются нам от лица Церкви, причем таким образом, что не принять их – значит, согрешить против Церкви. Отмеченная мною подмена, как мне представляется, глубинная вещь, которая дает проекцию на многие сферы жизни. Почему такая подмена вообще произошла? Я думаю потому, что человеку, и об этом, кстати, Булгаков пишет, человеку непросто жить внутренней и никому не видной евангельской жизнью. Помните слова Христа – втайне она должна быть. Это трудно и очень тяжело на себя брать личную ответственность за себя. А тут очень кстати оказывается наша героическая святость – место личной ответственности занимает некое стороннее, подобное просмотру кинофильма, созерцание и почитание чего-то особого, а при этом чувствуется и наша принадлежность к этому особому в силу корпоративной принадлежности, которая называется Церковью. Не здесь ли, кстати, основа массовой культуры нашей с ее VIP-фигурами, актерами – учителями жизни и так далее? Они исходят из того же источника, из этого принципа святости-героизма, который перенесен на общественную почву, и люди взирают снизу вверх на неизвестно кого. Но это отдельная тема, так, к слову. Теперь я перейду к самой статье Булгакова. В ней блестяще описан тот самый конфликт между героизмом и подвижничеством, о котором я только что говорил, и многие вещи в этой статье актуальны до сего дня. Но мне бы не хотелось расточать Булгакову заслуженные похвалы, а отметить две вещи, сказанные Сергеем Николаевичем, с позиции прошедших ста лет. Первая вещь вот какая. Сама статья представляет собой очевидный упрек интеллигенции. Булгаков пишет, что интеллигенция, будучи во многом одушевлена идеями, в основе своей исконно христианскими, православными, ложно их поняла, а Церкви не увидела. И вот я бы хотел остановиться на этом важном моменте. Наше общее мнение, то есть мнение православных, таково: если кто-то что-то не увидел в Церкви, то вина за это целиком и полностью ложится на неувидевшего. Но, может быть, здесь стоит задать простой вопрос: не бывает ли так, что в Церкви не видят что-либо именно потому, что того, что надо видеть, не видно, его не существует в реальности? Ведь подлинное понятие святости находится в парадигме библейского восприятия, а именно: если что-то называется, что-то именуется, то оно и есть, то есть существует, его можно видеть, и как пишет апостол Иоанн Богослов, «осязать»: «То, что мы видели, то, что осязали руки наши», – пишет он о Христе. «Покажи свою веру от дел своих», – вот эти слова апостола Иакова, можно сказать, квинтэссенция библейского мировосприятия. И мы видим, что в Церкви от догмата Боговоплощения до догмата иконопочитания на Вселенских соборах Церковь отстаивала именно эту мысль, то есть реальное вхождение Бога в нашу жизнь, реальное изменение в результате этого человеческой жизни. И благодаря этому Церковь создала великую культуру. Но со временем в Церкви, обогащенной эллинской мыслью, в качестве такой, можно сказать, издержки эллинизма воцарилось иное мироощущение. Все переносится в невидимую область. Церковь свята, но где-то там, в метафизическом пространстве, или в будущем, по крайней мере. А здесь и сейчас христиане такие же, как и все, а то и хуже в плане нравственном. И вот это раздвоение между реальностью и между физикой и метафизикой, тот номинализм, о котором отец Александр Шмеман писал, я считаю, он и представляет собой самое трагическое явление в Православии, в том числе и современном Сергею Николаевичу Булгакову. Булгаков предлагает заменить интеллигенции ее абстрактный героизм на церковное подвижничество, но в реальности подлинное христианское подвижничество отодвинулось в сферу идей, в сферу метафизики или в сферу патериков прошлого. А на практике Церковь предлагала тот же героизм, только в другой упаковке. Героизм бессмысленных социальных действий противопоставлялся героизму, опять же повторю, тысячедневного стояния на камне или паломничества в дальний монастырь с целью изгрызть кусочек избы. Все это неразрывно сочеталось с очевидной встроенностью Церкви в государственную машину. Почему интеллигенция не увидела Церкви? Я-то думаю, что как раз увидела, и, увидев, не захотела менять шило на мыло. Не захотела менять героизм реальный, по ее, естественно, представлениям, и мы с вами знаем плоды этого героизма, на героизм номинальный, который предлагался как бы от лица Церкви. И в этом, на мой взгляд, правда жизни, из которой мы, люди церковные, не сделали ровно никаких покаянных выводов. Это первое мое такое впечатление от статьи. А второе вот какое. Жизнь с жестокостью разбила прекраснодушные представления Сергея Николаевича о русском народе. Булгаков приводит в примечаниях к статье две цитаты из Достоевского и Белинского. Симпатии автора всецело на стороне Достоевского. Я вам прочитаю сейчас эти цитаты: «Пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нем есть неоспоримо – это именно то, что в своем целом, по крайней мере, никогда не принимает и не захочет принять своего греха за правду. Грех есть дело преходящее, а Христос вечное. Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, Христовы минуты, он никогда в правде не ошибается. То именно и важно, во что народ верит, как в свою правду, в чем ее полагает, как ее представляет себе, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у Бога, о чем молитвенно плачет. А идеал народа – Христос. А с Христом, конечно, и просвещение, и в высшие роковые минуты свои народ наш решает и решал всякое общее народное дело свое всегда по-христиански». Конец цитаты из Достоевского. Замечу я, какой типичнейший, классический, идеальный образец, эталонный образец этого номинализма, это раздвоения, о котором я говорил. Народ «грешит и пакостится ежедневно», но он христианский. Не это ли имел в виду отец Александр Шмеман, говоря о шизофрении в Православии? Это очень сильно разозлило его оппонентов, когда вышли его «Дневники». А что это такое, разве это не так? Народ грешит и пакостится – и он христианский? Булгаков пишет дальше: «Интересно с этим пониманием души народной, которое Достоевский разделяет с крупнейшими русскими художниками и мыслителями, сопоставить интеллигентское воззрение, выраженное в письме Белинского». И цитата из Белинского: «Поглядите попристальнее, и вы увидите, что по натуре это глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности». Прав оказался, к сожалению, в данном контексте именно Белинский. Белинский оказался неправ, он там также писал, что у народа «слишком много ясности, и смысла, и положительности в уме». И это не оказалось, но насчет религиозности он был прав. А из всего этого я делаю не очень утешительный вывод. Рассуждения Сергея Николаевича Булгакова в этой статье, во многом, повторю, правильные, блестящие, актуальные и для нашего времени – он прекрасно, скажем, рассуждает о Западе, – основывались все же на номиналистических, а не на реалистических предпосылках. Какие же это предпосылки? Первое. Церковь может предложить интеллигенции нечто иное, чем ее абстрактный героизм, причем, еще раз подчеркиваю, не в недрах учения, а именно на практике. И вторая предпосылка, что русский народ – это богоносец. И между ним и интеллигенцией глубочайшая пропасть, пролегающая именно в области веры. История показала, что как раз интеллигенция и народ по сути одно, что народ совершенно не собирался отстаивать ценности православной веры и Церкви, когда на нее начались гонения. И что, наконец, у Церкви не оказалось потенциала осмыслить эту трагедию церковно, то есть как раз она не предлагала какого-то жизнеспособного идеала. Впрочем, я не оставляю надежды, что такое осмысление все же осуществится, чему залог и наше сегодняшнее общение. И теперь я кратко отвечу на вопросы, поставленные перед участниками нашего «круглого стола». «Какие метаморфозы претерпели в ХХ веке описанные отцом Сергием традиции героизма и подвижничества? Значимы ли они для интеллигенции, приходящей сегодня в Церковь?» По моему представлению, со стороны Церкви никаких изменений не произошло, наоборот, номинализм ее только усилился. Понятие о «подвиге добром», о котором писал апостол, вот об этом повседневном духовно-нравственном течении христианской жизни, очень слабо. Вместо него нам опять предлагается героический подвиг, подвиг аскетический или же сегодня очень популярен подвиг охранения устоев Православия от модернизма, либерализма, от Запада с Америкой и прочих вредных вещей. О правильной катехизации, об объяснении основ духовной жизни, о подчеркивании значения христианской нравственности пастыри нынешней Церкви, к сожалению, пекутся менее всего. Что же касается героизма интеллигенции, то, знаете, уже нет той интеллигенции, о которой писал Булгаков, она была вся уничтожена, под корень уничтожена. Поэтому сравнение с интеллигенцией современной здесь будет некорректно. Второй вопрос: «Насколько воспринят в современной Церкви опыт новомучеников, опыт массовых жертв, опыт людей, сохранявших внутреннюю свободу в ситуации несвободы внешней? Как можно стать достойными наследниками такого опыта?» Это очень тяжелый вопрос. Опять же, по моему личному ощущению, память новомучеников, жертв преступлений дьявольского советского режима, просто предана. Россия живет так, как будто их вовсе не было. Почитание новомучеников даже в Церкви очень поверхностно. Опять же, сравним это почитание хотя бы с почитанием той же самой блаженной Матроны. На память приходят евангельские слова: «Горе вам, что вы строите гробницы пророкам». Начать становиться наследниками подвига новомучеников нужно, как мне кажется, с восстановления прав христианской нравственности в церковной жизни; с того, чтобы быть честными перед самими собой, чтобы не называть белое черным, а черное белым, как это у нас все более и более становится принято. И, наконец, третий вопрос: «В каких святых нуждается наше время?» Я бы ответил так: наше время нуждается в нас, живущих, чтобы мы были христианами, чтобы не только умершие, прославленные по итогам кропотливой работы отца Георгия Митрофанова отцы и матери наши, но и мы сами являли свой реальный и действительный в повседневной жизни образ подлинной христианской святости. Спасибо за внимание.
Прот.Г.Митрофанов: Отец Петр мне очень облегчил задачу, сказав, что у нас интеллигенции не осталось, и поэтому я могу, процитировав всем вам известного и очень популярного героя русской литературы, сказать, что я «не согласен с обоими». И с отцом Сергием Булгаковым, и с отцом Петром Мещериновым. И вот о своих несогласиях с обоими я и попытаюсь поговорить. Прежде всего мне хотелось бы обратиться к тексту статьи тогда еще Сергея Николаевича Булгакова, статьи, которая представляется мне, конечно же, во многом сейчас нуждающейся в комментариях. Статья посвящена религиозной природе нашей интеллигенции, но у меня возникает ощущение, что те, кого он описывает в своей статье, в общем-то, являются лишь малой частью русской интеллигенции, а не той самой русской интеллигенцией, которая уже к тому времени на протяжении более чем века проявляла себя в русской истории. Обратимся конкретно к тексту: «Россия нуждается в новых деятелях» (пока их еще не было, пока была только интеллигенция разрушающая), « в новых деятелях на всех поприщах жизни: государственной – для осуществления «реформ», экономической – для поднятия народного хозяйства…» Здесь я сразу останавливаюсь – а как же Столыпин, а как же Кривошеин? Вот они, интеллигенты – современники авторов сборника «Вехи». Разве они не интеллигенты, которые занимались экономическими реформами для поднятия хозяйства? «…культурной – для работы на пользу русского просвещения…» А братья князья Трубецкие? Ректор Московского университета Сергей Николаевич Трубецкой, умерший в приемной министра просвещения, где он присутствовал, отстаивая права автономии университетов. И, наконец, Евгений Николаевич Трубецкой, не участвовавший, правда, в сборнике «Вехи», но с самого начала, будучи аристократом, Гедеминовичем, прошедшим путь настоящего русского интеллигента, профессора, разве его не было уже тогда? «…церковной – для поднятия сил учащей Церкви, ее клира и иерархии». Вот здесь я могу упомянуть сразу и новомученика, протоиерея Философа Орнатского. Он не только священник, настоятель нескольких петербургских храмов в течение всей своей жизни, он еще законоучитель, он еще гласный Городской Думы, общественный деятель, разве он не интеллигент? Только священник. Наконец, можно вспомнить братьев Рябушинских или упомянуть тех, о ком отец Сергий Булгаков даже и не предположил, что они являются интеллигентами, – генералы Михаил Васильевич Алексеев, Антон Иванович Деникин. Кто перед нами? Интеллигенты. Вот это та самая русская интеллигенция, которая в годы написания «Вех» уже творчески, плодотворно проявляла себя во всех тех аспектах, в которых, по мнению Булгакова, интеллигенция еще только должна была себя проявить, некая будущая интеллигенция. И вот здесь у меня сразу возникает ощущение: а кого же имеет в виду Сергей Николаевич Булгаков? Почему он не замечает той, уже существовавшей в России интеллигенции, которая уже немалую роль сыграла в русской общественной, культурной, церковной жизни? Да и к кому относят себя авторы «Вех»? Они-то кто? Явно они противопоставляют себя той интеллигенции, которую они изображают, они и не похожи не нее. О ком же здесь идет речь? Наверное, речь идет о революционной, радикальной интеллигенции, но можем ли мы ее называть интеллигенцией в полном смысле этого слова? Теперь далее. Противопоставляя героизму вот этой самой интеллигенции, радикальной и революционной, подвижничество, конечно, Сергей Николаевич Булгаков очень много верных произносит слов, очень много делает верных замечаний, но для меня, например, совершенно очевидно, что подлинную тайну героизма вот этой революционной интеллигенции раскрыл на самом деле один из представителей вот этой революционной, а на самом деле, маргинальной части русской интеллигенции, Борис Викторович Савенков в своей повести «Конь бледный». Вот уж кто действительно разоблачил, саморазоблачил революционную интеллигенцию. Люди, неспособные ничего созидать, люди, неспособные просто жить, пытаются обставить свое самоубийство пышной церемонией революционной борьбы. На самом деле будучи совершенно равнодушными и к народу, за который они якобы радеют, и даже к тем конкретным своим ближним, соратникам по борьбе, которые их окружают. Это, в общем-то, обнаружение тайны вот того самого терроризма, который уже в наше время заявил о себе во всем мире. Вот именно о них, наверное, пишет Сергей Николаевич Булгаков, и именно им противопоставляет некое подвижничество. Вот когда мы читаем его размышления о том, что же такое подвижничество, мы обнаруживаем следующее: «В монастырском обиходе есть прекрасное выражение для этой религиозно-практической идеи – послушание. Так называется всякое занятие, назначенное иноку, все равно, будет ли это ученый труд или самая грубая физическая работа, раз оно исполняется во имя религиозного долга. Это понятие может быть распространено и за пределы монастыря и применено ко всякой работе, какова бы она ни была. Врач и инженер, профессор и политический деятель, фабрикант и его рабочий одинаково при исполнении своих обязанностей могут руководствоваться не своим личным интересом, духовным или материальным, все равно, но совестью, велением долга – нести послушание. Эта дисциплина послушания, «светский аскетизм», имела огромное влияние для выработки личности и в Западной Европе в разных областях труда, и эта выработка чувствуется до сих пор». Вот здесь я, размышляя над тем, что же имеет в виду Сергей Николаевич Булгаков, прихожу к выводу, что он имеет в виду то самое подвижничество, религиозное по своей мотивировке, но обращенное к миру, к обществу, к какой-то социальной деятельности, которое уже состоялось, но состоялось не в православном мире по каким-то причинам, а в мире инославном. И он действительно рисует нам картину, в общем, вполне узнаваемую, католического и протестантского мира, в котором действительно христианство во многом реализовало себя в социальной проекции. Но здесь я задаюсь вопросом: а разве русские европейцы, разве представители русской интеллигенции имперского периода русской истории, в частности, те, которых я только что назвал, разве они не действовали подобным образом? Разве в их лице мы не видим то самое подвижничество, религиозно мотивированное, а я хочу подчеркнуть, что практически все те, кого я вам назвал, они все были людьми лично религиозными, от генералов до министров. Так, значит, это все-таки состоялось? Но обратим внимание, состоялось каким образом – оно состоялось в значительной степени благодаря тому, что именно в имперский период, когда наша Церковь, как принято было говорить, была унижена и подчинена государству, в православной России наметилось обращение лично религиозных людей в сферу социальную. Когда мы пытаемся найти в статье у Сергея Николаевича Булгакова примеры христианского подвижничества, то мы ведь их практически не находим, кроме одного: «…выступление Дмитрия Донского по благословению преподобного Сергия против татар есть действительно революционное в политическом смысле, как восстание против законного правительства, но в то же время, думается мне, оно было в душах участников актом христианского подвижничества, неразрывно связанного с подвигом смирения…» Это единственный пример, который я нахожу в этой статье, как пример православного подвижничества, обращенного в социальную сферу. Я уж как историк не могу промолчать. Во-первых, далеко не бесспорно, что такого рода благословение преподобного Сергия Радонежского князь Дмитрий Донской получил. Во-вторых, Куликовская битва при всем том, что она имела очень большое значение – русские впервые разбили татар, но она ведь не имела по существу никакого даже политического значения. Москва через два года была сожжена, Дмитрий Донской продолжал платить дань Орде, и, самое главное, своим порывом, который привел его на Куликовское поле, по существу, Дмитрий Донской во многом разрушил очень тонкую политическую игру, которую вел святой митрополит Алексий когда-то, пытаясь ослабить Орду изнутри, он выступил просто на стороне одной из политических сил, боровшихся тогда в Орде. То есть по существу перед нами эпизод, мало что дающий нам с точки зрения понимания того, а что же такое православное подвижничество, обращенное вовне, в социальную, культурную сферу, в экономическую, в те самые сферы, в которых, на мой взгляд, русская интеллигенция, в том числе и религиозно мотивировавшая свои поступки, уже себя проявляла. И здесь у меня возникает ощущение, что по сути дела то, о чем говорил отец Петр – теперь я уже начинаю не соглашаться с Вами, отец Петр, – как раз и проступает. Но я вижу тут нечто все-таки иное, чем то, о чем сказали Вы, отец Петр. Действительно, русская интеллигенция, нередко даже по своему происхождению связанная с духовным сословием, тщетно пыталась найти в истории и русской Церкви, и Православной Церкви вообще примеры подвижнического служения в сферах социальной, политической, экономической, культурной жизни. Действительно, возникает ощущение, что в православном мире веками люди, действительно, совестливые, чуткие, искренние, глубокие видели единственный способ не согрешить против заповедей Христовых в уходе от мире, уходе в монастыри. И вот это, действительно, достигшее величайших вершин монастырское, монашеское благочестие ведь предполагало уход от мира, уход от решения его проблем, уход от решения тех проблем, которые, в общем и целом, занимали тогда нашу интеллигенцию. Православная Церковь как будто не накопила опыта ни по воцерковлению жизни государства (хотя оцерковленное государство у нас было, но было ли оно воцерковленным?), ни по воцерковлению хозяйственной жизни (здесь кто и преуспел, так, действительно, старообрядцы, которые с церковной точки зрения, кажутся весьма специфической категорией), ни в сфере общественно-политической жизни, которая действительно на откуп была дана всякого рода маргиналам или же государственным бюрократам, которые, впрочем, на мой взгляд, навредили нашему обществу гораздо меньше, чем революционные радикалы. Они не находили примеров, у них возникало ощущение разочарования в Церкви как в институте, который мог бы их религиозно сориентировать в решении социальных вопросов. И эта проблема действительная, тут я отчасти соглашусь с Вами, отец Петр. Это проблема Церкви, но и проблема интеллигенции в значительной мере, вот той ее части, которая не находила в себе мужества, творческого дерзновения попытаться, наконец, начать реализовывать христианские ценности в социальной проекции, как это делали те самые интеллигенты от Столыпина до Деникина, от Рябушинских до Ивана Петровича Павлова, которые в разных своих проявлениях занимались по существу христианским творчеством. Почему многие из тех, кто уходил в революцию, о ком, собственно, и пишет Сергей Николаевич Булгаков, сохраняли личные добродетели, что дает очень выразительную характеристику в этом плане. В революционной среде мы встречаемся с личными христианскими добродетелями, вспоминая Чернышевского, Добролюбова, в частности, их личная нравственность, честность и так далее – это атавизм, обреченный на постепенное исчезновение, это действительно так. Террористам, романтикам, народовольцам приходят на смену уже в начале ХХ века настоящие уголовники и декаденты, иногда сочетавшие декаданс и уголовщину в одном лице, как это показал очень хорошо Савинков. Но почему христианские добродетели все-таки изначально были у революционных интеллигентов? И какими они были? Так вот, показательно то, что их добродетели были как раз исключительно монастырско-аскетическими. Их добродетели не шли дальше их личной жизни; они никак не сопрягались с их действительно богоборческой, античеловеческой идеологией. Как будто Православная Церковь не предлагала им пути, для того, чтобы те или иные встречавшиеся им идеи – социалистические или либеральные – христиански осмыслялись. А сами по себе они оказывались по каким-то причинам на это неспособны. Вот отсюда в России, например, отсутствие христианского социализма, а исключением из этого правила был как раз Сергей Николаевич Булгаков всю свою жизнь. Но он как раз исключение, подтверждающее общее правило. На мой взгляд, статья написана не о русской интеллигенции, и даже не о большей части русской интеллигенции, а о малой ее части. Это была личная проблема многих авторов сборника «Вехи». С марксизма там начинало большинство – и Бердяев, и Струве, и даже Франк, и, уж конечно, профессор политэкономии Сергей Николаевич Булгаков. Им важно было распрощаться со своим прошлым. И как нередко бывает в России, прощаясь со своим прошлым, они это прошлое пытались подвергнуть такому радикальному остракизму. Что же касается перспективы – вот о чем говорит Сергей Николаевич Булгаков, имея в виду перспективы воцерковления нашей интеллигенции. С чего должно начаться воцерковление нашей интеллигенции? Давайте вслушаемся в эти слова, имея в виду то, что происходит сейчас у нас: «Нужно покаяться, то есть пересмотреть, передумать и осудить вою прежнюю душевную жизнь во всех ее глубинах и изгибах, чтобы возродиться к новой жизни. Должна родиться новая душа, новый внутренний человек, который будет расти, развиваться и укрепляться в жизненном подвиге. Речь идет не о перемене политических или партийных программ, вне чего интеллигенция и не мыслит обыкновенно обновления; вообще совсем не о программах, но о гораздо большем, о самой человеческой личности, не о деятельности, но о деятеле…» На наших глазах происходит плавное перетекание наших, вдруг обретающих для себя якобы Православие «образованцев», не буду употреблять слово «интеллигенты», из КПСС в какой-нибудь Русский Всемирный Собор, из ВЦСПС в «Единую Россию». При этом переход сопровождается отстаиванием соответствующих праздничных служб, как в свое время происходило отсиживание соответствующих обязательных праздничных собраний и так далее, и так далее. Но нет покаяния, того самого покаяния; нет попытки изменить себя как деятеля. Есть попытки изменить род своей деятельности, и с этой точки зрения совет Сергея Николаевича Булгакова остается нереализованным, поэтому я не могу сказать, что мы присутствуем при наличии у нас какого-то религиозного возрождения, и не могу согласиться с тем, что то, о чем писал Сергей Николаевич Булгаков в 1909 году – традиции перехода героизма в подвижничество, – значимо для нашей современной интеллигенции, приходящей в Церковь сегодня. Так вот, я возвращаюсь теперь уже к вопросу, который Вы поставили. Я считаю, что как многое из того, что было в начале ХХ века написано даже самыми прозорливыми нашими мыслителями, эта статья, именно в силу тех метаморфоз, которые претерпела наша интеллигенция в ХХ веке, во многом потеряла свою актуальность. Мы можем быть действительно спокойны – ХХ век оказался таким, каким не могли предвидеть его даже самые прозорливые умы русской интеллигенции, именно интеллигенции, а не образованщины, революционной образованщины, о которой, собственно, и написана большая часть статей в сборнике «Вехи». Более того, ХХ век показал нечто совершенно неординарное. В отличие от народа, большая часть которого по существу либо не защищала собственную страну и собственную Церковь, либо участвовала в их разрушении, значительная часть интеллигенции попыталась защитить свою страну и свою Церковь. Их оказалось ничтожно мало, и сейчас вот остатки того, что было создано ими и получило название «русское зарубежье», собирается здесь. Но задумаемся над тем, кто попытался четверть века сохранять Россию, альтернативную Совдепии, которая вобрала в себя значительную часть русского народа, которая перемалывала здесь русский народ, кто пытался четверть века поддерживать альтернативную Россию? Это была как раз по преимуществу интеллигенция, и с этой точки зрения для меня осознанно сделавшие свой выбор какие-нибудь уральские казаки-староверы или же рабочие Воткинских заводов, которые бок о бок со вчерашними либеральными студентами сражались с большевиками, – это как раз та самая русская интеллигенция, которая пыталась защитить ту самую Россию, которая, в общем и целом, оказалась не дорога значительной части подданных Российской империи. Поэтому я думаю, что своеобразное искупление русской интеллигенции, которое имело место в годы Гражданской войны и в период подвижнического служения и в русском зарубежье, и здесь, является очень важной коррективой вот этих суждений Сергея Николаевича Булгакова об интеллигенции в целом. Далее, уж коль скоро речь заходит о новомучениках. Ведь вы знаете, по опыту, например, ленинградских храмов – употребим именно это слово, потому что наш город стал с 1924 года стал называться Ленинградом, и именно в Ленинграде начинает разворачиваться на приходах очень активное движение русской интеллигенции, церковной интеллигенции, в том числе и церковной молодежи, которая пытается противостоять неправде не только в стране, но и в Церкви; это движение было по преимуществу интеллигентским, – в ленинградских храмах конца 1920-х годов удельный вес молодежи из семей «лишенцев» и вообще «бывших», «буржуев» был чрезвычайно велик. А вот что касается представителей простонародья – не они тогда пытались жертвенно сохранить Церковь. Поэтому я думаю, что опыт церковной интеллигенции здесь, в советской России, интеллигенции, конечно же, уже уничтоженной в концу 1930-х годов практически полностью, наряду с опытом возвращения в Церковь интеллигенции русского зарубежья, показывает одну очень важную и роковую черту начала ХХ века: в тот момент, когда интеллигенция в лице лучших своих представителей, наиболее творчески одаренных и талантливых, начинала возвращаться в Церковь, народ стал из Церкви уходить. Именно потому, что естественный для любой страны период перехода от патриархально-аграрного уклада жизни к городскому, индустриальному предполагает колоссальные перемени, перемены в том числе в сфере духовной, культурной и религиозной; и бытовое исповедничество веры, которое веками было основой передачи религиозной традиции в простонародных массах, не выдержало испытаний этого перехода. Не выдерживало оно везде. Да, Русь была крещена, но не просвещена – это мы знаем. И в Церкви очень хорошо осознавалось на рубеже XIX-XX веков, как важно в этот момент дать простому народу мировоззрение, которое позволяло бы давать христиански мотивированные ответы на быстро меняющиеся запросы жизни. Не успели, не успела и интеллигенция в том числе. Но она это сознавала, и она своей жизнью сумела во многом восполнить тот недостаток христианского мировоззрения, христианской культуры, который был характерен для нее в начале ХХ века. Ну а теперь, если говорить о новомучениках. Мне кажется, что эта проблема нами по-настоящему, действительно, не осмыслена. Действительно, уже с конца 80-х годов начинаются первые попытки прославлять тех, кто стал жертвами большевистских гонений на Русскую Православную Церковь. И сейчас уже полторы тысячи прославлено таких подвижников благочестия. Да, мне довелось с 1993-го года работать в Синодальной комиссии по канонизации святых, когда этот процесс набирал свои обороты, и долгое время я пребывал в уверенности, что вот эта наша последовательная деятельность, связанная с канонизацией новомучеников, чрезвычайно важна и безусловно положительна. Мы оказались в ситуации совершенно неординарной. Если традиционно для прославления святого необходимо его почитание церковным народом (сразу хочу оговориться: не народное почитание, ибо кого почитает наш народ, почитал и почитает, вам хорошо известно, а именно почитание церковным народом, той его малой частью, которая хоть как-то воцерковлена), то здесь мы столкнулись с тем, что подавляющее число новомучеников было просто неведомо основной части нашего церковного народа. Вот почему в нашей комиссии доминировали именно церковные историки. Нам приходилось, по сути дела, открывать нашей Церкви имена тех, кто принимал мученическую смерть. В зарубежье их подчас знали лучше, чем у нас. Напомню вам, что канонизация святых у нас просто в советское время была запрещена, и несколько канонизаций, сделанные «на экспорт» для Японской автономной Церкви, для Американской Православной Церкви, были исключением. Канонизации пресекались. И нам приходилось, по существу, открывать эти имена. Доходила эта информация довольно плохо, потому что канонизация происходила, а затем даже в той епархии, с которой был связан канонизованный новомученик, не происходило ничего. Не издавались жития этого подвижника, память о нем далеко не во всех храмах, в общем-то, даже праздновалась. То есть проходила канонизация – и все уходило в безвестность опять. Более того, у меня даже возникает ощущение, что прославив этот собор новомучеников, мы как будто избавили себя от необходимости с ними как-то соотносить свою жизнь. Мол, что вам еще надо – мы вас обрели, мы вас прославили, и каждый год в определенного рода воскресный день мы приходим в храмы петь тропарь новомученикам. Вот отец Петр говорит, что мы предали память новомучеников. Вы слишком хорошо думаете об уровне рефлексии нашего церковного народа и нашего духовенства. На самом деле мы даже не поняли, что произошло, не захотели, может быть, этого понять. Для меня ключом понимания того, что такое наши новомученики, является многим из вас, наверное, известный эпизод, когда пошедший на очень серьезные уступки властям и выпущенный на свободу после этого Патриарх Тихон вынужден был, опять-таки, под давлением властей, ввести у нас новый календарный стиль и вступить в переговоры с «Живой Церковью», крупнейшей обновленческой организацией, и ввести в Церковный Совет Красницкого, одного из самых зловещих обновленцев, в иерархии начался ропот. Патриарха стали резко критиковать. И вот тогда один из самых, с моей точки зрения, величайших священномучеников ХХ века митрополит Казанский Кирилл (Смирнов), завершивший срок своей очередной ссылки, пришел к Патриарху и стал убеждать его прекратить свои уступки властям. И Патриарх, пытаясь объяснить свои действия, стал говорить ему о том, что он не может не помнить о тех священнослужителях и мирянах, которые томятся в тюрьмах, ссылках, лагерях. И тогда митрополит Кирилл произнес очень глубокие и страшные слова: «Не думайте о нас, Ваше Святейшество, мы только и годны на то, чтобы сидеть в тюрьмах». Обычно мы вспоминаем этот эпизод с умилением – вот какой смиренный подвижник благочестия! Приехал, поправил Патриарха, ведь Патриарх, как вы знаете, принял его критику, отменил свои решения. А митрополит Кирилл отправился в очередную ссылку, он вообще с 1918 по 37-й год, в который был расстрелян, на свободе провел всего полтора года… А что он имел в виду? А он имел в виду то, что, может быть, и было для него самым мучительным, гораздо более мучительным, чем тяготы ссылки. Он имел в виду, что русская церковная иерархия, а значит, и русский церковный народ, не справилась с теми искушениями, которые обрушились на Церковь и на Россию в начале ХХ века. А значит, неизбежно какое-то искупление. Мы не смогли своим словом, своей жизнью утвердить в нашей Церкви, в нашей стране идеал Христов – значит, ничего не остается, как утверждать его собственной кровью. Невелика заслуга, ибо мы, проливая собственную кровь, должны думать о том, что нашу кровь проливают наши же пасомые, которых мы в чем-то не убедили, которых мы в чем-то искусили. И вот это ощущение того, что прославление новомучеников – это повод для серьезного, критического осмысления нашего церковно-исторического пути, эта мысль даже многим не приходит в голову. Наоборот, этот разъедающий нашу церковную жизнь дух триумфализма мешает нам увидеть этот страшный, в общем-то, вызов, брошенный нам новомучениками. Брошенный ими нам, но в свое время принятый ими самими от лица той паствы, которую они так плохо воспитали, что она пошла с дрекольем на храмы Божии и на них самих. В довольно уже многочисленных житиях, увы, напоминающих скорее церковно-исторические справки, лишенных потрясающих, но не назидающих чудес, которых так чают наши современники, мы не находим ничего того, что часто так потрясает и, может быть, даже смущает в житиях мучеников первых веков. Более того, подавляющее большинство священнослужителей, проходивших по церковным делам, давали признательные показания, не обличали своих палачей, а давали признательные показания. Большинство давало такие показания, в результате которых страдали другие люди, и поэтому они не могут быть прославлены. Другое дело, что не нам судить их, потому что мы в иных условиях гораздо меньше способны сделать доброе, чем делали они. Но когда мы смотрим на такое большое количество дававших признательные показания, мы видим не столько их немощь, сколько вот страшную атмосферу крушения, действительно, крупнейшей Поместной Церкви православного мира на глазах одного поколения. Их заключали в узы, в тюрьмы, а мы их заключим в такие ризы, из которых им уже будет не выбраться в нашу современную церковную жизнь. Они уже никак не смогут на нее повлиять, никак не смогут вызвать у нас ощущение стыда за то, что это происходило в нашей стране, потому что главной проблемой сейчас является не выявление новых мучеников, их уже и так достаточно для того, чтобы мы потеряли чувство реальности в этом отношении. Мы его уже и потеряли. У нас есть Собор новомучеников. Важно другое: задуматься о причинах случившегося и об ответственности не только богоборцев-большевиков, а Церкви за то, что у нас случилось, ибо значительная часть богоборцев-большевиков вышла-то ведь из церковно-приходских школ и даже из средних учебных заведений, где они изучали Закон Божий. Все они до юных лет исповедовались и причащались, хотя бы по разу в год, как было положено. Так вот, «предательство новомучеников» – здесь слишком слабое выражение. Здесь речь идет о чем-то более серьезном. Поэтому, когда мы говорим о покаянии, то здесь, наверное, нужно задуматься над тем, что это сейчас самое главное. Они свое покаяние уже принесли за то, что они не справились с чем-то. И вот я считаю слова священномученика митрополита Кирилла о том, что «мы и годны только на то, чтобы сидеть в тюрьмах», это слова величайшего покаяния, которые произнес величайший праведник от имени всех тех новомучеников. С этих слов и началось, я думаю, их мученичество – с осознания того, что что-то они не сделали, что-то они не смогли, не успели и так далее, в Церкви содеять. Что же касается вопроса, в каких святых нуждается наше время, то здесь я бы хотел ответить короткой цитатой из отца Сергия Булгакова. Очень простые слова: почему у нас при таком обилии героев так мало просто порядочных, дисциплинированных , трудоспособных людей. Вот эти слова самые актуальные для нашего времени, и прежде всего для людей воцерковленных. Они, конечно, по смирению своему, не хотят быть святыми, конечно же, принципиально не хотят быть героями, ибо это от лукавого, конечно, они много говорят теперь о том, чего не доставало нашей интеллигенции, как писал Сергей Николаевич Булгаков, о смирении и послушании, на самом деле научившись этими словами прикрывать собственную советскую безликость и конформизм, вполне привычный. Эти слова очень хорошо, так сказать, как и слово «соборность» легло очень органично на слово «коллективизм», точно так же и эти слова, по существу, позволяют нам оставаться такими же, какими мы были, только разукрасив себя немножко православным антуражем. Поэтому какие же святые нам нужны? Уж, конечно, не те, которые занимаются ритуально-атрибутивной имитацией возрождения Святой Руси, а именно те, которые повседневным трудом, повседневной порядочностью напоминают нам о тех самых, до предела элементарных христианских ценностях, которые забыты нами в стяжании разного рода духов, и я не думаю, что это Дух Свят, который мы стяжаем; в созерцании неизвестно каких «светов» и так далее, и тому подобное. И последнее, что бы я хотел сказать, отвечая на вопрос о том, почему новомученики у нас сейчас действительно не пользуются почитанием. Это факт. Пользуются наибольшим почитанием из Собора новомучеников, хотя слухи об этом почитании сильно преувеличены определенного рода прессой, Царственные страстотерпцы. Их почитают чаще всего и больше всего, но тоже в гораздо меньшей степени, чем упомянутую уже блаженную Матрону или до сего времени не канонизованного, например, Феодосия Кавказского. Гораздо меньше раздается голосов о канонизации новых новомучеников, чем, скажем, о канонизации Распутина, Жукова даже, Ивана Грозного. Действительно, почитания новомучеников, наиболее выдающихся, значимых, на мой взгляд, нет у нас. Почему? По вполне понятным причинам. Они нам чужды, и это в высшей степени символично, это очень хорошо доказывает, что в конечном итоге то, что мы сейчас называем религиозным возрождением, не должно ни в коей мере вселять в нас какой бы то ни было оптимизм. Наоборот, только сейчас мы начинаем понимать, сколь глубоко было падение наше, что то, что сейчас происходит, оказывается столь незначительным…
А.Ратников: Вы слушали фрагменты записи выступления игумена Петра (Мещеринова) и протоиерея Георгия Митрофанова на семинаре в Доме русского зарубежья имени Солженицына на тему «Образ святости в ХХ веке: героизм или подвижничество». Их выступления к эфиру подготовил Александр Ратников. На этом я прощаюсь. До новых встреч в эфире радио «Град Петров».
Замечательная беседа. Несмотря на то, что в ней прозвучало много горьких, но подлинно правдивых слов, отрадно было читать, поскольку повсеместная ложь и замазывание, и замалчивание правды очень надоели. Спасибо!