Программа Александра Крупинина «Неделя». Иерей Дмитрий Симонов

Программа Александра Крупинина
«Неделя»

Прямой эфир: 30 ноября 2014 г.

Восстановление храма Успения Пресвятой Богородицы на Покровке: возможно ли в принципе восстановить храм ХVII века? Во Владикавказе впервые за 100 лет состоялась литургия на осетинском языке: почему не переводится текст литургии на русский язык? Какой потенциал имеет Церковь в условиях экономического кризиса и чем отличается община от прихода?

Александр Крупинин: Сегодня у нас в гостях настоятель храма во имя святых Первоверховных апостолов Петра и Павла при Российском государственном педагогическом университете им. Герцена отец Димитрий Симонов. Давайте скажем несколько слов по поводу восстановления церкви Успения Пресвятой Богородицы на Покровке, в центре Москвы. Как Вы думаете, насколько это уместно и исполнимо?

ДС: Вопрос полемичный: в центре в городах с богатым историческим прошлым много храмов и, как правило, очень мало храмов в «спальных районах». А если там их и строят, то чаще всего это просто маленький храм (бюджетная постройка), предполагающая минимальные помещения для приходского дома, мизерную трапезную пополам с воскресной школой. Конечно, нужно восстанавливать утраченные ценности, но с точки зрения миссионера и катехизатора, может быть, стоило бы вначале направить средства для строительство храмов там, где можно будет активно заниматься миссией и просвещением, и строить не только храм, но и большой приходской дом при нем.

АК: Храм на Покровке – это Нарышкинское барокко, конец 17 века, и восстановить его по прежним технологиям невозможно, это будет просто макет, построенный по современным технологиям, но не восстановление.
Следующий вопрос посвящен тому, что во Владикавказе впервые за 100 лет произошла литургия на осетинском языке. Как мы можем к этому относиться?

ДС: Это можно только приветствовать, порадоваться этому. Это говорит о том, что внутренняя жизнь есть, есть такой перевод, есть потребность молиться на национальных языках, есть возможность обращаться на литургии к Небесному Отцу на том языке, на котором ты с Ним говоришь в личной молитве – здесь и миссия, и просвещение. Церковь оживает в своей внутренней подвижности.

АК: Тогда возникает вполне резонный вопрос – почему же тогда не переводится литургия на русский язык? Почему очень много людей категорически против этого?

ДС: Протоиерей Геннадий Фаст, один из образованных, блестящих пастырей нашей Церкви однажды сказал: «Почему мы, зная богатство русского языка, его великолепие, отказываем этому языку в воцерковлении?» Переводы есть и их немало. На Поместном Соборе 1917-18 годов, который был основательно подготовлен, серьезно поднимался этот вопрос, и его документы до сих пор не теряют своей актуальности. А еще раньше Феофан Затворник достаточно категорично и пророчески заявлял, что если мы ничего не сделаем с нашими богослужебными книгами, если не приведем их к лучшему пониманию богослужения (может быть, даже не перевод на русский, а качественное редактирование славянского), то могут быть страшные, необратимые последствия. Потому что люди совершенно не понимают богослужения и того наставления, которое оно несет. Мы получили исполнение его пророчества: все сбылось страшным образом к концу второго десятилетия ХХ века. Нужно сказать, что случилась такая травма в подходе к переводу и эту травму нанесли Церкви обновленцы. На фоне их большой готовности послужить большевикам (были такие, которые вели себя откровенно как негодяи, народ их органически отверг, хотя среди них были и искренние церковные люди, просто заблуждавшиеся), любая попытка поднять вопрос о переводе долгое время ассоциировалась с обновленцами. В начале ХХ века пытались провести редактуру текста. Например, под редакцией митрополита Сергия Страгородского была издана «Постная Триодь», которая вызвала дискуссионную реакцию. Переводы и сейчас издаются довольно разные, но когда мы касаемся богослужебного языка, мы касаемся темы самого богослужения, литургии Церкви, а здесь всегда возникает много внутренних вопросов. Сказать «давайте все перейдем на русский язык» – это некое «шариковство». Здесь мог бы сработать принцип Гамалиила, как он говорит про христиан в книге Деяний: «Если это дело Божие, то мы с вами ничего с этим сделать не сможем, а если это Богу не угодно, то само развалится». С другой стороны, можно пробовать – ведь есть священники, миссионеры, которые очень активно в тех или иных случаях внедряют аспекты русского языка. Все получится, если это угодно Богу.

АК: Вот тут у нас в дайджесте речь идет о том, что не нужно нам смотреть на Запад, который организовывают свой глобальный МММ через систему финансовой экономики, а у нас какая-то своя, особая экономика, у нас свой, особый взгляд на мир, свое мировоззрение, которое лучшие люди за границей тоже воспримут, чтобы дать другим народам. Эти идеи постоянно так или иначе высказываются. Я хотел бы узнать, отец Димитрий, как смотрят на это рядовые священники?

ДС: Существует старый добрый принцип «в главном – единство, во второстепенном – разномыслие, и во всем – любовь». Я всегда опасаюсь каких-то таких глобальных суждений. Церковь сама по себе должна быть оторвана от экономики, в том смысле, чтобы от нее не зависеть, Церковь вообще должна быть во многом не зависима «от мира сего». Церковь предлагает другую систему, это действительно так. Но Церковь предлагает другую систему не по отношению к Западу или к Востоку, Церковь предлагает другую систему по отношению к «веку сему», Церковь всегда «не от мира сего». Мне ближе подход христиан II-III веков: мы должны жить в мире, но быть не от мира.

АК: Россия является частью Западной цивилизации или она совершенно самостоятельная цивилизация?

ДС: Россия является частью христианской цивилизации, бесспорно. И говорить нечто иное было бы нелепо. Если мы посмотрим на исторический путь Руси и впоследствии России – это понимание было. Другое дело, что внутри христианского мира у многих есть свой путь, есть своя самобытность, которая проявляется в той или иной степени, и это нормально. Но у нас есть одни общие христианские ценности: моногамный брак, восприятие человеческой личности. Принципы, к которому пришла христианская цивилизация в начале ХХ века – это Гаагская конференция, на которой ввели рыцарские (для того времени) правила войны. Сегодняшнее восприятие ценности человеческой жизни, личности, которое сейчас доминирует в мире – это, бесспорно, наследие христианства.

АК: В последнее время уходит это восприятие человеческой личности, а ведь Христос обращается не к народу, не к стране, не к какой-то цивилизации или касте людей, а к каждому человеку в отдельности, Он к нему в сердце стучит. А у нас почему-то стали больше говорить на тему национальной идентичности, «русского мира» — вот эта проблематика становится первой, а вопрос отношения человека и Христа уходит на второй план.

ДС: Мне кажется, что эти вопросы поднимаются многими остро, потому что люди ищут этой идентичности, им хочется обозначить себя. Что удивительно всегда было в опыте христианской Церкви – это то, что Церковь всегда могла прийти на любое место и освятить внутреннюю жизнь, открыть какие-то потенциалы, не только в конкретной личности, но и на уровне какого-то этноса, народа. Именно благодаря тому, что Христос приходит в сердце отдельно взятого человека, получается какая-то община, потом все в больших и больших масштабах. И в этом смысле сейчас мы можем однозначно говорить, что есть большая опасность того, что христианские ценности будут утеряны в современном обществе.
Поэтому мы должны сейчас много говорить, разъяснять, что принципиально важно для Церкви, для конкретного христианина, к чему нас призывает Господь. Мы должны возвещать Евангелие и ничто другое. Я совершенно чужд экономики, но мы должны постараться (здесь прозвучала мысль, что мы можем предъявить миру нравственный порядок, построенный на наших ценностях) – я думаю, мы должны не что-то предлагать миру, а предлагать нечто здесь, своим людям, потому что после Советского Союза, 90-х годов (как переходного периода) появилось очень много нравственных проблем в обществе. И меня больше волнуют проценты разводов, абортов. Церковь должна на это обратить (и обращает) очень большое внимание. А когда появляется какой-то информационный повод, то люди начинают тратить свои душевные силы и время на всю эту полемику, которая не стоит этого. Мы должны уходить от этого. И если бороться, то бороться надо за христианские ценности, и начинать в своем сердце, продолжать в любви к нашим близким, укреплять семьи. Мы должны очень много этому уделять внимания, предлагать опыт, который есть, озвучивать наши ценности, они актуальны, они важны. Это масштабная церковная педагогика. Есть чем заняться.

АК: Как Вы оцениваете выступление Папы Римского Франциска?

ДС: Светскому обществу нужно говорить о христианских ценностях и мне очень понравилась тема одиночества, которую озвучил Папа Франциск. Я не уловил, правда, каким образом одиночество является следствием экономического кризиса, но для современного, динамичного общества с масштабной компьютеризацией, несмотря на увеличение средств коммуникации, человек в некоторых обстоятельствах становится еще более одиноким. И тут у Церкви огромный ресурс, потому что Церковь – это в принципе не-одиночество. И реализовать себя можно только при условиях любви, любви Божией в первую очередь. И Церковь должна быть не только приходом, а Церковь должна быть общиной.

АК: А что такое община, как она понимается в современном мире?

ДС: Община в контексте Церкви – это общество людей, объединенных Божьим Промыслом, верой, собранных воедино по Его воле и призванных научиться любить друг друга.

АК: Чем община отличается от прихода?

ДС: Да ничем не должна отличаться. Община должна быть ядром прихода.

АК: Я видел попытки людей создавать церковные общины и не всегда они были удачными: в некоторой степени возникало чувство своей некой обособленности, исключительности, закрытости. Хорошо говорить о сельской общине, когда люди друг друга знают очень хорошо. В нашем большом городе, где люди разъединены, должна возникнуть община. Что людей должно объединить, чтобы они не создали некую секту?

ДС: Чтобы община не стала сектой, очень важно воспринимать ее, как семью. Семью, в которой отец – не священник, не епископ, а Господь Бог. И тогда люди пытаются создать свою семью, быть едиными, а часто семьи бывают не идеальными. Это сложно – чтобы все любили друг друга, и чтобы семья была открыта.
Если мы попадаем в один храм, мы становимся одной большой семьей. Один приход – это семья, которая имеет конкретное выражение: здесь люди, которые постоянно – мои ближние (вспомним притчу о милосердном самарянине), это и моя непосредственная семья (домашняя Церковь), и те люди, с которыми меня сводит Господь по Своему промыслу, собирает в пространстве одной общины, одного прихода. Но мы составляем одну большую часть Вселенской Церкви. Здесь можно провести такую биологическую параллель – одна клетка несет в себе полноту информации, много клеток – это большой организм. Одна община – это полнота Церкви: таинство Евхаристии совершается, люди собраны вокруг Христа, но если эта маленькая полнота отделится от Вселенской полноты, она эту полноту потеряет.

АК: Богословие я понимаю, а как, чтобы все это на практике получилось?

ДС: Здесь не может быть схемы, потому что любовь не знает схем.

Текст: Н.М. Лукьянова