К 140-летию Ефима Васильевича Честнякова

«Календарь памятных дат»
Протоиерей Александр Рябков
История одного праведника
К 140-летию Ефима Васильевича Честнякова

АУДИО

Почему мы сегодня говорим о Ефиме Васильевиче Честнякове, имя которого и до ныне все еще мало известно широкой публике? Ефим Честняков родился в лесной костромской деревне в 1874 году, затворился окончательно в ней от мира в 1914, а возвратился из нее в мир через свои картины в 1974. Так что этот год во многом юбилейный. Но еще и потому, что знакомство с таким человеком, пусть даже через его наследие, возвращает зрителя его картин и читателя его стихов к внутренней гармонии и к восстановлению связи с Богом, с ближними и самим собой.
В Евангелии сказано: «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода» (Ин.12:24) Жизнь Ефима Честнякова была скрыта как семя в земле, но со временем это семя дало богатый колос. В Евангелии читаем: «И сказал Господь: Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встает ночью и днем; и как семя всходит и растет, не знает он, ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе. Когда же созреет плод, немедленно посылает серп, потому что настала жатва». (Мк. 4: 26-29)
Про семя могут как и про человека забыть, но это не значит, что от этого прекращается возрастание этого семени или этого человека.
Забвение очень естественно. Для того кто жил естественно забвение не страшно. Например, святой Нил Сорский просил, чтобы его тело после кончины отнесли в лес для съедения зверям. Насколько он был естественен в своей жизни, настолько он стремился к естественности и в смерти. Гуляя по городскому кладбищу, можно увидеть продолжение неестественной жизни. Покосившиеся памятники, на них выбиты титулы или установлены бюсты, ныне поросшие мхом. Стоят и новые скульптурные монументы, у которых тоже лет через сто отвалятся гипсовые носы, или будет торчать арматура вместо конечностей. Рядом со смертью неблагозвучно звучат все эти старинные чины: титулярная советница, купчиха третьей гильдии, сын почетного гражданина. Очень похоже это и на регалии недавнего прошлого, такие как заслуженный деятель, артист, мастер или учитель. Как старинные, так и современные звания эти, в основном, котировались в узком кругу знакомых. А может быть и наоборот, даже никогда и не вспоминались при жизни. Если о человеке невозможно написать что-то похожее на «Здесь лежит Суворов», или «Здесь лежит солдат, имя которого известно только Богу», тогда не нужны все эти перечисления. Зачем так бесцеремонно и после смерти обличать прижизненные потуги покойного в достижении известности? Зачем ему приписывать эти желания, если он их, может быть, и не имел? Не лучше ли будет по-другому? Скромный холмик, который виден над землей, пока есть потомки, почитатели или ученики, которые помнят этого человека. Деревянный крест, который растворится вместе с этим холмиком и памятью о когда-то жившем человеке. Таковы сельские кладбища, где лежат люди трудившиеся много и тяжело, не мечтавшие о славе. Но надо признать, что и некрополи несут свое служение. Попытка победить забвение памятником тщетна. Надгробие окликает прохожего как нищий. И потому старые городские кладбища дают хоть какую-то пищу для размышлений. Размышления эти порождают порой горькую усмешку. Новые кладбища на окраинах мегаполисов, по большому счету, «глухонемые». Это безликая толпа мертвых. Как безлика толпа живых на улицах многомиллионного города. Хотя и в этом есть польза. Жизнь в огромном городе лучше всякого кладбища еще при жизни ставит лицом к лицу с Забвением. Забвение учит живых смирению. Смирение дает ныне живущим покой. Покой высвобождает силы для каждодневного труда, освобожденного от желания достичь им пустой известности.
Тишина забвения. Сколько ценного может выйти из нее, и сколько подлинного способна она сохранить. Вот лишь один пример. В 1874 году, в костромских лесах, в 20 верстах от уездного города Кологрива, в крестьянской семье Самойловых, когда-то бывших крепостными дворян Лермонтовых, родился сын Евфимий. Родился он в деревне Шаблово 19 декабря, а крещен был почти под Рождество в Ильинском храме села Илешево. Наверно это рождение в дни, когда все было вокруг пронизано ожиданием чуда, когда в русских деревнях и селах пелись колядки, и ряженые ходили по домам, сказалось в полной мере на будущем новорожденного.
Ребенок был художественно одарен, разносторонне талантлив и тянулся к знаниям. Но на него как на будущего кормильца стареющие родители возлагали надежды иного порядка. Он был, не считая двух сестёр, единственным сыном. Таких детей, на которых со временем ложилось содержание семьи, называли честняками. Отсюда произошла будущая фамилия Ефима Честнякова. Будучи еще ребенком, маленький Ефимка, как он сам вспоминал, подолгу задерживался в храме у икон Воскресенья и Благовещения. Радовался, когда неимущие родители находили возможность купить в уездном городе Кологриве красный карандаш. И все же он нашел возможность выучиться грамоте, закончить уездное училище, а потом и учительскую семинарию. Костромские купцы помогли ему продолжить учебу в Санкт-Петербурге. Сам Илья Репин хвалил его: «Талантливо. Вы идете своей дорогой. У вас способности. Вы уже художник. Это огонь, этого уже ничем не удержишь». Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Федор Шаляпин, Сергей Городецкий, Корней Чуковский были знакомы с ним и его творчеством. Его картины и миниатюрные скульпторы желали приобретать петербургские музеи и коллекционеры. Репин советовал ему делать себе имя, чаще выставляя свои работы. Шаляпин призывал ехать даже в Париж, где, по мнению великого певца, должны были по достоинству оценить этот необычный талант.
Но не за славой и деньгами он приехал в город, а за образованием, которое хотел принести и в русскую глубинку. Ефим Честняков уже тогда определил свой путь в искусстве: «Конечные цели у меня – деятельность в деревне». Еще он хотел городским людям, так много говорившем о простом народе, открыть глаза на этот простой народ. В 1902 году в письме Репину он пишет: «Вся суть дела в том, что не хочу я профанировать свою русскую душу, потому что не понимают, не уважают ее; и не хочу ее заменить скучной, корректной, лишенной живой жизни душой европейца – человека не артиста, полумашины. Поэтому мне и приходится гордо замыкаться в себе». Но это не значит что он был примитивный противник и отрицатель всего европейского. Ефим Честняков протестовал против обезличивающей массовой городской культуры и выступал за культуру универсальную, но основанную на национальных началах и обогащенную опытом мировой цивилизации. «Русский человек от культуры других народов возьмет все, что ему нужно, – писал он, – и вместе со своим элементом создаст великую универсальную культуру».
В 1914 году в Санкт-Петербурге даже успела выйти книжка сказок Ефима Честнякова с его собственными иллюстрациями. В этот же год, началась Великая Война и Ефим Честняков откликнулся на это мировое событие своим обращением к воюющим: «Собратья страдающие, дети земли! Кто бы вы ни были, обращаюсь к вам, ибо кажется мне, что все вы думаете одно, все желаете мира, но не имеете средства, чтобы могли сказать об этом все и всем, чтобы все слышали вас. Вот я говорю вам, и будто видится мне, что говорю то, что вы хотите сказать: прекратите войну, примиритесь, изберите все народы от себя представителей, чтобы они собрались в одном месте и обсуждали международные нужды, желания, и чтобы ваши обсуждения тотчас же рассылались печатью, телеграфом, иными средствами по всей земле, и чтобы со всей земли суждения ваших собраний сообщались международному учреждению, и чтобы таким образом вырабатывались незамедлительно и обстоятельно условия мирных отношений. Прекратите теперь же военные действия и, пока идут мирные переговоры, займитесь культурной работой и собеседованиями, обсуждением переговоров международного собрания и выработкой своих проектов к мирному улажению международных отношений. Мое желание, чтобы были открыты границы и государства все и для всех, для всяких торговых и прочих отношений и это будет хорошо и благотворно для всех народов. И еще такое правило: свое можешь дарить и чужого не бери, если не дарят так же». И это написано задолго до создания Лиги Наций, ООН, и прочих международных организаций и союзов!
Ефим Честняков вернулся в свою родную деревню в 1914 году. Это был уход от мира, в котором он не нашел подлинности и увидел много фальшивого. Он скорбно признавался в своих письмах в том глубоком разочаровании, которое испытал от художественной, культурной и общественной жизни столицы. В это время он записал: «Неизмеримо глубока душа твоя, великий народ. Необъятно и непонятно любвеобильное твое сердце для кичливых и наглых людей». Он искал путей для развития лучших качеств души русского крестьянина. При этом он опасался, что самозванные просветители заменят в русской душе ее природное целомудрие городской поддельной чувственностью». Уходя от городской суеты, он возвращался служить тем, ради кого он и искал знаний. Хотя и в селе, как и в городской сутолоке, никто не ждал его с распростертыми объятиями. Однако, желание сделать жизнь русского крестьянина более светлой не покидало его всю жизнь. Он писал: «Считаю важным для страны и вообще – пробудить в человеке человека».
Ему было уже 40 лет, на войну его не взяли по нездоровью, а вскорости в костромские леса пришла советская власть. Ефим Честняков пытается стать преподавателем в советской школе, ведь он был народным учителем в земских школах еще до революции. Но христианские мотивы его картин, стихов и сказок вызывали подозрение у новой власти. Тем более, что детям, с которыми он занимался, он прямо заявлял, что на лжи и безбожии никакого коммунизма не построишь. Да и единственная школа в уезде находилась далеко от его деревни, а он должен был работать на земле, чтобы прокормить детей умершей сестры. У бедняцкой семьи Ефима Честнякова псевдонародная власть отняла дом, а вторая его сестра была отправлена в ссылку за связь с контрреволюционерами. Тогда Ефим окончательно умолкает, и переходит на иносказательный язык. Хотя в его рукописях скрытых от людских глаз найдена убийственная критика «ложного общественника Ульянова» и его сподручных, которые упорно выискивали богачей в разоренной ими же деревне. Он записал тогда: «Политическая агитация похожа монотонной безсодержательностью на собачий лай – и порядочный человек давным-давно обремененный уже готовыми культурными школами – будет ли слушать такую для него примитивную детскую болтовню. Какая же это общественность и культура, когда разбойника Разина поставили себе в образцы, и таким образом прямое воровство называют коммунизмом. Всех обратили в рабов, возвратились к варварским временам крайней централизации владения богатствами». Ефим Честняков принимает на себя подвиг юродства. В своих стихах он бичует нелюдей, развязавших всероссийскую братоубийственую бойню: «Революция – Лава злючая, Рёва лютая, Рожа глупая». Еще он рисует, лепит, дает театральные представления для своих земляков, а особенно для крестьянских детей. «Начинать надо с детства человека строить, – говорил он. – Крестьянские дети слишком рано становятся взрослыми. Надо дать им полное детство, чтобы душа их успела наполниться радостью жизни, чтобы успела пробудиться творческая фантазия. Насколько во взрослом человеке уцелел ребенок, настолько он и личность. Человек приходит в мир гармоническим. Разбудить в детской душе творческое начало и не дать заснуть этому началу – вот что надо делать!»
Он пишет портреты односельчан, скитается по окрестным деревням со своей тележкой, в которой умещается весь его театр. Живет он в неотапливаемом овине, который был для него и мастерской, и кельей, и местом его проповеди, обращенной в первую очередь к малышам. Он писал в одном из стихотворений: «И славы не нужно, и мнения в мире людей, мила мне одна лишь улыбка детей». Он желал такой жизни для себя, а силы для нее он черпал в молитве, это видно даже в его стихах: «Молюсь тебе, Святое Небо! Пошли мне подвиг для души, Для чувств своих прошу я хлеба, Мое желание сверши».
В годы, оголтелой атеистической пропаганды, он напишет: «Какое же понимание красоты у людей, когда они смеются над высочайшей красотой распятого Сына Божия? Прости им: не знают, что делают». Когда в округе были закрыты все церкви, Ефим Честняков нашел в лесу высокую ель, повесил на нее иконы и молился там. Люди стали видеть в нем святого, приводили к нему больных детей, которых он просто гладил по голове и угощал чем мог. Он говорил: «я ведь не врач, зачем пришли, не ждите от меня помощи». Старики и до сих пор вспоминают, что уже по дороге домой или на следующий день недуг отступал от ребенка. Когда люди приходили к нему за исцелениями, он старался напомнить им про забытые ими слова когда-то знакомых им с детства молитв. Христианское его мировоззрение воплощалось в картинах, которые он не прекращал писать даже в глубокой старости. Его вера нашла отражение в его стихах и сказках, которые он продолжал сочинять до самой смерти. На его полотнах изображены люди с детскими чистыми лицами, как бы напоминающие евангельский призыв быть как дети. В своих стихах Ефим говорил людям: «В мире том, и этом бренном, можно жить одновременно». И потому его люди-дети нарисованные и в обстановке русской деревни, и на фоне сказочного города стоят рядом с белокрылыми ангелами, или светящимися неземным светом ангелоподобными героями. Ефим Честняков нес христианство расхристанной русской деревне насколько мог прикровенно. И, видимо, поэтому НКВД считало его просто сумасшедшим, а местное колхозное руководство смешным чудаком. Но не опасение властей предержащих заставляло его нести слово о Боге осторожно. Он боялся быть непонятым людьми, которые уже основательно отвыкли от церковной жизни. Как опытный духовник, он, давая точную оценку своим современникам, записал однажды: «Душа стремится к Богу. И бедная – будто пугается света, как существо, долго находившееся во тьме. Она уже не сразу узнает свою родину – Небесное Отечество».
Художник Ефим Честняков дожил до 86 лет, не получая пенсии и питаясь подаянием. Его домом был покосившийся деревянный сруб с худой крышей, который он называл и «своей шалашкой» и «универсальной коллегией наук и искусств». Этот подвиг всей жизни зиждился на глубоком философском осмыслении, которое предпринято было еще в самом начале пути. «Множество людей делают что-то для своего пропитания, мало думая о более существенном, неслучайном. Много ряби на поверхности вод, и ею-то занимается большинство. И душа исстрадалась, что мало делается для коренного воздействия на жизнь. Кругом пасти и ловушки для всех, чтобы не было ни от кого капитального служения, не шли бы дальше ремесленного творчества. И так жизнь мало совершенствуется, тянется по кочкам и болотинам, тогда как давно пора устраивать пути и дороги, могучую универсальную культуру». Когда Ефим Честняков записал это в начале ХХ века, он имел возможность выставлять свои работы в Пенатах у Ильи Репина, в салоне Зинаиды Гиппиус, а также в студиях известных художников. Но ему приносили больше радости его выставки в деревне Шаблово Кологривского уезда Костромской губернии, где в «морозной шалашке» собирались вокруг «его искусств» русские крестьяне.
За год до его смерти, в 1960 году дом Ефима Честнякова случайно посетил архитектор Иосиф Шевелев со своими сотрудниками. После этой встречи он пытался донести до художественной общественности Костромы весть о неизвестном никому ярком художнике, философе и поэте, который скрылся в лесах русского севера, но продолжает по-настоящему служить людям. Но тогда никто не захотел услышать молодого архитектора. Ефим Честняков скончался 27 июня 1961 года в «своей шалашке», среди своих картин, скульптур и рукописей. Он отошел из бренного мира там, где постоянно открывал людям мир горний, читая свои стихи-колядки детям и взрослым во время своих мистерий.
Прошло еще десять лет. И снова случайно экспедиция костромского художественного музея натыкается на работы Ефима Честнякова, которые разобрали его односельчане после его смерти. Начался кропотливый труд по собиранию и реставрации его наследия, как художественного, так и рукописного. Когда известный реставратор и искусствовед Савва Ямщиков со своими сотрудниками начинал этот титанический труд, многие отговаривали их от этого начинания. Одни не видели в собранном ими материале ничего заслуживающего внимания, а другие не считали возможным это восстановить. Когда в 1974 году открылась первая выставка возвращенных к жизни полотен, все трудившиеся над этим возрождением вдруг осознали, что это знаменательное событие совпало со столетием уже покойного тогда мастера. Реставраторы тогда были вынуждены одной из главных его картин дать название «Вход в Город Всеобщего Благоденствия», хотя на оборотной стороне картины сохранилась надпись, сделанная рукой самого художника: «Вход в Рай». Тем более его дневниковые записи, философские размышления и религиозные стихи невозможно было в то время открыть широкой публике. Это могло положить конец реставрации и сохранению его работ. Это могло бы просто привести к их целенаправленному уничтожению. Их тогда не только бы не увидели на заграничных выставках, но главное, их не увидели бы в России, из которой художник не уехал, и с которой разделил ее горькую судьбу.
Сегодня появились альбомы его работ, составлены сборники его стихов, написаны книги о его жизни, сняты фильмы с воспоминаниями о нем его современников. Но многое еще из его литературных трудов не расшифровано и не издано, чрезвычайно мало известно о последних годах его жизни. К сожалению, людей, живших рядом с ним бок о бок, с каждым годом становится все меньше и меньше. Они вспоминают, что к последнему его пристанищу на скромное сельское кладбище его несли на руках поочередно жители всех окрестных деревень. Память о Ефиме Честнякове неоскудевает и теперь. На месте его убогого жилища построен на народную лепту музей. Люди продолжают идти к нему на могилу, зажигают свечи, обращаются к нему как к живому. На этом захоронении нет высокого обелиска с перечислением заслуг или громкой эпитафией, только православный крест с надписью: «Спи спокойно, дорогой учитель».
Когда жизнь становится житием, смерть не способна прервать ее. Такая жизнь говорит о многом. Главное, она учит не бояться забвения, а доверять ему. Она учит нас не опошлять своей жизни суетой толкучего рынка. Она учит нас тихому созиданию, в первую очередь самого себя, для вечности.